Джон Вэйллант - Тигр. История мести и спасения

Полковник мог бы употребить те же выражения, случись ему описывать ужас крестьян при нападении разбойников. Особенно болезненно воспринимается реакция павианов: вместо того чтобы попытаться спастись, они искали последнего прибежища в темноте — закрыв глаза ладонями. И тем более настораживает эта картина, когда думаешь, что люди поступили бы точно так же. Вероятно, именно потенциальная опасность такого нападения удержала павианов Стеркфонтейна от бегства в ночь, когда их напугал Брейн: лучше пусть погибнет пара животных, чем вся группа.

Даже спустя миллионы лет становится страшно, когда представляешь себе семью австралопитеков, оказавшуюся посреди вельда, в отдалении от дерева, на которое можно было бы вскарабкаться и спастись. И вряд ли таких случаев требовалось много, чтобы заставить всех вокруг дрожать от страха. Даже сегодня присутствие одного-единственного хищника-людоеда может парализовать целый район до такой степени, что люди не выходят из домов, хотя в поле остается гнить несобранный урожай. Такого рода паралич охватил и поселок Соболиный, несмотря на то что у большинства его жителей имелись ружья. При встрече с опасностью подобного масштаба боевой дух подчас безнадежно угасает. Закрытое руками лицо — это символическая попытка спрятаться; ночлег в укрытии был для наших предков примерно такой же, пусть и менее иллюзорной, надеждой отгородиться от повседневных кошмаров наяву, прикинуться, будто они исчезли — хотя бы до рассвета.

В этом сценарии человек предстает не в лучшем свете. С другой стороны, существа, которым удалось выжить и размножиться в столь враждебной среде, способны, надо полагать, на что угодно. Со временем с них сталось бы заполонить всю планету — что мы и сделали. С этой точки зрения Южную Африку следует считать не столько колыбелью человечества, сколько его горнилом. Если саванна была такой, какой ее представляют Брейн и ряд других ученых, то она являлась прекрасным тренировочным полигоном для людей — неповоротливых, слабых, тонкокожих, но на редкость сообразительных существ. По мнению эволюционистов, непростая среда обитания обеспечила необходимый отбор, обусловивший наше развитие, то есть стала «оптимальным вызовом», если пользоваться терминологией Арнольда Тойнби.

Брейн нашел окаменелости, подтверждающие эту точку зрения, в пещерах Трансвааля, и может приблизительно назвать момент, когда те же самые пещеры, в которые хищники затаскивали нас, чтобы сожрать, превратились в убежища, из которых мы сумели этих хищников выкурить. Должен был появиться новый вид, который смог сместить расстановку сил в свою пользу, и практически не возникает сомнений, что это дело рук нашего прямого предка, человека умелого. Наблюдать это превращение было бы исключительно интересно. Вооруженный более развитым мозгом, орудиями труда, а впоследствии и подчинивший себе огонь, он окончательно изменил характер взаимоотношений между человеком и хищниками, которые все еще время от времени на него охотились.

Все мы — и хищники, и жертвы — оппортунисты и рабы своих привычек. Иными словами, если леопард или горстка гиен, пытаясь нападать на людей, неоднократно терпели поражение, если им давали решительный отпор, их пищевые предпочтения должны были измениться и склониться, например, в сторону павианов, что мы и наблюдаем сегодня. Когда эта новая система устоялась, последующие поколения хищников «с измененным сознанием», вероятно, наследовали и новые вкусы. Есть веские основания полагать, что, как къхонги среди львов и удэгейцы среди тигров, первые люди из постоянных жертв доисторических хищников в какой-то момент превратились в активных, хотя и осторожных, соседей.

Как бы то ни было, эта победа (или даже череда побед) была одержана с минимальным преимуществом. Потребовалось около пяти миллионов лет на то, чтобы гоминиды — предположительно в эпоху Ното erectus, человека прямоходящего, — обрели развитый мозг, орудия труда и возможность выбраться живыми за пределы Африки. На пути у них стояли и крупные кошки, и гиены, и волки — вполне вероятно, хищники отчасти повинны в том, что прочим гоминидам исход с континента так и не удался. Поразительно, но, в отличие от многих других видов — например, кошачьих, — из всех гоминид только наша ветвь сумела совершить это путешествие. В каком-то смысле мы являемся сиротами эволюции — осколками некогда обширной, но вымершей семьи. В плане генетического одиночества у нас довольно странные соседи: мы оказались в одной лодке с утконосами, гавиалами и латимериями.

Сегодня дух предков живет в нас, проявляясь в ряде семейных черт, которые мы пронесли через века и которые продолжают влиять на наше поведение, определяя характер наших реакций и отношения к окружающему миру. Чтобы сопоставить инстинктивные реакции современного человека и его примитивных предков, Ричард Косс, психолог из Калифорнийского университета в Дэвисе, провел исследование, в рамках которого создал виртуальную модель саванны с ее характерными чертами: колючим кустарником, валунами, расщелинами скал. Он продемонстрировал этот древний пейзаж группе американских дошкольников, а затем добавил виртуального льва и поинтересовался у детей, что в этих условиях обеспечило бы им безопасность. Большинство выбрали кустарник или расщелину, и только шестеро предпочли камень. Не имея никакого опыта жизни в саванне и встреч с хищниками, но обладая рудиментарными или же отчасти основанными на детских мультфильмах знаниями о львах, более 80 % опрошенных детей осознали риск и выбрали правильный способ защитить себя. Те немногие из них, кто выбрал камень, не сумели бы спастись от льва. То есть и по сей день, несмотря на миллионы лет естественного отбора, остается небольшой процент людей, рискующих поплатиться жизнью за неверный выбор.

Кларк Барретт, антрополог Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, рассматривал эту проблему под другим углом, но, как и Косс, прибегнул к помощи детей, пытаясь найти ответы на ряд вопросов. Известно, что к девяти месяцам младенцы уже понимают концепцию погони и различают преследователя и преследуемого. Барретту стало интересно, в каком возрасте дети способны понять мотивы животных в гипотетической ситуации, которая не касается их лично, как это было в случае эксперимента Косса. Иными словами, он хотел выяснить, в каком возрасте у человека развивается «теория животного разума» — тот самый механизм, который позволяет охотникам вроде къхонгов или удэгейцев предвосхищать поведение дичи и избегать хищников. Чтобы добиться как можно большей объективности, Барретт взял две группы детей в возрасте от трех до пяти лет. В одну группу вошли дошкольники из Германии, а в другую дети индейцев шуар — племени охотников и земледельцев, живущего в амазонской сельве Эквадора. Стоит ли говорить, что система культурных ценностей и опыт общения с животными у двух групп радикально отличались? Эксперимент был гениальным в своей простоте. Взяв в руки игрушечного льва и игрушечную зебру, Барретт задал каждому из детей вопрос: что хочет сделать лев при виде зебры?[123]

Результаты опроса оказались поразительными: 75 процентов трехлеток в обеих группах с различными вариациями формулировок ответили, что лев хочет погнаться за зеброй[124], съесть ее или убить. (Следует помнить, что эти дети только что научились говорить и имели неодинаковый уровень доступа к источникам информации об окружающем мире.) Когда Барретт задал тот же самый вопрос четырехлеткам, все до единого заявили о хищнических намерениях льва. Тогда Барретт решил сделать еще один шаг и спросил, что случится, когда лев догонит зебру[125]. Абсолютно все трехлетние шуары сказали, что лев сделает зебре больно, убьет ее или съест[126]. Лишь две трети трехлетних немцев, более тщательно опекаемых родителями и окруженных комфортом, дали такой же ответ. Однако когда вопрос был задан детям четырех и пяти лет, каждый ребенок понял, что зебре угрожает серьезная опасность.

В этом эксперименте интересно то, что маленькие дети независимо от уровня культуры, обучения или условий жизни понимают фундаментальные принципы поведения хищников, даже несмотря на то, что никогда не видели живого льва или зебру и ничего не знают о законах жизни в Африке. Барретт считает, что врожденное понимание этих издревле сложившихся взаимоотношений является генетическим наследием, основанным на миллионах лет тяжелого жизненного опыта, — вот почему маленькие дети до сих пор восхищаются динозаврами и другими чудовищами. Он назвал это явление «синдромом парка Юрского периода»[127], подразумевая, что в минувшие века эта информация была важна каждому человеку, иначе он попросту не достиг бы половой зрелости и способности размножаться.