– Война! – вздохнула она и огляделась по сторонам. – Как дома приятно! Я уже заметила, что ты ничего моего не выбросил. Это очень мило с твоей стороны, не ожидала.
– А, вот как!
– Да, Саша! – снова вздохнула она. – Я ведь давно знаю всё, что ты можешь мне сказать. Стоит ли нам возвращаться к этому?
– Кто это был? На фотографии? – с отвращением спросил он.
Ее вдруг тоже всю передернуло.
– Не знаю. Кто-то был. Какая разница?
– Так ты сумасшедшая, да?
– Сейчас все вокруг – сумасшедшие, – ответила она, бледнея. – Что сын? Он здоров?
– Воюет.
– Я знаю.
– Откуда?
– Я наводила справки.
– Где ты собираешься жить?
Она удивленно округлила глаза.
– Я жить собираюсь вот здесь.
Взмахнула рукой в летней белой перчатке, описала круг.
– Ну нет, – раздувая ноздри, сказал он. – Вот этого ты не добьешься, голубушка.
Нина склонила голову к левому плечу и посмотрела на него внимательно и спокойно. Он вдруг заметил пылинки пудры на ее длинных ресницах, и дикая мысль, что она пудрилась, пока ехала с вокзала на извозчике, – пудрилась, чтобы понравиться ему, – сверкнула в голове.
– Бог знает, Саша, что ты говоришь, – усмехнулась она. – А где же мне жить?
– А где хочешь!
– Нет, дорогой, нет, – небрежно и вскользь, как неживая, выронила она. – Мне нужно помыться с дороги. Потом побеседуем.
– Прошу тебя по-хорошему. – Он скрипнул зубами. – Ты слышишь? Пока – по-хорошему.
– Что с тобой? – сочувствующе и немного брезгливо спросила она, помолчав. – Неужели после всего ты собираешься выгнать меня из собственного дома?
– Я бы убил тебя, если бы я мог. – Александр Сергеевич схватился обеими руками за виски. – Но ты сумасшедшая!
Она откинула голову и засмеялась, показывая белые ровные зубы.
– Ты лучше меня полечи. Ты ведь доктор.
– Ты неизлечима.
– Тогда говорить больше не о чем. В Москве, говорят, перебои с продуктами?
– Послушай! – воскликнул он. – Я не могу тебя видеть. Ты – мой кошмар. Я даже и сейчас не до конца уверен, что ты мне не снишься, как снятся кошмары! Уйди, ради бога!
Она встала, сняла свои белые летние перчатки, показала руки со знакомыми миндалинками ногтей, и он с каким-то странным облегчением увидел, что она плачет. От этих слез ему неожиданно стало легче, словно он все-таки добился чего-то.
– Нет, я никуда не уйду, – плача, пробормотала она. – Я устала, я добиралась больше трех месяцев! Я, слышишь? Устала! Я очень устала!
Он бросился в прихожую, сорвал с вешалки летнее пальто.
– Возьми с собой зонтик! – крикнула она вдогонку. – Гроза собирается. Слышишь, грохочет?
На улице было темно, как бывает темно только летом перед грозой, и сильно пахло мокрой свежестью городской зелени, вдруг сразу забившей все городские запахи. Александр Сергеевич шел быстро, словно убегал от кого-то. Во многих окнах зажегся желтый дрожащий свет, прохожие исчезли, даже птицы в небе – и те вдруг растаяли. Первая молния, распоровшая почти уже черное небо, светло озарила верхушки деревьев, которые полыхнули серебром и вновь погрузились во тьму, зашумели.
«Сейчас будет дождь, – вяло подумал Александр Сергеевич. – Куда бы мне спрятаться?»
Дождь начался не сразу, а так, словно он долго ждал чего-то, сыпал с неба две-три капли, потом уходил, потом вновь возвращался и, наконец, пошел сплошным, как будто бы пенным немного, потоком, потому что в том месте, где вода дотрагивалась до земли и продавливала ее, – в том месте образовывалась легкая белая пена, но тотчас же таяла.
Александр Сергеевич вымок насквозь, но этот дождь, не щадящий никого, кто не успел спрятаться, помог ему лучше любого лекарства: он смыл его страх. Теперь – в этом мощном дожде – уже было не страшно, поскольку то, что, оказывается, заключало в себе небо, еще недавно спокойное, голубоглазое, как новорожденное дитя в колыбели, – всё то прорвалось вдруг наружу, и никакому обольщению, никаким тщетным надеждам – ни птичьим и ни человеческим – теперь уже не было места.
«Не спрятался? Значит, пора».
Такая зовущая сила была в этом дожде, и такое внезапное, беспощадное объяснение того, кто и вправду хозяин, такое успокаивающее в своей неумолимости решение, принятое не здесь – отнюдь не людьми, не зверями, не птицами, – было в нем, льющемся с высокого, застелившегося чернотой неба, что Александр Сергеевич, никуда уже не убегающий и даже не надевший пальто, по-прежнему перекинутое через руку, вдруг словно услышал и понял всё то, чего не хотел и не мог слышать раньше. Он шел под дождем, уже не обращая на него внимания, и знал, что все повороты, все странные изгибы его жизни, всё, что он называл про себя ненужными и пустыми человеческими словами, – всё было, поскольку должно было быть, и нужно принять, и терпеть, и смириться.
* * *
Илюша, не кашляя, проспал остаток ночи, и Таня, и отец, без конца встававшие и подходившие к нему, успокаивающе переглядывались. Потом отец ушел к себе, свалился и сам заснул после двух бессонных ночей: одной – в Москве, в госпитале, а второй – здесь, на даче, – и когда Алиса Юльевна в белом ночном капоте скользнула в дверь детской со словами: «Танюра, поди и умойся, а я послежу», Таня, шатаясь и еле держась на ногах от усталости, не пошла умываться, а по покатым ступенькам террасы спустилась в сад, весь мокрый, весь ярко сияющий, благоуханный. Она почему-то знала, что сейчас, на мельнице, ее ждет Александр Сергеевич, непонятно каким образом попавший туда в пять часов утра, и нужно сообщить ему, что жизнь их закончена.
Что сын ее жив, потому что всё кончено.
Она торопилась сейчас на мельницу, думая только о том, чтобы как можно быстрее вернуться обратно, домой, где Илюша мог проснуться в любую минуту. Она издали увидела Александра Сергеевича, который не сидел, как обычно, на поваленном дереве, а стоял очень прямо, не двигался и не спешил ей навстречу, хотя уже заметил ее.
Таня пошла тише, потом тоже остановилась. Между ними образовалось расстояние шагов в десять-пятнадцать. В голове ее мелькнула странная мысль, что, он, может быть, уже знает о том, что происходило с ней вчера, и знает, что она дала слово Богу, которое никогда не нарушит.
– Моя жена, – негромко сказал Александр Сергеевич, – моя жена Нина жива. Она вернулась домой.
В первую секунду Таня даже не поняла того, что он произнес. Какая жена? Что ей за дело до его жены? Потом страшный смысл его слов дошел до нее, и земля поплыла под ногами вместе с этими крошечными белыми цветочками, названия которых мало кто знает – настолько они неприметны, невзрачны.
– Я пришел попрощаться, – твердым и мертвым голосом сказал Александр Сергеевич. – У меня нет сил.
Теперь она слышала только одно: он опять уходит, опять оставляет ее, опять – как уже было раньше, – и больше они не увидятся, господи!
– Господи! – прижимая к щекам похолодевшие ладони, прошептала она. – Ты что говоришь? Как же я без тебя?
– Прости меня, девочка, – тем же мертвым голосом повторил он. – Бывает, что просто кончаются силы.
Тогда она бросилась к нему, изо всех сил обняла его и торопливыми поцелуями покрыла его лицо и шею. Александр Сергеевич осторожно погладил ее по растрепанной голове и отступил на шаг в сторону.
– Ведь я говорил тебе про демониху? – криво и жалко усмехнувшись, спросил он. – Жива. И вернулась.
Лицо его вдруг задрожало, он отвернулся и быстро пошел прочь.
– Са-а-аша-а-а! – закричала было она, но голос охрип и сорвался.
Александр Сергеевич обернулся к ней, и она не узнала его: он плакал. Таня никогда не видела, чтобы плакал мужчина (отец ее не плакал никогда), и слезы, залившие это любимое ею, всегда немного насмешливое, умное, а иногда и высокомерное лицо, такою жалостью и болью отозвались в душе, что она опять подбежала к нему, опять подняла было руки, чтобы обнять…
– Нет! – вскрикнул Александр Сергеевич. – Не трогай меня! – И она отступила. – Я должен был раньше понять, слышишь? Раньше…
– Ты разве не любишь меня? – чувствуя, что говорит что-то не то, прошептала она.
Александр Сергеевич махнул рукой и широко, не разбирая дороги, опять зашагал в направлении станции. Она не стала догонять. Ноги не держали ее, голова тихо кружилась, увлекая за собою и полуразрушенную мельницу, и сонную, словно уставшую воду, и эти деревья, и эти цветочки… Она опустилась на землю, не отрывая глаз от его знакомой, немного сутулой спины, которая, быстро уменьшаясь в размере, была единственным ярко-черным пятном на фоне зеленого и голубого. Потом, когда это черное пятно размыло вдалеке и ровный огонь наступившего утра – счастливого, полного золота, блеска – начал прожигать ее насквозь, и так прожигать, что даже волосы на шее стали мокрыми, она поднялась и побрела домой.
Ей нужно домой было, мальчик проснулся.
Конец первой части
