— Не ты, не ты!.. — замахала на него Толстова-Кац, прогоняя обратно в раму. Показавшийся по пояс Иосиф был не Бродский, а сын Иакова, проданный братьями в Египет.
Колдунья метнула в свечу новую горсть трухи, отчего комната наполнилась слепящим мерцаньем, словно от вспышки салюта. Из рамы просунулся лысый старец с морщинистым лбом, в линялой тунике, в завитках седой бороды.
— Иосиф Флавий, ты-то зачем мне нужен!.. Ступай, откуда пришел!.. — накричала на философа рассерженная ворожея, загоняя пришельца обратно в раму.
Она кидала в свечу магический порошок саламандры, вызывая Иосифа Бродского. Но что-то не складывалось в магическом заговоре. Вместо выкликаемого поэта один за другим по пояс появлялись Иосиф Волоцкий в монашеском облачении, с драгоценной панагией, черно-седой бородой. Иосиф Сталин в маршальском кителе с бриллиантовой Звездой Победы. Иосиф Кобзон в парике из черного каракуля, беззвучно разевавший рот, из которого вылетали тучи мошки. Все они держались за перекладину рамы, высовываясь наружу и что-то силясь сказать. Но рассерженная Толстова-Кац махала на них, загоняла обратно в мир иной.
Наконец, выведенная из себя, она приподнялась из кресла, огромная, гневная, хлюпающая водой Мертвого моря, пропитанная месопотамской влагой:
— Явись, лжец!.. Иначе книгу твою буду сечь лозой, пороть розгой, кину на уголья, превращу в мертвый пепел! — Она швырнула в свечу последнюю щепоть порошка. Комната озарилась фиолетовым светом. Ударил гром. Из рамы, неловко, как перелезают через забор, вылез тощий, угловатый, болезненный человек. Дико вращал глазами, затравленно поворачивая шею. Перенес через раму сначала одну тонкую ногу, потом другую. На нем была длинная, расстегнутая на груди рубаха, белые кальсоны с тесемками, стоптанные туфли на босу ногу. Так одевают пациентов в сумасшедших домах. Загнанно глядя на мучительницу, путаясь в тесемках, бочком протиснулся меж рядов, добрался до двери, вышел на палубу. Переступил через борт и мягко опустился на воду. Не утонул, а лишь слегка разбередил поверхность. Сутуля плечи, прижимая руки к груди, пошел по водам, удаляясь, переставляя неловкие ноги, тощий, одинокий, в сторону берега, оставляя на воде след, подобный росчерку ветра. Следом, покинув плечо колдуньи, полетела сова, уменьшаясь, переваливаясь с крыла на крыло.
Все, обомлев, смотрели, как уходит по водам Иосиф Бродский.
Шахтерская смена летела в хрустящих брызгах угля, в челночных качаньях комбайна. Степан Климов устал от мотаний, но в его утомлении копились веселье и легкость.
«Люди мы черные, неученые, зато крученые да верченые… — бормотал он, оканчивая ремонт лебедки, проверяя ход барабана. — Хоть свету здесь мало, а видим зорче…»
— Витек! — окликнул он пробегавшего мимо шахтера с кувалдой. — Тупик сажать будешь, подсобить?
— Не откажусь, — отозвался шахтер, светя изо лба туманным лучом, вонзая его в дымную копоть.
Захотелось пить. Степан отвинтил у термоса крышку, сдув набившийся в резьбу уголь. Ухватил зубами алюминиевое горло. Глотнул теплый, отдающий металлом чай. Рядом молодой горнорабочий в белой замусоленной каске грохотал отбойным молотком. Степан любовался работой парня, его противоборством с горой. Напряженным упором его ног, головы и плеч, играющих с давленьем земли. Парень погружал молоток, налегая гибкими, неотвердевшими мускулами. Достигал острием нервной глубокой точки. А достигнув, уклонялся, отскакивал, давая обрушиться на транспортер черным лепным карнизам.
Степан чувствовал его молодость. Радость его неутомимых движений. Пляску губ, бровей, свежих глаз, которым, сквозь кристаллы угля, чудились девичьи лица.
Поймал на себе его молодой быстрый взгляд и смутился.
— Коляня, ты носом-то вертишь, газа больше не чуешь? — спросил он парня.
— Нету! Вчера маленько пахнуло. Должно, один пузырек попался. Сегодня ни грамма, — и снова стал стрекотать.
Степан смотался на нижний тупик, где случилась заминка с осадкой кровли. Помогая горнорабочим, схватил топор, ударив обухом свежий, с сосновой корой, стояк. Работал, открывая замки у металлических стоек, спуская из них давление. Тонким тросиком выдергивал их из-под кровли. Степан, уклоняясь, выхватывал уцелевшее дерево, аккуратно, по-мужицки, складывал в поленницу.
«Об чем мы еще горюем? Об чем другом вспоминаем?» — думал он отрешенно.
Перетаскивал литое тело стойки, прижимая к себе, как ствол миномета. Начинал работать домкратом до нагрева, до пота, до липкого ручья из-под каски. И, пока работал, все время сыпались глыбы.
«Так что же нам, грешным надо? Чего никак не находим?» — думал он, распрямляясь.
Он устал. Было время обедать. Побрел в соседний пустой тупик, где лежали сосновые бревна. На них и уселся, открывая тормосок, где лежали снаряженные Антониной бутерброды, ломоть солонины, куски рафинада.
Почувствовал слабое дрожанье земли, переходящее в тупые удары. Что-то ревело, сипло дышало, гуляло по забоям и штрекам, добираясь до его тупика. На верхнем горизонте, под фрезой комбайна выламывался громадный кусок угля. Бил гигантский взрыв огня, каменных брызг и осколков. Шумное пламя катилось под землей, сжигая бригаду, ломая машины и крепи, обваливая своды. Взрыв метана раскачал преисподнюю, и последнее, что видел Степан, — пляску сосновых бревен, упавшую стену породы, завалившей отсек. Кусок скалы ударил по каске, дырявя пластмассу, оглушая его и слепя.
Есаул был потрясен сеансом колдовства. После исхода Иосифа Бродского рама в кают-компании оставалась пустой. Пророчества поэта, изложенные смутными речениями, зашифрованные стихотворной абракадаброй, запали в душу Есаула. Отпечатались в ней, как криптограмма на мягком воске. В каждом из пророчеств угадывалась гибель врага. План, задуманный Есаулом, был угоден Богу, о чем Творец извещал стихотворными текстами. «Перемена'империи» с лазурной рыбой, исколотая булавками, лежала на столе каюты. Поэт, изведенный колдуньей, ушел по водам в сторону Дубны, и их дружбе не было суждено состояться. От этого сохранялась легкая боль, как от ампутированного, томящего своим отсутствием органа. Он был окружен врагами, которые выведывали «замысел», прибегая к колдовству и коварству. Реализация «плана» намечалась на шестой день путешествия, когда теплоход достигнет намеченной точки. Эта точка существовала в пространстве, затягивала в себя теплоход через волжские разливы, пустынные отмели, озерное безбрежье. Ничем не приметная, была нанесена на корабельную карту, и в эту минуту в ней, быть может, взбухала турбулентная водяная воронка, или плеснувшая рыба распускала стеклянные круги, или ветер клал серебряный отпечаток. Эта точка странным образом совпадала с пулевым отверстием в легких, где, недоступный козням, хранился «замысел».
С этим чувством Есаул покинул каюту и поднялся в ресторанную залу, где предлагался изысканный ужин. Ужин сопровождался представлением юмористов, решивших повеселить гостей, пребывавших после ворожбы в несколько подавленном состоянии.
Сияли крахмальные скатерти. В хрустальных подсвечниках горели розовые свечи. Приборы радовали глаз безупречным столовым серебром. Гости блистали вечерними туалетами и драгоценностями. Мажордом Регина Дубовицкая, голая по пояс, в венке из полевых цветов, с живыми бабочками, трепетавшими вокруг головы, изображала вакханку, которую внесли на руках юмористы Гальцев и Карцев, голые, с набедренными повязками из луговых колокольчиков и ромашек, изображавшие сатиров.
— Дорогие мои, — прельстительно улыбалась она. — Мы собрались на этом «корабле счастья», чтобы радоваться каждой минуте. Как пчела умеет добывать из любого цветка капельку сладости, так и мы должны из каждого мгновения извлекать частицу радости и любви. Сегодня вам будет предложен ужин из деликатесов, составленных несравненным гурманом Михаилом Кожуховым. Мы нашли эти рецепты в его записной книжке, которую чуть было не закопали вместе с ним в вулканическую почву Галапагосских островов, где он безвременно скончался, объевшись червей-людоедов. Кухня, которую вы сейчас отведаете, является прощальным приветом знаменитого гастронома, который неутомимо коллекционировал экзотические блюда народов мира. Он был великий интернационалист, и если бы наша молодежь познакомилась с рецептами этих блюд, уверена, почти прекратились бы избиения скинхедами папуасов, полинезийцев и жителей острова Кука, которые в последнее время зачастили на вещевые рынки Москвы и Воронежа. Итак, наслаждайтесь, дорогие мои! — Голые сатиры, раздвигая могучими корнеплодами набедренные завесы цветов, унесли прекрасную вакханку, оглашавшую корабль криками влюбленной тигрицы.
Есаул занял отведенное ему место между послом Киршбоу и Францем Малюткой, не оставляя намерений продолжить вербовку. Ибо к моменту реализации «плана», в день, когда теплоход достигнет заветной точки, союз Куприянова и Малютки надлежало расторгнуть, а позиция посла Киршбоу, касавшаяся третьего президентского срока должна была быть поколеблена.
