Но оказалось, у Клары уже есть некоторые наметки на тот счет, как он должен быть проведен.
Должно быть, я выслушал ее предложение с довольно кислой физиономией.
— Ну хорошо, — сказала она. — Если не хочешь, давай не пойдем.
И посмотрела на меня с нежным вопросом во взгляде.
По правде говоря, я устал. И с удовольствием потратил бы оставшееся до поезда время в горизонтальном положении. Да и вообще что за идея: прямо со спектакля на вокзал?! Кому, кроме нее, такое могло прийти в голову?
К тому же, я никогда не разделял ее театральных пристрастий. Я вообще не люблю театра — и это еще мягко сказано. Меня в театре все всегда раздражает: и вешалка, с которой он якобы начинается, и неестественные голоса актеров, и лоснящиеся их лица, и вечная нелепица в сюжетах и коллизиях, и пылища со сцены прямо в нос, и в качестве финала — потная очередь в раздевалке. И потом, я согласен: искусство должно быть условно; но не до такой же степени!..
Однако Клара любила театр, а я любил Клару. И поэтому я, осуждающе покачав головой, сказал с таким выражением, будто она позволила себе недопустимое кощунство:
— Бог с тобой! Пропустить «Чайку»?!?!
Так или иначе, но не прошло и полутора часов, а мы уже оказались в этом игрушечном и поддельном мире — мире вешалок, примадонн, продавщиц программок и празднично разодетой толпы, вливающейся в резные и золоченые двери зала…
До начала оставалось несколько минут. Зал был полон. Мы пробрались на свои места и сели в плюшевые кресла. Я держал ее руку в своей. Мы уже снова стали близки — как будто и не было нашей странной разлуки.
Осознание этого факта расцвечивало окружающее веселыми и яркими красками. Прижимаясь и щекоча ухо губами, а то еще мимолетно его чмокая, Клара снова рассказывала про деда Павла, про озеро, про каких-то лошадей, про дядю Василия и его толстопузую лодку…
— Тихо, — шепнул я, когда занавес начал подниматься.
Открылись веселенькие декорации. Слева виднелись деревья парка. От зрителей в глубину парка вела широкая аллея. Аллея была отчасти загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля.
Кустарник вокруг поляны. Несколько стульев, столик.
Красноватое освещение усиленно намекало на недавний заход солнца.
Тишина.
Все выглядело так умиротворяюще, что вдруг засвербило в мозгу — о чем это? О чем нам хотят рассказать? Что может выглядеть так мирно?
Где стоит такая тишина?
Я не мог вспомнить.
Кто-то кашлянул. Потом еще — в другом конце зала.
Тем не менее актеров не прибавилось.
— Художественный прием, — шепнул я Кларе. — Насильственное погружение взволнованного зрителя в атмосферу покоя.
В этот момент послышались довольно тяжелые шаги и со стороны правых кулис на сцену вышел человек. Лицо было закрыто пестрой камуфляжной маской. Зато короткоствольный автомат он прятать не собирался.
— Это что, «А зори здесь тихие»? — хохотнула Клара.
Я невольно скосил глаза в программку. Черным по белому: «А. Чехов. Чайка».
— Сохраняйте спокойствие, — сказал человек в маске. В голосе его слышался небольшой акцент. — Это захват! Зал заминирован! Вы — заложники!
Потом поднял оружие и дал дымную очередь в потолок.
События в театре «Колумбус» были щедро растиражированы в прессе вкупе со всеми мыслимыми и немыслимыми комментариями как непосредственных участников, так и прочего причастного и непричастного к ним люда: политиков (их мнения настолько разнились, что закрадывалось сомнение, об одном ли и том же они толкуют), офицеров ФАБО, бойцов группы «Дельта», врачей, чинов муниципальной милиции, мэра города, телеведущих, популярных актеров, юмористов, певцов, видных кутюрье, множества моделей (почему-то журналисты потратили массу сил, чтобы именно из их томных уст услышать хоть сколько-нибудь здравые суждения), визажистов, собачьего парикмахера, чьими услугами пользовался помощник президента, самого президента, суровых пятнистых военных, толкующих о том, как именно они приступают к разворачиванию широкомасштабной операции, призванной положить конец беспределу сепаратистов в Качарии, и еще бесконечному количеству какой-то мелкой говорливой публики, просыпавшейся на экраны и газетные полосы с истинно тараканьей всепроникновенностью.
По уровню и многообразию этого шума с ним мог бы сравниться только гвалт, поднявшийся на Ноевом ковчеге в момент отплытия. Каждая минута — да что там: каждая секунда! — тех трех с половиной суток была подробнейшим образом освещена и прокомментирована — к сожалению, как правило, в нескольких вариантах, диаметрально отличающихся друг от друга по сути.
Так или иначе вряд ли стоит подробно рассказывать, что происходило с нами на протяжении этого времени. Правдивее всего, на мой взгляд, выглядят те свидетельства, в которых используются слова «сон»,
«бред», «кошмар». Да, более всего это было похоже именно на состояние бреда — тяжелого плотного сновидения, способного настолько задействовать все твои чувства, что пропадает всякая возможность отличить этот сон от яви; другим отвратительным свойством кошмара является то, что когда ты с криком вырываешься из его липкого душащего вещества, вытираешь пот, со стоном поворачиваешься на другой бок и закрываешь глаза, то мгновенно погружаешься в него снова, с бессильным ужасом понимая, что оказался ровно на том же месте, с которого ценой неимоверных усилий только что ускользнул.
Первые секунды вполне человеческого изумления, настолько благодушного, что кое-откуда послышались свистки и крики «браво!», сменились общим помертвением, когда еще несколько очередей покрошили лепнину на потолке (теперь палили и с балконов), и битком набитый зал был вынужден осознать, что происходящее вовсе не является режиссерскими новациями.
В этот момент произошло несколько вспышек, сопровождаемых негромкими, в сущности, щелчками, но в наступившей тишине тоже прозвучавшими как выстрелы, — разумеется, Клара не могла упустить подобной натуры и желала немедленно ее запечатлеть. Человек на сцене совершил кульбит и с грохотом укатился по дощатому гулкому полу за кулису. Потом я понял, что только чудо спасло нас от ответного огня и скорее всего гибели. К счастью, через секунду они уже осознали, что это были не выстрелы, а всего лишь сполохи фотовспышки. Один из масочников подскочил, выхватил аппарат и грохнул об пол с такой силой, что осколки линз весело поскакали под дальние кресла. Клара рванулась было, но я, к счастью, крепко держал ее за руку, и она, по-кошачьи зашипев и расцарапав мне руку, разрыдалась и закрыла лицо ладонями, повторяя: «Сволочи! Сволочи! Сволочи!..»
— Никаких съемок! — крикнул человек на сцене. — Это захват! Зал заминирован! Вы поняли? Но мы не собираемся вас взрывать. Мы хотим вам помочь! Вы должны уйти отсюда живыми! Только не делайте глупостей!..
И снова дал от пуза в потолок — видимо, для того, чтобы слова обрели необходимый вес.
— Меня зовут Мамед! — сказал он затем. — Это мои друзья! — махнул рукой, указывая на людей в масках (общим числом человек восемь, среди которых было несколько женщин в черных приталенных платьях до щиколоток; потом стало понятно, что это была только часть группы, — прочие блокировали центральный вход и боковые двери; но с течением времени и они показались на глаза). — Не мешайте им, и все будет в порядке! У нас с вами есть общее дело! Мы должны прекратить войну в Качарии! Мы, качарцы, живем по-другому и хотим жить, как жили!
Каждый человек имеет право жить, как он хочет! Вы все должны потребовать, чтобы война кончилась! Мы будем связываться с вашим правительством! Оно уже знает, что случилось! Если вы будете вести себя правильно, все останутся живы и здоровы, а войне придет конец!
Насчет того, что зал заминирован, Мамед врал, но его беспардонное вранье пугающе быстро становились правдой. Парни таскали артиллерийские снаряды (по-видимому, тяжеленные: носили вдвоем на широких лямках, и то покряхтывали). Их расставили по залу примерно на равном удалении друг от друга. Кажется, всего их было четыре.
Двое разматывали разноцветные провода с таких же веселеньких пластиковых катушек, копошились возле сизых чушек снарядов, оснащая детонаторами. Женщины, талии которых были схвачены широкими кожаными поясами с подсумками, собранно двигались по проходам. В их умелых руках то и дело отвратительно чмокали рулоны разматываемого скоча, которым они сосредоточенно и споро прикрепляли к ручкам кресел все новые и новые пакеты. Сквозь полиэтиленовую пленку ближнего из них просвечивали гвозди и гайки.
Подлинный страх пришел не сразу. Он накатывал все новыми и новыми волнами — с каждым чмоком проклятого скоча; с каждым криком Мамеда, вновь и вновь воздвигавшегося на сцене, чтобы произнести очередную речь (похоже, прежде ему не часто доставалось это удовольствие, и теперь он отыгрывался во всю ивановскую); с каждой новой молитвой; с каждым воплем из динамиков, когда они запускали через трансляцию записи каких-то невнятных нам песнопений; с каждым сердитым окриком, когда кто-то из нас, по их мнению, нарушал установленные правила; с каждым взглядом тетки, сидевшей возле центрального снаряда, — глаза ее полыхали неукротимой ненавистью, в правой руке она держала взведенный ПМ, а левой зловеще поигрывала клавишным устройством, которое, видимо, при необходимости должно было замкнуть цепь, чтобы разнести в клочья несчастный театр вместе с его злополучными зрителями; с каждым всплеском истерии этого проклятого Мамеда — он беспрестанно говорил по телефону, и результаты одних бесед приводили его в благодушное настроение, толкавшее на доверительную беседу о нашем общем деле, общей судьбе и, как следствие, необходимости понимать желания и чаяния друг друга, а после других он мог взлететь на сцену и проорать, что если через два часа эти придурки из верхов не начнут выводить войска, он всех нас тут положит ряд за рядом!..
