Вот так вот. Ронни любил быструю игру, Рэмси сбивал его, действуя со скоростью улитки. Ронни любил забивать, поэтому Рэмси отрезал ему все пути. Когда Ронни был деморализован, Рэмси стал оставлять в качестве приманки выставленные комбинации, зная, что парень никогда не сможет устоять. Ронни использовал каждую из предоставленных возможностей и промахивался. Мастерское манипулирование соперником зародило у Ирины чувство причастности к происходящему. Рэмси можно было только восхищаться. Его почти ленивые виражи вокруг стола напоминали ей движения его рук в моменты познания ее тела.
Выявив ее среди зрителей, Рэмси фактически нашел самку, необходимую для стратегических целей. В конце концов, не сменив тактику, уставшему сорокасемилетнему самцу не устранить молодого, энергичного соперника. Рэмси никогда не победить О’Салливана силой и агрессией, только хитростью — кошачьей хитростью и коварством. Играть в тот снукер, который О’Салливан презирал: медленный, скучный и подлый. Рэмси хорошо знал свою манеру игры и понимал, что в ней не так. Он знал, что импульсивного игрока легко сбить с толку, в то время как он должен подниматься с места лишь с одной мыслью — забить с первого раза. Он знал, что есть один тактический вариант, который он, будучи молодым дарованием, никогда не практиковал, максимально безопасная игра, именно ее с ненавистью он вынужден принять в зрелом возрасте.
Проиграв четыре фрейма подряд, не желая уйти от своей прежней манеры, Ронни окончательно запутался. Он не мог выполнить простейший удар, в то время как Рэмси шел вперед и становился все более недосягаемым. К концу сессии он играл в снукер, который Лоренс называл «взрывной», отправляя шары в разные стороны, но только не в лузы. Мужской снукер был выставлен на посмешище, а «девчачий» победил со счетом девять — семь.
Когда зрители стали подниматься с мест, сосед почтительно ей кивнул:
— Так вы дружите с Рэмси Эктоном?
Ирина сжала мокрую куртку.
— Кажется, я говорила об этом в фойе.
— Значит, это правда. Давно его знаете?
— Достаточно. — Она предпочла ответить расплывчато.
Ей показалось странным внезапное стремление мужчины к общению. Не испытывая желания быть ближе к знаменитостям, Ирина не понимала этого стремления в других. У нее не было намерения обмениваться сплетнями о Рэмси Эктоне с людьми, подобными тем, кто занимается этим на всевозможных сайтах, поэтому, когда сосед спросил ее, правда ли, что родители Рэмси не посетили ни один турнир с его участием, поскольку с самого его детства не одобряли пристрастие к снукеру, ответила:
— Да, и даже в сорок семь ему тяжело об этом вспоминать.
Впрочем, она представления не имела, так ли это на самом деле.
Публика разошлась. Лишь оставшиеся смятые программки и фантики смотрели на нее теперь с любопытством. Рэмси предстоит давать интервью Би-би-си. Сиденье 2Ф стало, как говорят в детективах, «последним, где ее видели». Если люди потеряли друг друга и хотят встретиться, одному из них лучше не сходить с места. Сегодня она проделала во всех смыслах тяжелый путь, и мысль о том, что она будет бродить по зданию в бесплодных поисках игрока в снукер и закончит день в номере «Новотеля», была ей невыносима.
Ожидание дало ей время подумать о своем внешнем виде. Не желая давать Лоренсу шанс заподозрить ее в стремлении красиво выглядеть перед другим мужчиной, Ирина надела джинсы, свитер и черные спортивные туфли — то же самое, что было на ней в предыдущий день. Точнее, она носила эти вещи уже три дня, поэтому они были не совсем чистыми. Джинсы сидели вполне прилично, но были немодной длины; свитер был ей велик. Хуже всего, что плохо сидящий наряд еще и вымок под проливным лондонским дождем, отчего все тело чесалось и зудело. Подсыхая, одежда покрыла ее кожу испарениями, от которых ее трясло. Предполагая, что прическа способна вызвать осуждающий взгляд окружающих, она испытала жгучее желание причесаться.
Помимо всего прочего, ей не мешало бы промыть голову в прямом и переносном смысле слова, но прежде всего взять себя в руки. Она ждала Рэмси, но могла думать только о Лоренсе. Она невольно задавалась вопросом, пообедал ли он, смог ли приготовить себе попкорн, ведь он не представлял, каково идеальное соотношение масла и специй, и не умел выбрать нужную интенсивность пламени. Она переживала, переоделся ли он и каково это было вернуться вместо любовного гнездышка в холостяцкую квартиру. Как правило, люди не забивают себе голову такими словами, как «любовное гнездышко» и «холостяцкая квартира», но Ирина мечтала найти телефон, позвонить домой — или Тринити-стрит больше нельзя называть домом? — и узнать, как дела у Лоренса, или попросить разрешения в виде исключения выпить сегодня второй бокал вина. Еще она бы сказала, что любит его, что в создавшихся обстоятельствах выглядело бы глупо или даже оскорбительно.
Прошло пятнадцать минут. Служащая, возможно, выгнала бы ее, если бы не обратила внимания на сгорбленную фигуру, нервно сцепленные руки, выражение лица человека, которому некуда идти. Впрочем, вид ее внушал если не опасения, то повергал в затруднительное положение.
Он был там, у стола. В привычном жемчужного цвета жилете, хотя уже без галстука. Он перекинул через плечо кожаный пиджак, и запонки белого золота перехватили свет прожекторов. Подняв на него глаза, Ирина поняла, что ей совершенно необходимо быть сейчас здесь, сидеть в этом зале в Борнмуте, и в этот момент она едва не захлебнулась от любви. Если бы не порыв нестись в объятия этого мужчины, ей незачем было оказываться в этой нелепой ситуации, вдали от человека, чье сердце в этот вечер разбилось на две половинки. Поэтому, встретившись глазами с Рэмси, она вынуждена была проверить и перепроверить собственную реакцию, так человек дважды похлопывает себя по карману, чтобы понять, на месте ли бумажник.
Хлоп-хлоп. Бумажника нет. Он выглядел так, как должен выглядеть совершенно незнакомый ей мужчина около пятидесяти.
С той же выводящей из себя апатией, с которой он победил Ронни О’Салливана, Рэмси шагал по проходу, чтобы опуститься на соседнее кресло. Положив длинные ноги на спинку сиденья напротив, он откинул голову. Ладонью накрыл ее руку, лежащую на разделявшем их подлокотнике. Кожа пальцев была сухой от мела. Рэмси закрыл глаза.
— Ну вот, — сказал он. — У тебя руки замерзли.
— Я забыла перчатки. — Она закинула ноги и уставилась в потолок.
Рэмси продолжал держать ее за руку, не сжимая при этом пальцы. Если бы она не знала его лучше, решила бы, что он читает про себя молитву.
— Ты прекрасна, — произнес он.
— Откуда ты знаешь? У тебя же глаза закрыты.
— Знаю.
— Я выгляжу ужасно. Извини. — Узел в животе немного ослаб. Она готовилась к лобовой атаке, проникновению языка в рот, но держаться сейчас за руки казалось правильнее. — Сегодня я не в лучшей форме, — произнесла Ирина.
— Вижу. Сразу увидел.
— Я сидела и думала, может, надо поспешить, чтобы успеть на последний поезд в Лондон. — В присутствии Рэмси ей всегда хотелось рассказать, о чем она думает. Чудачество из сентиментальных романов.
— Почему же ты не ушла?
— Мы бы не встретились. Я не смогла.
— А я могу. Хочешь, довезу тебя до вокзала.
— Я не уверена, что приняла правильное решение.
— Мне кажется, ты его так и не приняла.
— Приняла. Ведь я здесь, верно?
Рэмси открыл глаза и медленно повернул голову в ее сторону, не отрывая ее от спинки кресла, словно знал, что она не смогла открыто все рассказать мужчине, с которым, как предполагалось, ее связывало глубокое чувство.
— Все прошло очень плохо — разговор с ним?
— Не очень, в некотором смысле. И от этого все еще хуже.
— Он разозлился?
— Сначала нет. Потом уже, но он имеет право.
— Что он сказал, когда ты открыла ему, что это я?
— Думаю, больше открытку на Рождество тебе от него не получить, — произнесла Ирина.
— Мне будет его не хватать. Немного. — В голосе Рэмси была горечь. — Этого мистера Заумного фаната.
— Я никогда не испытывала таких чувств, — призналась она. — Я не мазохистка, но мне было бы легче, если бы он меня ударил. Сильно. Мне было бы легче.
— Похоже, он ударил тебя другим способом.
— Он убил меня, сказав, что обожает. Лоренс замечательный человек. Видимо, я об этом забыла. Все было бы проще, не будь он таким прекрасным человеком.
— Я тоже прекрасный человек, — многозначительно напомнил Рэмси.
— Знаю. Мне чертовски плохо, правда. Все так несправедливо. Нас так мало. Знаешь, я испытываю неловкость богатого человека. Кажусь себе слишком жадной. Другая женщина чувствовала бы себя просто обиженной, но я стараюсь взять на себя большую долю вины, чем, возможно, мне положено.
Она неожиданно склонила голову, прислонившись виском к его плечу. Белая рубашка оказалась влажной; видимо, в свете прожекторов было жарко. Словно стараясь успокоить пугливое животное, Рэмси обвил ее рукой и прижал голову к своей шее. Затем он замер, будто желая дать передышку нервной лошади, позволяя привыкнуть к навалившемуся на нее весу, прежде чем положить сверху седло.
