— Они мне заплатят… — опять начал Пенелоп.
— Сходим к Цукерману, изменим жизнь к лучшему, — продолжал Чукигек. — Старый девиз — всех до одного!
— Заткнись, — тонко намекнул Демьяныч.
Тамайа осторожно вынул карабин из руки пацана, зачем-то передал его Демьянычу. Потом вытянул из кучи оружия ручной пулемет.
— Чего это он? — Качнулся вперед Пенелоп.
— В поход собрался, — ухмыльнулся Кент. — На штатника. Видать, японская моча в голову ударила.
— И ты, батя, тоже?
— Сходим, посмотрим, — пробормотал Демьяныч. — Рыскну.
"Что ж, помирать так помирать. Странный каприз… У каждого свои вкусы," — Мамонт поднял короткоствольный неуклюжий автомат, оказавшийся неожиданно тяжелым:
— На троих, значит.
Его почему-то никто не останавливал.
— Идите, идите, — с иронией заметил Кент. — Не бойтесь: дуракам везет… Адреналин полезен для здоровья, — еще услышал Мамонт ехидный голос.
"Три богатыря. Гусь, свинья и товарищ", — Во мраке раздавались гулкие короткие вскрики какой-то птицы, а может быть зверя. Все это с выматывающей душу монотонностью, будто вода капала из крана. Изредка темноту прочерчивали крупные светлячки. И внутри — ощущение нереальности этого всего.
"Вот он, Мамонт, невидимкой движется в мире теней. Идущие на смерть приветствуют тебя. Кого?"
На ощупь — среди невидимого бурелома, руками, лицом, ломая и раздвигая какие-то ветки:
"Как разнообразно колются разные кусты. Особый способ ощущения мира", — Фонарик Тамайи, идущего впереди, ничего не освещал, только один раз его свет отразился в выпученных глазах какой-то твари.
"Мой ход. Мамонт на тропе войны, — в темном этом мире будто извне появлялись нелепые слова. — Куда ты скачешь гордый конь, и где откинешь ты копыта? Почему это я конь, — пытался он остановить дурацкие мысли. — И почему гордый?"
Он еще сумел подумать, что все это похоже на чужой разговор, подслушанный по телефону. Ноги цеплялись за что-то — ,наверное, корни — внизу. Заросли становились просто непроходимыми, но Демьяныч и Тамайа, будто не замечая этого, как-то уходили вперед.
Оказалось, они шли на огонь, мелькающий где-то далеко между деревьями. Иногда его заслоняла широкая спина Тамайи. Отчего-то становилось все холоднее.
"Боязнь страны, откудова никто не возвращался…" — Нарастающее ощущение нелепости. Каким нелепым казалось то, что он поднял автомат, там, недавно.
Чаща вдруг закончилась. Сквозь куст была видна светлая плоскость неестественно правильной здесь формы — полотно палатки, как он постепенно понял. Оказалось, что огонь — это, висящий рядом, на сучке, электрический фонарь. Непонятный звук, давно свербевший в ушах, стал тарахтением дизельного двигателя.
Сердце будто раздулось, заполнило его всего изнутри, так, что стало трудно дышать. Разинув рот, чтобы удержать тяжелое дыхание и уткнувшись в куст, он смотрел на биение ночной бабочки возле фонаря. Дизель неожиданно смолк. Беззвучное биение, полет бабочки, бросающей множество преувеличенных кинематографических теней. Звенит во внезапно опустевшей и будто заледеневшей голове. На фоне ночной свежести — едва заметный приятный запах нагревшегося машинного масла. Совсем некстати — воспоминание. Детство. Старинная швейная машина "Зингер". Он сидит внутри нее, на массивной чугунной педали. К густо смазанным сочленениям прилипла пыль. Запах машинного масла.
Впереди угадывался большой, огромный даже, лагерь. Он запоздало ужаснулся тому, что с таким шумом пробирался в этих местах. Будто только сейчас заметил, что они здесь — это всего лишь три жалких человечка.
"Можно прекращать бессмысленный эксперимент", — мысленно повторил эти слова, перед тем как произнести их вслух. Почему-то было тяжело, сложно, заговорить, внести какое-то изменение в этот беззвучный мир.
"Ничего мы здесь не увидим. Надо сказать этим болванам…"
Демьяныч рядом зачем-то перекрестился и сейчас, сморщившись, скукожившись лицом, целился куда-то из своего карабина, глядел сквозь прицел.
Неожиданно будто лопнуло в голове, что-то грохнуло, ослепив и оглушив. Отшатнувшись, Мамонт увидел, что полотно исчезло. И сразу все обрушилось вокруг. Вспыхнули и сразу же погасли прожекторы. В синем свете чего-то загоревшегося он с неестественной отчетливостью видел серое, будто свинцовое, лицо Демьяныча, перекошенное страной гримасой. Старик разевал рот, кажется, что-то кричал, быстро — раз за разом — ,очередью почти, бил и бил из карабина. Кажется, еще что-то загорелось, потом взорвалось, в лицо метнуло хлопья сажи.
Мамонт сидел на земле, сжав голову ладонями. Тело вдруг стало чужим. Чужим, больным, противным. Он будто ослеп и оцепенел. Мир проникал внутрь только невыносимым грохотом. Грохот достиг невообразимых размеров, выше всяких возможностей принять его. Оставшаяся часть сознания сжалась в спазме совершенно непосильного предсмертного ужаса. Иногда что-то горячее колотило в спину. В диком свете, возвышающийся над ним, весь изрисованный цветными драконами, Тамайа посылал куда-то бесконечную пулеметную очередь. Оказалось, это его гильзы падают на спину. Грохот стал совсем невыносимым — вот еще чуть-чуть и что-то лопнет в ушах…
Неестественный исказившийся мир. Мир, несовместимый с жизнью. Бесконечная пытка. Он сидел, ярко освещенный, будто голый. Обморочно ощутил, как кто-то поднял его за шиворот. Со слабым удивлением Мамонт почувствовал, как ослабели у него ноги.
"Оставляю произведение мастера", — Показалось, что нечто подобное произнес Демьяныч.
Тухло пахнущий дым висел в лесу между деревьями, как туман. — "Вот и понюхал пороху." — Он оглянулся. Сзади поднялась стрельба, выстрелы трещали, будто кто-то ломал сухостой. Демьяныч грубо ткнул его в спину: "Не бойся, далеко они. И вообще не сюда бьют."
Он очнулся от криков встречающих. Между деревьями мелькали факелы мизантропов. Выделился голос Чукигека, вырвавшегося вперед:
— А мы переживаем тут, в ассенизационном обозе… Говорили, умерли они, умерли!.. Такие хрен умрут когда.
— Один Тамарка с пулеметом — уже много. Молодцы! Умелые руки.
— Братья-разбойники.
— Ничего, — бурчал старик, насупив обгорелые брови. — Немного поиграли в войну. Все, конец. Шапками закидали.
— Ну, ты, Демьяныч, герой! Стратег! Просто Ахиллес Пелид, — радостно хлопотал Чукигек.
— Рыцарь страха и упрека, — поддерживал его Козюльский.
— Ричард Львиное Сердце. Маршал Чойболсан! — не унимался пацан.
— Показали американу кто хозяин на острове, — Появился Пенелоп. — Хрен им, а не земли. Успокоятся теперь, сидеть будут и не вякать.
— Решили, мизантропы им так, козявки. Источник сероводорода.
— Я думал, ты уже околел, — встретил Мамонта Кент.
— Я тоже так думал, — пробормотал он. В голове было неестественно пусто, там будто замерзло что-то. Может быть он уже сошел с ума и все сейчас видят это?
— Эй, виночерпий, — заорал Кент. — Подкрепление давай.
Оскальзываясь на грязи, по склону обрыва спускался Квак, удерживая под мышками две массивные бутыли.
— Смотри, в честь победы Наган еще и на бренди раскололся. Пей давай!
Руки не просто дрожали — тряслись.
— Что-то не хочется, — Мамонт опять сел. На поваленное дерево. Колотило внутри, будто оторвался какой-то орган и мерзко болтался там.
Демьяныч принял нарядную кубическую бутылку с горящей в свете факела жидкостью чайного цвета, злобно покосился на Мамонта:
— Дрожишь за свою шкурку?.. Жирный пингвин, — добавил он почему-то.
"Глупый пингвин", — мысленно поправил Мамонт.
Кент оторвался от большой бутыли с кокосовым араком:
— За удачный набег! По древнему пиратскому обычаю — тост за удачу!
Опять появилась бутылка, за эти дни уже неимоверная по счету. Мамонт схватил ее и, запрокинув голову, стал пить вонючую водку крупными глотками. Оторвался от бутылки, выдохнул, по лицу побежали слезы:
— Зассал я.
Кажется слегка подобревший от водки Демьяныч закусывал ананасом, злобно выплевывая чешую:
— ПонЯл? Это жизнь, а не уроки танцев. Лучше не бояться. Бесполезно. Смерть-это случайно всегда, сколько ни старайся, все равно не угадаешь.
— А я думал, ты, Демьяныч, мухи не обидишь, — все радовался Чукигек.
— Мух не трогаем. На хера мне мухи, — старик долго еще о чем-то ворчал.
— Знаю, потом будет неинтересно. Спать с женой — это извращение, — Кент плавным жестом обнажил новенькие часы, сверкающие свежим золотом. — Уже полтора часа как должны прибыть будущие родственники.
Сегодня он был в тропическом суконном шлеме и новом, подаренном ему на свадьбу, костюме. Мамонт тоже временно получил такой же: светлый, с капроновой розой на груди.
"Брак портит отношения", — хотел сказать, но не сказал он.
— А я сегодня самые хорошие штаны одел, — твердил Чукигек. — Вернее, хороших у меня нет, нормальные более-менее, — Получалось, что он имел в виду свои старые джинсы с кожаными заплатами на коленях.
