Я сидел, положив подбородок на ноющее колено. Возразить мне было нечего.
— А знаете, — карлик поправил маску, игриво прищурился, — было довольно забавно с вами играть.
— Играть?
— Мы ведь играли, вы разве не поняли? А я-то думал… — Театрально застыл — фигура удивления. — Историю с перчаткой вы просто не могли не узнать.
Я поднял на него глаза. Вот оно что! Забавно.
— Да. Лева недурно поработал в тот вечер. Бесподобный кролик из него вышел, просто блестящий, не находите? Кстати, не хотите ли вернуть Жужину перчатку?
— Не хочу. — Перчатку я носил с собой, с того самого дня. — А ирисы зачем? Намек на мою книгу?
— Ну, отчасти. На случай, если вы не клюнете на перчатку. Лева очень переживал, что вы его, при всем его старании, умудритесь упустить из виду.
Я вспомнил букет, мерцающий в исполинской руке кролика Буонаротти.
— И Жужа знала? И участвовала?
— Нет! За кого вы меня принимаете? Я дешевыми трюками не пробавляюсь. Все должно было быть чин чинарем, взаправду.
— И циркачку вы убили взаправду?
— Циркачка упала без посторонней помощи, и мне очень грустно, что я не смог ей помочь.
— Не пудрите мне мозги! Я видел, как ваш кролик гипнотизировал шар!
— Он тоже ничем помочь не мог.
— И вы ждете, что я вам поверю?
— От вас я уже давно ничего не жду. А вот Бригелла — тот постарался на славу.
— Улитов?
— Да, Улитов. Улиточкин. Улитюськин, — хихикнул. — А вы не знали? И вам не показалась странной его удивительная осведомленность в некоторых вопросах? Листок, который он так вовремя нашел в «Черном принце»? Исчерпывающие сведения о Жужиной неудачной карьере?
— Так это не Жужа писала? И про работу — вранье?
— Про работу не вранье, и писала Жужа. Я у нее этот листок изъял. На время, для пользы дела.
— Но почему Женька?
— А он сам набивался в помощники. Все ходил, все хныкал… Я, откровенно говоря, не сразу его помощь принял. Терпеть не могу этот типаж подлецов — трусливая марципановая мразь. К тому же, наша улиточка свои услуги слишком высоко оценила. Мы его гонорар пересмотрели сразу.
— И сколько же сейчас стоит предательство?
— Падает в цене.
— Слушайте, — вдруг загорелся я. — Это вы устроили кордебалет с библиотекарем у меня дома?
— С каким библиотекарем?
— Вы лучше меня знаете, с каким. Дешевый трюк. И в пятницу ночью… рука на стекле — тоже вы! И… кто-то душил меня…
— Рука на стекле — да. Немножко вас припугнул, для острастки. Уж больно самоуверенный был у вас вид. К тому же, мне не хотелось, чтобы Жужа наделала глупостей. Но в дом никто не заходил, и душить вас — фи! Арлекин! А библиотекарь… Дражайший Арлекин, я не понимаю, о каком библиотекаре речь. Если вы заметили, я все вам выкладываю, ничего не тая, как честный католик своему духовнику. Подумайте сами: у меня нет причин скрывать от вас каких-то там библиотекарей. Я даже открою вам еще один рояль в кустах. Помните водителя такси?
— Только не говорите, что это были вы.
— Нет, конечно. Это был мой старинный приятель. И, откровенно говоря, он от вас не в восторге.
— Я от него тоже.
— Так что это за история с библиотекарем? Расскажите.
Я с сомнением на него посмотрел. Ерничает, как всегда, или говорит правду? Причин для отнекиваний у него вроде бы нет. Этот шут не упустит случая похвастаться ловко провернутой буффонадой.
— Нет никакой истории. Забудьте.
— Ну что ж. Тогда я вас покину, если не возражаете.
— Нет, постойте. Скажите, где Жужа.
— Ох, ну сколько можно? Ну зачем она вам?
— Не ваше дело.
— Запоздалое чувство вины, да? Это лечится. Посидите в своей затхлой норе, поплачьте над собой, словом, развлекитесь — и все как рукой снимет.
— Мне нужна эта книга, — процедил я.
— Арлекин, у вас каша в голове. Вы для начала определитесь, что вам нужно — Жужа или ее книга. Вы уже не в состоянии отличить одну от другой. Настоятельно рекомендую оставить в покое обеих! И простить, наконец, свою единственную, после которой вы сначала невнятно шептали, а потом и вовсе не смогли разговаривать. Это бывает. Вы случайно подглядели чужой сон.
— Жужин сон. — Я криво улыбнулся. На душе было гадко. — Солнце блеснуло раньше времени и не в то окно.
— Да. И правильнее было бы с этим смириться.
— Я только хотел помочь ей.
— Вы заперли птичку в клетку и стали учить петь. Конечно, она не выдержала.
— Хорошо, пусть так, птицелов я тоже никудышный. Признаю свою ошибку. Но она уезжает, неизвестно куда, в то самое время, когда ее мечта сбывается. У меня остались еще знакомые среди издателей. Мы все исправим… Ее издадут…
— Вы так и не поняли этой птички, дорогой мой птицелов. Ей важно не приходить, а идти. Идти, все равно куда. Точнее — бежать.
— Только бы попасть куда-нибудь?
— Совершенно верно. К тому же, ее книжка, скажем прямо, слабовата. Не в пример вашей. — Пульчинелла присел в шутовском книксене. — И, не в пример вашей, пытается, хоть и наивно, сказать что-то, чего и сама до конца не понимает.
— О чем же, по-вашему, она говорит?
— Я думаю, о добре. Хотя могу и ошибаться.
— О чем же говорил я?
— Не знаю, о чем вы говорили, но знаю, как: очень умно, с претензией на вечность. Вечность-то вас и подвела…
— Вас тоже… вечность подвела. Кроме моих, были еще и Жужины письма.
— Вы опять за свое? Ну, и какой сакральный смысл таится в письме, которым она вас отбрила?
— Вы прекрасно осведомлены, — буркнул я. Чертов проныра!
— А как же. Вас отбрили, и вполне справедливо. Вы всегда были трусом. Вы струсили и на этот раз, элементарно, пошло струсили. Гораздо удобнее просить прощения у грубо разукрашенного муляжа, чем у живого человека.
— С меня хватит! Какого черта вы всем скопом меня обвиняете? Устроили судилище. Вы, Жужа, все остальные… Я сам знаю все свои грехи. Их намного больше, чем вы можете себе вообразить. И за каждый из них, уж поверьте, я понесу наказание.
— О, это вы умеете!
Я встал:
— Скажите мне только одно: куда она уехала?
— А кто вы такой, чтоб я вам докладывал?
— Кто я?
— Да, кто вы? Отец, брат, муж, любовник, учитель рисования — кто? Вы даже не случайный прохожий. Вы — никто. Вы были ей никем. В сущности, все мы были ей никем. — Он заметался по беседке. — Но вы, — он остановился и энергично затряс передо мной лилипутской ручонкой, — слышите, вы были ей никем в большей степени, чем кто бы то ни был!
— Вы заговариваетесь, — ядовито усмехнулся я.
Все эти метания, заламывания рук, гневные посверкивания исподлобья и прочие атрибуты марионеточных страстей выглядели по меньшей мере комично. Пульчинелла переигрывал.
— Ручонки у вас коротки для мантикоры! — крикнул он.
У меня перехватило дыхание.
— Мантикоры?
— И откуда взялась эта злополучная кличка? Вы, случайно, не знаете?
— Нет.
— Я так и думал. Ну, а что вы думаете о мантикоре?
— Я не думаю о мантикоре, я думаю о вас.
— О, какой поворот событий, вы меня смущаете! — Он загоготал, и маска на его лице стала еще уродливее.
— Я ненавижу ваш маскарад, ваших гостей и полосатое пойло, которое вы выдаете за коктейль. Но больше всего я ненавижу вас, с вашими вечными кознями и происками! Вы живете, как капризный ребенок, походя ломающий все, что попадется ему под руку, не из мстительности, не по злобе даже, а просто из любопытства — что там у куклы внутри? Чего только не сделаешь для удовлетворения собственных извращенных страстишек! Гедонист хренов! Куда ни плюнь, везде вы… шаманите со своей отвратной компанией. И Жужу втянули в эту грязь. Интрижки — вот все, на что способна ваша испитая, пропахшая абсентом душонка! Да любая клыкастая мантикора рядом с вами покажется комнатной болонкой. Мелочный, злобный… уродец.
— Карлик, вы хотели сказать? — Переваливаясь, как заплывшая жиром старая утка, он заковылял в мою сторону. — Мой вам дружеский совет: позаботьтесь лучше о своей душонке, а за моей, мелочной и испитой, присмотрят в другом месте. И что за выражения — «хренов»? Писатель называется… Либо материтесь, либо куртуазничайте там себе в углу. Впрочем, матерюсь я в любом случае лучше… И не стоит так горячиться и строить из себя святошу, обтартюфитесь только с головы до ног. Тога праведника вам великовата в плечах. К тому же, вы переоцениваете меня, а главное — мантикору. Ктесий был тот еще враль. Аристотель весьма осторожно пересказывал сомнительную побасенку про кроваво-красное чудище в своей «Истории животных», а Лукиан так вообще голову давал на отсечение, что наш очарованный странник в Индии никогда не был и что «Индика» — от корки до корки наглое елейное вранье и бабьи сказки… В Индии Ктесий, видимо, действительно не был… А Лукиан не читал, конечно, «Индики»… Бедняга Ктесий… Несчастный фантазер… Надо же было такое сморозить… Тройной ряд зубов, красное лохматое тело, хвост, как у земляного скорпиона, выстреливающий иглами… А вот, кстати, этого чудесного иглометательного орудия мантикора впоследствии лишилась, спасибо Плинию с Солином. Зато у них она понеслась галопом и даже взлетела в поднебесье… Но Ктесий всех перепижонил. Чего стоят одни только голубые глаза и голос «нечто среднее между звуком свирели и трубы»!
