— Ну ты вообще! Я не верила, что ты всерьез там останешься!
— А кто шутил?
— Нет, ну я всё понимаю, конечно, но так взять и остаться… Алеша говорит, ты Клавдию Трофимовну крепко подставила. И деньги Женечке надо вернуть. И родители твои, Адка, они же просто все черные. Отец у меня был, я с ним разговаривала. Они за тебя волнуются. Переживают.
— Ты, может, дашь мне хоть слово сказать? Сейчас монеты закончатся, и разъединится.
— Ой, да, конечно.
— Женечке скажи, я всё отдам, пусть немного потерпит. Родителям я написала большое письмо, и еще потом напишу. А уж Алеше ты как-нибудь объяснишь. Ты, кстати, сама где носишься целыми днями? Я раз триста тебе звонила!
— Да я это, ничего особенного. Как обычно — учеба, работа, Алеша.
— Алеша уже стал «как обычно»?
— Ну да, а что такого? А где ты там живешь, Адка?
— В хостеле.
— Главное, чтобы не в хосписе, — мрачно пошутила Олень, и тут как раз окончилось время разговора — автомат с грохотом проглотил последнюю монету.
Ада выскочила из будки злая как сто чертей. Рассердилась на Олень — совсем ее не понимает. Так рассердилась, что даже Париж вокруг показался ей вдруг каким-то… непарижским.
А потом Аде стало смешно — разве можно всерьез сердиться на человека, который находится от тебя на расстоянии стольких километров? Она сама улыбнулась таким мыслям, и встречная женщина ей тоже улыбнулась — как будто отразила ее улыбку в зеркале.
Ада не сразу узнала эту женщину.
Та узнала ее первой.
Та — Татиана.
Улыбка исчезла так же быстро, как испортилась в тот день погода.
Деревья сначала зашумели, потом задрожали. Дождь. Прохожие бегут, кто-то прикрывает голову портфелем, машина, припаркованная у тротуара, вдруг взвыла, как собака, которой встали на хвост. Град! Сверху кто-то швыряет ледяные камушки, целится прямиком в Аду, но каждый раз не попадает.
Татиана тащит Аду в кафе — а там уже набилось столько народу, как в детской сказке про теремок. И никто ничего не заказывает, все пережидают непогоду. Татиана с официантом в длинном фартуке пошепталась — и вуаля, им тут же нашли столик. Ада шла рядом, пристыженная — как будто с Галкой-Палкой к директору.
Столик малюсенький, места хватает на две чашки кофе и четыре локтя. Вообще локти на стол ставить неприлично — но кто об этом помнит? Уж точно не Ада.
Град лупцует мостовую, бьет машины и тех бедолаг, которых успел поймать на улице.
А у Татианы с Адой — можно сказать, даже уютно. Кофейник принесли горячий, как грелка. Молоко в кувшинчике. Даже булочки, пан-о-шоколя, хотя время завтрака давно закончилось. На салфетке останутся аппетитные масляные пятна. Ада готова разорвать эти булочки зубами вместе с салфеткой. Татиана смотрит на нее, как на книжку: вроде бы хочется такую купить и прочесть, а вдруг она потратит время зря?
У них правда уютно, хотя столик слегка качается, за окном дождь сечет прохожих, как будто наказывая за то, что вышли, — и сильно пахнет мокрой шерстью от старого свитера Ады. Словно собака попала под ливень.
— Ешь, — приказывает Татиана, и Ада глотает булочки, не жуя. А зачем жевать — они и так легко глотаются.
Татиана опять смотрит на нее, как на книгу — вроде бы она уже когда-то читала такую — но не помнит, чем закончилось. В памяти остались только общее ощущение, атмосфера, мир писателя.
После пятой булочки Татиана забрала у Ады корзинку. Так и не успела она увидеть салфетку в масляных пятнах.
— Хватит, — сказала Татиана.
Ада и сама уже почувствовала — хватит. Что-то похожее было в бассейне — когда она тонула, во втором классе, и ее рвало хлорной водой через нос. Наташка Прокопьева — у нее был хрящеватый нос и вязаный шерстяной купальник, вот так и запомнилась — хохотала после этого над Адой чуть ли не целый год.
Вот и сейчас ей стало вдруг плохо.
Первое «плохо» в Париже.
— Ты что, мать? — испугалась Татиана. Так странно прозвучало. Кто кому если и годился в матери, так это Татиана Аде, а не наоборот.
В конторе Женечки работала курьером сорокалетняя дурочка — Галя. Она всегда называла Аду Адой Андреевной, а Олень — Ольгой Станиславовной. Звонила откуда-нибудь с вокзала:
— Ада Андреевна, это Галя!
Всё у нее было перепутано в голове, у этой бедной Гали. А теперь всё перепуталось в голове у Ады Андреевны, всё смешалось, как в доме Облонских. Она сидит в парижском кафе, прижавшись к стеклу, по которому течет уже просто какой-то водопад. Совсем с ума сошла погода, так сказала бы мама Олени, женщина простая и мудрая.
Это обращение — «мать» — оно, наверное, вылетело у Татианы случайно. Так иногда случайно вылетают у людей из рук деньги. Или обещания, о которых они потом жалеют.
Татиана махнула официанту, он тут же прибежал. Принес кяраф д’о — воду в графине, кривом, как больничное судно для мальчиков. Этого добра в Париже хватает — воды из-под крана, бесплатно. В Екатеринбурге о таком даже подумать страшно.
Ада с трудом выпила глоток. Хорошая такая д’о. И за окном тоже течет — никак не прекратится этот дождь!
— Что же мне с тобой делать, — загрустила Татиана. — Домой взять не могу, это исключено. На родину ехать, я так поняла, ты не собираешься.
— Мне есть где жить, — сказала Ада, с трудом удерживая внутри проглоченные булочки — они рвались на волю, как все заключенные. — Вот только работу найти не могу.
— Ты ведь знаешь французский? — уточнила Татиана.
Ада кивнула.
И тут кончился дождь. Солнечный свет как будто кинжалом ударил по стеклам, посетители даже зажмурились.
Татиана расплатилась, дошла вместе с Адой до метро. Попрощались — до завтра.
— Париж, спасибо, — шептала Ада. — Я всё-всё-всё сделаю, только чтобы тебя не подвести. Ты не пожалеешь!
Город смеялся и плакал, мокрые листья деревьев и синие капли неба — как улыбка сквозь слезы.
Тогда Ада еще не знала, что это было ее самое счастливое время в Париже. Как на колесе обозрения, которое начнут ставить через пять лет в Тюильри — сначала ты выше всех, а потом — всегда вниз.
Правда, это парижское колесо крутят несколько раз подряд для каждого. Олень, когда пошли на второй круг, чуть кондратий не хватил — по ее же собственному признанию.
Испугалась, что будет теперь крутиться здесь до вечера.
Олень всегда боялась высоты.
Возможно, Татиана пожалела Аду потому, что увидела в ней себя. Такую же студентку, тощего птенца, который прилетел в Париж из Кирова — и сразу понял, что здесь и только здесь проведет свою жизнь.
А может, она увидела в ней собственную дочь Шарлотт — пока еще школьницу, но кто знает, что ей взбредет на ум через год?
А может, у Татианы, так совпало, был удачный день, и ей захотелось принести судьбе жертву. Ну вроде как выкупить право на счастье, пожертвовав чем-то незначительным и не очень дорогим.
Батюшка из Пензы, которому именно в этот момент, далеко отсюда исповедовалась Людмила Герасимовна, возможно, сказал бы, что жертвовать лучше тем, чего терять не хочется.
Но батюшка был далеко, и вообще у каждого не только свой Париж, но и свой крест.
В плохие дни Ада видела на верхушке Башни крест, в хорошие — трамплин, а в обычные — просто антенну.
Татиана назначила встречу рядом с кинотеатром. Станция метро «Odе́on». Ада вышла заранее, из экономии — да и просто потому, что близко, — пошла пешком по длинной, как жизнь, улице Ренн. Башня Монпарнас чернела позади, как громадный восклицательный знак.
День был холодный, но ясный, небо над бульваром Сен-Жермен — ярко-синее, с белыми облачными разводами. Похоже на камень лазурит.
Прохожие в шарфах, в перчатках. Одна мадам даже в норковом манто — и в туфлях на босу ногу! Вливаются в метро ровно, как будто их всех пропускают туда через воронку.
Татиана пришла ровно к девяти, как договаривались. Нашарила ниже домофона неприметную кнопку — перед ними открылась служебная дверь в кинотеатр.
— Будешь мыть холл и туалеты вечером и убирать зал после каждого сеанса, — администраторша перечисляла обязанности Ады с таким воодушевленным видом, как будто расписывала контракт кинозвезде. — Как тебя зовут, Ада? Буду звать тебя Адель.
«Назови хоть Гантенбайном, — думала Ада. — Или вообще — Измаилом. Главное, что у меня есть работа!»
Татиана сказала, это надо отметить. Пойдем в «Леон», угощу тебя мидиями. Любишь мидии?
Ада пожала плечами.
— Ну вот заодно и узнаем — любишь или нет.
Оказывается, мидии очень вкусны — особенно если их варят в белом вине с пряностями, а ты сама так давно не ела горячего. Татиана раскрыла мидию, показала Аде, как доставать черным панцирем вкусное рыжее мясцо — словно щипчиками. Когда в черной кастрюльке остался душистый бульон, Татиана покрошила туда белый хлеб — и они вылавливали его ложками. Ада захмелела от сытости и радости — у нее теперь есть работа. И, кажется, подруга — пусть и старше на двадцать лет.
