Утром следующего дня я, запыхавшись, мчался вдоль канала и всхлипывал на бегу от ожидающей меня радости. Её дверь. Я ласкал её взглядом и даже не особенно хотел, чтобы вышла она. Эта волшебная дверь одним своим движением могла подарить мне такую груду совершенства жизни, что я мог бы исчезнуть в ней. Раствориться. Но как не мила мне была её дверь, я стал думать о ней. Как её зовут? Впрочем, тут наплывал настолько густой мрак, что я оставил этот вопрос. Все женские имена в созвучии с ней казались мне хохотом насекомых. Они были или ничто, или что-то жалкое. После часа подобных размышлений я пришёл к выводу, что, по-видимому, её не назвали никак. Забыли и всё. В час дня двери качнулись, и из них вышел мужчина в пальто с поднятым воротником. Я сначала не обратил на него особого внимания. Потом потянулся за ним взглядом и вспомнил что-то настолько далёкое, что, может, даже это было и не со мной. Но, нет, это было и это была Одесса.
Я приехал туда ни за чем и даже не как турист. У памятника Ришелье, в каменном переулке, я долго стучал в квартиру одной старушки, которую когда-то знала моя мать. Старушка была жива, хотя ветхости достигла неимоверной. Я пришёл с рекомендательным письмом, и старушка впустила меня в дом. Она была женой капитана, погибшего вместе со своим кораблём много лет назад. На стене её квартиры висела картина — корабль её мужа. Вместе с ней в разных комнатах жили такие же высохшие от времени и несчастий жёны погибших в разное время и от разных бурь моряков. И у каждой в комнате на видном месте стояла или висела картина — корабль. Я прожил у них неделю. Днём — карнавал улиц, молдавское вино в прохладных задымленных шашлычных, шум моря и скрежет железа в порту, вечером — призрачные лица морячек и сон на не то диванчике, не то морском сундучке. И тогда я впервые подумал о туманности условий, опираясь на которые, мы строим свою жизнь. Взять вот этих женщин. Они живут не городом, грохочущим вокруг них, ни улицами, на которых я немел при встрече с улыбчивыми одесскими девчонками. Они жили с кораблями-картинами. Да они жили прямо в них. Садились за стол со своими растерзанными волнами капитанами и слабо верили в то, что я, сидящий с ними рядом, существую. Как будто в пространстве существовала трещина между мной и ими. Я думал об этом, когда встретился с человеком в пальто с поднятым воротником в последний мой вечер в Одессе. Он подошёл ко мне на улице и сказал что-то смешное и загадочное. С ним была девушка, его сестра, очень милая в своей белой блузке и короткой чёрной юбке. И я пошёл с ними по вечерним улицам. Девушка вскоре ушла, и мне стало грустно. И только через полчаса я стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Вагиф. Так его звали. Вначале он просто рассказывал о различных, странных случаях своей жизни, а потом стал говорить о неуловимых мгновениях и минутах, которые дают нам больше, чем вся жизнь, и которые мы не в силах растянуть, запомнить. Мы даже не пытаемся постичь их законы, а отмахиваемся в погоне за сомнительными наслаждениями. Он говорил о душе, о вечности и любви. Речь его была уверенна, и даже через то немногое, что я от него услышал, мне стали понятны необъяснимые раньше рёбра и стрелы сомнений. Он клялся, что секунды прошедшей радости можно настичь снова и перекладывать их с руки на руку, как бриллиант, наслаждаясь его бесконечными гранями. Я с волнением смотрел в слегка птичий профиль моего знакомца и запоминал его. Меня уже била такая крупная дрожь, что он заметил это. Тогда он просто попрощался со мной и ушёл. А я смог его забыть. Но теперь на мосту города низкого солнца меня била такая же дрожь, как тогда в Одессе.
А дверь её дома качалась туда и сюда, впуская и выпуская туманные силуэты жильцов. То был день откровений. Я уже знал это и, глядя на мелкие волны канала, вспоминал волны омывавшей меня жизни. Всё это настолько разволновало меня, что я ушёл задолго до наступления настоящего вечера. Всю ночь я не спал и играл на гитаре. Нельзя сказать, что это была игра, вернее — аппроксимация моей души.
На следующий день она выходила из дома два раза. Один — в магазин, другой — в поликлинику. Я шёл следом и, войдя вместе с ней, помог снять лёгкий кожаный плащ в раздевалке. Она махнула головой и слабо усмехнулась моему перекошенному от холода лицу. В общем, различными уловками мне удалось продержать её плащ в своих руках минуты две. Плащ лежал в руках, покорный и маленький. Я воровато ласкал его пальцами и незаметно прижал к груди. Она сняла вязаную шапочку, и из-под неё хлынули длинные волосы. Она поправила их и взяла у меня плащ. Я поднимался за ней по лестнице и смотрел на её ноги в высоких чёрных сапогах. Раз, два, три… На двадцать шесть ступеньки кончились, и дальше я не пошёл. Я спустился вниз и, поглядев в гардеробе на её плащ, вышел на улицу. Я был почти счастлив, а то, что она чем-то болела, меня не особенно тревожило. Я почему-то был уверен, что ничего плохого с ней случиться не может.
Потом дней десять я провалялся в постели, не столько кашляя и чихая телом, сколько душой. Я не боялся, что она сможет потеряться. Я трогал её плащ, смотрел на её волосы. Я найду её теперь везде.
Когда я вновь занял свой пост у моста, было солнце. Я напряжённо смотрел на дверь, и глаза у меня слезились от бликов, прыгающих по воде. Я ходил и думал — сегодня или завтра. Любовь цвела во мне подсолнухами, и их жёлтые головы лучились из моих глаз. Я решился перейти мост сегодня. Мысленно я уже сделал это, радостно глядя со стороны на свою расправившуюся под солнцем фигуру, неумолимо приближающуюся к дому. И вот я уже трогаю ручку… Дверь открылась настежь. Вышел человек и стал остервенело рвать вторую закрытую половину двери. Она открылась не сразу, и, распахнув их обе и укрепив, чтобы они не закрывались, человек скрылся в мягкой полутьме подъезда. Я вспотел от удивления. На конце лестницы, проглядываемом с моего места, показалось множество ног. Они медленно повернули и пошли ко мне. Свет карабкался от щиколоток к коленям и дальше выше, выше. Были видны уже руки, поднятые к плечам. И тут меня ударило предчувствие несчастья. Перед глазами опять мелькнула комната с перевёрнутым диваном и нарисованной на стене женщиной, летящей в небе. И в это время из подъезда вынесли гроб. Он был не очень большой, но неимоверно тяжёлый на вид. Я глухо вскрикнул и, отвернувшись от настежь распахнутых смертью дверей, пошёл прочь. Это была вторая смерть на том самом месте, где я начал ощущать запах моей любви. Змеи опять испортили мой бал. Среди несших гроб я увидел Вагифа, а одна из женщин, сопровождающих процессию, была та, с которой мы заглядывали в окно покинутой комнаты. Это странно поразило меня. Болтающиеся беспорядочно нити встреч и событий связались, и я, издав соколиный крик, остановился. Человек, учивший меня жить в ускользающих мгновениях… женщина, лицо которой предвещало пыльные занавески и пустые квартиры… дом, в котором поселился миг убегающей любви… ящик на плече у Вагифа.
Я бежал назад, взвизгивая от ожогов боли, вспыхивающих у меня в сердце. У подъезда было пусто, и раскрытые двери неудержимо влекли внутрь. Через десяток ступеней снова была распахнутая дверь. Возле неё стояли две девочки с потерянными лицами, и я им крикнул: «Как её звали?» Девочки переглянулись и ничего не ответили, а подошедший к нам мужчина с непривычно весёлым лицом сказал: «Вряд ли вам кто-либо здесь это скажет. Обратитесь в домоуправление. Она недавно переехала сюда». «У неё были светлые глаза и волосы?» — тупо спросил я. «Да, кажется, так», — неуверенно сказал мужчина, и чему-то удивившись во мне, засмотрелся на мой нос. Я отвернулся и пошёл к лестнице. И, считая ступеньки, вспомнил, как считал их в больнице. Зачем она туда ходила? Разве умирают так быстро и бесследно?
Могилу на кладбище я нашёл скоро, хотя на таком огромном кладбище это сделать было довольно трудно. Но при существующем порядке вещей даже в делах тления налажен строгий порядок, а дорогу мне объяснил Вагиф. Он не узнал меня и моим расспросам не удивился. Идя по старой части кладбища и разглядывая мощные мраморные нагромождения, статуи и мрачно-замысловатые ограды памятников и могил, я думал о том, что многие мёртвые здесь богаче живущих теперь. А над ней ничего не было. Под солнцем оплывала просто небольшая куча светлой земли. Сесть было негде, и я стоял. Это была даже не прострация. Будто всё, что во мне было живого, вырвали. Дорога в осенний день через залитые грязью дорожки кладбища трудна, к тому же ярко светило солнце, и мне стало жарко. Я стоял над могилой, и пот капал у меня со лба на комья земли, скрывающие её. Эта земля походила на волны канала, около которого она умерла. Эта земля была как волны озера…
В памяти осталась комната без дверей и сырые от ветра занавески на окнах. Ветер налетал с огромного, как море, озера. Оно было пресным, но от капель воды на одежде оставались белые разводы. Вокруг лежала пустыня — песок, перемешанный с безвкусной солью. Были вечера, когда тяжёлая чугунная скамейка стояла в воде, и на ней двое целовали одну женскую фигуру. Один целовал её ноги, другой — губы и грудь. Потом я понимал, что находился там всё-таки один. А второй — я сам, который отбегал на несколько шагов, смотрел на целующихся со стороны и бежал обратно. Но мы были слишком молодыми тогда, и не знали, как справиться с переполнявшей нас любовью. На берегу озера мы встали на колени, связав левые руки её лентой. Щепкой я выковырял в земле маленькую ямку и достал лезвие бритвы. Она закрыла глаза, а я, внимательно глядя на её кожу, два раза ударил бритвой по нашим рукам. Кровь стекала по рукам и уходила в землю, как и наша любовь. Шумело озеро, и мы целовались с ней, словно в предсмертной тоске, и казалось, кровь текла по нашим губам. Этот пот, капающий теперь с моих щёк и лба и уходящий в землю, был как кровь. В ушах шумело то ли солнце, то ли озеро. Я засучил рукав пальто и смотрел на руку. Шрамы от двух ударов бритвы остались, но я почти не вспоминал о них. Это было слишком глупо. Почему я вспомнил об этом сейчас, не знаю, но мне стало легче. Я уже не скрипел зубами, а думал о бесконечном ритме любви и смерти. Маленькая ямка на берегу озера с пропадающими в ней каплями крови превратилась в яму, сожравшую мою вечную невесту. Смутная, туманная близость к тайне началась там, на берегу, и рельефная чёткость ада, когда всего лишь только прикоснулся я к фате.
