Глава 16
Леонид Ильич Брежнев, ныне полузабытый политический деятель, любил жизнь во всех ее сладостных проявлениях, отличался слабостью к женщинам, вкусной еде, дорогим автомобилям, ко всякого рода материальным знакам внимания: к орденам, оружию, золоту, драгоценным камням, ко всему, что блестит, звенит и побрякивает, и очень любил славословия. А день рождения это такой повод для слов и подарков, что лучшего не бывает.
Шестьдесят три года хотя и не круглая дата, но и ее именинник и его гости отметили хорошо. Много было выпито разных неслабых напитков, много закушено, много произнесено задушевных и пышных тостов, восхвалявших неисчислимые достоинства юбиляра. До кровати Бурдалаков добрался к пяти утра, днем приходил в себя, вечером выступил перед личным составом крейсера «Пермь» (знамя все-таки пригодилось) и только после обеда двадцать первого декабря, уже в день рождения другого великого человека, отправился назад в Сочи.
К чести генерала надо признать, что, хотя время, проведенное им в Новороссийске, и прошло в сплошном угаре, он об Аглае несколько раз вспоминал и думал… нет, не о том, чтобы связать с ней свою жизнь навсегда, но какое-то возможное развитие отношений не исключал. Понравилась она ему своей прямотой. Не кокетничала, не строила глазки, суждения обо всем имела прямые и ясные, а при этом была женственна и еще достаточно привлекательна. Поэтому перед возвращением в Сочи генерал использовал привычный способ добывания дефицита: позвонил секретарю новороссийского горкома, тот позвонил председателю горисполкома, тот еще кому-то, и в конце цепи оказался главный в Новороссийске универмаг, где Федор Федорович приобрел женские часы «Заря» и духи «Огни Москвы», их любила его покойная генеральша.
Приехал он на место незадолго до ужина, поставил в угол знамя, снял шинель и, звеня орденами, пошел с подарками к соседке. Деликатно постучался в дверь. Никто не ответил. Он еще раз постучал. Дверь отворилась, и Бурдалаков увидел перед собой Вячеслава Михайловича Молотова, многолетнего сталинского сподвижника. И хотя Молотов давно уже был низвергнут с вершин власти и в привилегиях приравнен к номенклатуре второго ряда, Бурдалаков, не забывши, что это был в государстве второй после Сталина человек, так растерялся, что открыл рот, но никаких звуков произнести не мог, кроме «а», «о» и «у». Молотов сквозь чуть затемненные стекла пенсне смотрел на Бурдалакова, на его погоны и ордена терпеливо и настороженно, ожидая, может быть, какой-нибудь провокации или даже ареста.
— Ы, — сказал Бурдалаков.
— Ы? — переспросил Молотов.
— Не, — возразил Бурдалаков.
— Не понимаю, что вам угодно, — начал сердиться бывший вождь.
— А Аглая Степановна где же? — наконец выдавил из себя Бурдалаков.
— Не знаю никакую Аглаю Степановну, — сказал Молотов и закрыл перед носом Бурдалакова дверь.
Бурдалаков спустился вниз, встретил сестру-хозяйку Калерию Фроловну, и та ему сказала, что Аглая Степановна Ревкина покинула санаторий сегодня утром, за неделю до истечения срока, указанного в путевке. Как, что, почему, Калерия Фроловна не знала, а Федор Федорович приблизительно догадывался.
А все получилось вот как.
Внезапный отъезд Федора Федоровича был Аглае очень неприятен. Не потому, что она рассчитывала на серьезное (хотя последняя встреча и могла зародить в ней кое-какие надежды), но потому, что произошло это неожиданно, второпях, накануне даты, которую ей хотелось бы отметить вместе с генералом.
А тут новая неприятность.
Утром 20 декабря пришло письмо от Диваныча, написанное кудрявым почерком с причудливыми завитушками и необычным стилем:
«Здравствуйте, Аглая Степановна! Добрый день или вечер!
Пишет вам ваш знакомый тов. Кашляев Д. И. полк-ник в отставке. И шлет вам свои поздравления в связи с девяностолетием со дня рождения Великого полководца нашей страны и других народов Генералиссимуса тов. Сталина И. В. А также разрешите пожелать вам долгих лет здоровья и хор. жизни. Про нас писать нечего, погода стоит студеная, имеются перебои с поставками дров и угля населению. Кв-ра ваша находится в полном порядке, насколько можно судить по наружному виду дверей и окон и по показаниям соседей. Дедушка здоров. Вот и все. Желаю вам, что вы наслаждаетесь полноцен. отдыхом и равномер. питанием, что бывает полезно в отношении здоровья и самочувствия.
Засим до свидания. Ваш знак. тов. Кашляев Д. И., полк-ник в отставке.
P.S. А также позвольте вам сообщить, что не далее, как вчера ваш сосед гр. Шубкин М. С. был освоб. из-под стражи ввиду отсутствия сост. преступления и оголтелой кампании антисов. кругов в нек-рых зап. странах».
Письмо Диваныча, вернее, не само письмо, а этот постскриптум, очень Аглае не понравился и породил некоторые, как выяснилось, небезосновательные предчувствия.
В тот вечер она легла спать пораньше. Погода за окном была ясная, светила полная луна. Аглая долго смотрела на луну и пыталась найти на ней то, что когда-то в далекой прошлой жизни ей показывал Андрей Ревкин, тогда еще не муж, а боевой товарищ. Тогда они в составе группы комсомольцев, проводивших коллективизацию вместе с отрядом НКВД, в сумерках подошли к непокорной деревне Грязное и до утра залегли в стогах сена. Она оказалась с Андреем в одном стогу. Ночь была тихая, мирная, лунная. Был виден весь пойменный луг с темными стогами на нем и отдельными деревьями, которые как будто брели куда-то все вместе и каждое в одиночку и уходили в белый туман, поднимавшийся от реки. На фоне тумана совершенно черными казались расставленные криво избы деревни, там было сонно и тихо, только время от времени во сне мычали коровы и ни с того ни с сего, а может быть, что-то предчувствуя, взбрехивали и выли собаки. Сначала завывала одна, за ней другая, они начинали голосить хором, словно одна стремилась перевыть другую, и у людей, даже у залегших в стогах, тревожно было на душе. Но к середине ночи собаки успокоились и наступила полная тишина. Только шуршало сено и стрекотали кузнечики. Светлячки летали перед глазами, как маленькие самолетики. Андрей потянулся к Аглае и стал тискать ее грудь, тогда еще молодую, упругую и никем не троганную. Сначала он тискал сквозь гимнастерку, а потом, расстегнувши несколько пуговиц, и живьем. Она потянулась к нему, но прежде, чем отдаться, спросила как старшего и подкованного теоретически товарища, возможно ли двум молодым большевикам, выполняющим важное задание партии, думать о таком второстепенном деле, с которым он к ней приступил. Он ей сказал, что возможно, и сослался на Маркса, говорившего, что ему не чуждо ничто человеческое. И товарищ Ленин в письме Инессе Арманд писал, что, будучи материалистами и реалистами, большевики не могут отрицать объективных законов природы и между товарищами по партии, принадлежащими к разным полам, может возникать определенное влечение. Подавлять его бесполезно, избежать его невозможно, поэтому товарищам одного пола следует идти навстречу товарищам другого пола и удовлетворять обоюдные желания, чтобы потом не отвлекаться от выполнения действительно важных заданий.
Ревкин ее убедил, и Аглая отдалась ему, предупредив перед этим, что она, во-первых, девушка, а во-вторых, детей сейчас никаких не хочет. Она пустила его в себя не без страха, зная понаслышке, что первый раз это бывает больно. Чтобы не попортить одежду, она сняла с себя все, что было ниже гимнастерки. Но пока он возился с собственной одеждой, возникшая было страсть прошла и осталось любопытство, любопытство и страх, который оказался напрасным. К ее удивлению, ей не стало ни больно, ни приятно, ни неприятно. В какой-то момент ей даже показалось, что он промахнулся, и только протянув руку, она убедилась, что это не так. Завершив дело, он, оберегая ее от возможной беременности, вылил ей на живот целую лужу. Она окунула палец и попробовала на язык. Он спросил: вкусно? Она сказала: похоже на сырое яйцо. Он, помявшись, спросил: а почему ты говорила, что ты девушка? Она сказала: я говорила, что девушка, потому что я была девушка. Я вообще никогда не вру и тебе врать не собираюсь. А почему же не было крови? — спросил он. Сама удивляюсь, — ответила она. Потом ей врач объяснила, что у нее такая анатомия: половой жизнью ничто не нарушилось и оставалось ненарушенным до самых родов. Таким образом, Аглая до родов могла считать себя по-прежнему совершенно невинной, а в некоторым смысле невинной оставалась и после.
После этого она и Андрей лежали на спине, смотрели на луну, Андрей спрашивал: видишь, там брат режет брата? Она спросила, а что там тоже классовая борьба? Он засмеялся и сказал: там классовой борьбы не может быть, потому что нет никаких классов. Она и на этот раз не поняла и решила, что там построено бесклассовое общество. Он опять засмеялся и уточнил, что там и общества нет, потому что вообще нет ничего живого. А какой же брат режет какого брата? Он терпеливо ей объяснял: братьев там тоже нет, но если вглядеться в эти пятна, то они похожи на людей, из которых один режет другого. Видишь? Видишь? — спрашивал он. Нет, отвечала она. Пятна вижу, а людей не вижу. Он тогда ей сказал, что у нее не хватает воображения. Она о себе это уже слышала. Ей еще в школе учитель сказал как-то в досаде, что у нее нет фантазии, чувства юмора и чувства прекрасного. У ее сестры Натальи (на год моложе Аглаи, она училась с ней в одном классе) учитель находил и фантазию, и чувства — то, и другое, и третье (а потом и четвертое, переспавши с ней в кабинете директора), а у нее — ничего. Впрочем, это все мало ее беспокоило, потому что помимо других чувств у нее не было чувства отсутствия чего бы то ни было. Она не всегда понимала шутки и не знала, для чего существуют стихи, балет или опера. Ведь в жизни люди не говорят стихами, не танцуют, когда в них попадает стрела, и не поют на смертном одре. Существование этих искусств Аглая допускала только в порядке исключения, когда они воспевают героев революции или войны, поддерживают боевой дух советских воинов или способствуют выполнению трудящимися производственных планов.
