А Гавелу эта статья не понравилась. В феврале 1969 года он написал статью под названием “Český úděl?”. То есть “Чешский удел?”. Он не соглашался с тем, что публично требовать от власти гарантий — это плохо. Он считал, что важно утихомирить вполне понятное беспокойство чехов. Взгляд Кундеры на Чехословакию как на центр мировой истории был, по мнению Гавела, основан на чувствах. В ответ Кундера написал еще одну статью. Под названием “Radikalismus а Exhibicionismus”. То есть “Радикализм и эксгибиционизм”. В ней Кундера попытался объяснить, что он имел в виду. Он думал, что публичное беспокойство по поводу русского вторжения и полицейского государства было всего лишь симптомом “морального эксгибиционизма”. Вот что ему не нравилось. И Гавел, утверждал Кундера, тоже страдал этим “недугом людей, озабоченных демонстрацией своей честности”.
Несмотря на свое кажущееся благородство, Гавел оказался обычным эксгибиционистом.
Мне не слишком интересно, кто из них был прав. Оглядываясь назад, можно подумать, что Кундера ошибался. Когда советские танки раскатывают по пражским улочкам, не до этической софистики. Но на самом деле, мне кажется, что Кундера все же не ошибался. Он не был морально наивен. Он обратил внимание на одну очень важную вещь. Поступок может казаться бескорыстным, но на самом деле быть эгоистичным.
Вот в этом-то и сложность.
К примеру, в системе понятий нашего романа то, что Нана осталась с Папой, казалось благородным поступком, но на самом деле могло быть проявлением эгоизма. Мнимое благородство Наниной жертвы могло быть продиктовано простым нежеланием смотреть, как Моше доводит Анджали до оргазма. Я не утверждаю, что так оно и было. Я говорю, что так могло быть.
Но Гавел не мог этого признать. Поэтому я не люблю Вацлава Гавела. Но я люблю Милана Кундеру. Я очень его люблю.
— Ты не хочешь, чтобы я была с тобой? — спросила Нана. Она была в шоке.
И Папа ответил:
— Милая моя, конечно, я хочу, чтобы ты была со мной. Ну, то есть я не хочу, чтобы ты со мной была. Не потому что я не хочу тебя рядом. Я хочу, чтобы ты вернулась к Моше. Ну что за бред. Безумие какое-то.
Вот и финал. Тут все окончательно перевернулось с ног на голову.
— Я не могу вернуться, — сказала Нана.
— Ты не можешь вернуться, — повторил Папа. — Ты не можешь вернуться к Моше.
— Потому что у него уже есть другая.
— Другая? Так сразу?
— У него, у него есть Анджали.
— Ох ты ж, — сказал Папа. — Прости, прости.
— Ничего, — сказала Нана, — ничего. Я могу остаться с тобой.
— Так он от тебя ушел, — сказал Папа.
— Нет, — сказала Нана, — нет. Это я от него ушла.
— Ну, мне так кажется, что Моше ловко вывернулся, — сказал Папа. — Он вроде неплохо устроился.
Слушайте, я мог бы завязать с финалом прямо сейчас. Если бы я на этом и закончил, это был бы очень печальный рассказ. Это был бы рассказ о Нанином одиночестве. Будь я злым, я бы так и сделал. Но я не злой. Я добрый. Вся эта книга — добрая. Я надеюсь, что вы уже ожидаете от меня только хорошего. Поэтому я продолжу.
— Нет, нет, — сказала Нана, — все — ну знаешь — сложно так. Мы. Мы.
Она запиналась, запиналась, запиналась.
— Мы как бы все жили ну типа вместе, — сказала Нана. И запнулась.
Прежде чем продолжать, мне стоит немного объяснить про Нану, Папу и секс. Папа и Нана не были ханжами. Они относились к сексу сочувственно. Может, секс и не был обычной темой их разговоров, но когда они все-таки говорили о нем, то разговор был спокоен и ненапряжен. Секс был для них улыбчиво-нейтральной темой. Но это не значит, что Нане было так уж легко объяснить все Папе. Очень непросто рассказать Папе о том, что жила в ménage à trois.
— Понимаешь, — сказала она, — мы жили как бы втроем.
— Втроем? — спросил Папа. — Как “семья втроем”?
— Типа да, — сказала Нана.
И запнулась. В этом разговоре было много пауз. Вам придется воображать запинки и паузы самостоятельно. Я не смогу описать все эти паузы.
— Почему ты мне не сказала? — спросил Папа.
— Не знаю, — сказала Нана, — просто, ну. Просто как бы не надо было, что ли.
— И долго вы жили втроем? — спросил Папа.
Секс был нейтральной темой, но обнаружить, что Нана некоторое время жила “втроем”, было для Папы, конечно же, шоком. Но это был не моральный шок. Папа не осуждал Нану. Он был вовсе не таким отцом. Просто для него это оказалось полным сюрпризом. Он не понимал в точности, почему разговаривает с ней именно так. Он говорил с ней так же, как прежде расспрашивал о школьных делах. Но Папа не был уверен, какой тон взять. В конце концов, ему не каждый день приходилось говорить с дочкой о ее необыкновенной половой жизни, оправляясь от инсульта или опухоли.
— Да несколько месяцев, — сказала Нана. — С тех пор, как мы вернулись из Венеции.
— Несколько месяцев. Понятно, — сказал Папа.
Папа чувствовал себя очень усталым. Он был ошеломлен и совершенно без сил.
Вот в этом самом месте романа вы не должны позволить вашим внутренним установкам влиять на восприятие прочитанного. И не давайте воли вашим теориям о родителях и о родительской любви. На свете множество родителей. У каждого из них свои пунктики. Поэтому не думаю, что существует единое правило, предписывающее, как родителям должно поступать в подобной ситуации. Когда дочка говорит вам, что только что порвала с любовью втроем, у вас есть масса вариантов ответа.
Я просто расскажу вам, что ответил Папа. Я не собираюсь описывать какие-то общие правила.
— Я, — сказал Папа, — я не хочу совать свой нос…
— Да нет, нормально, — сказала Нана.
— Я. Разумеется, я удивлен.
— Угу.
— Так… это все… это все закончилось?
— Ага.
До сих пор Папа до конца не понимал всего. Он пытался понять. Он пытался получить от Наны определения почетче.
— Нет, послушай, — сказал папа, — что ты имеешь в виду? У вас что, был ménage à trois? Прямо настоящий ménage à trois?
— Ага, — сказала Нана.
— И вот когда ты переехала к Моше, вы, значит, переехали туда вместе, вместе с Анджали?
— Ну типа того. Не совсем. У нее был ключ.
— Ах вот как.
— Она в основном жила там.
— Господи, — сказал Папа.
Папа не был ветхозаветным патриархом. Поэтому “Господи” прозвучало не гневно. “Господи” прозвучало изумленно. И даже где-то растерянно.
— Так… Так… значит… значит, ты не ушла от Моше? — спросил Папа.
— Ушла, — сказала Нана.
— Ну то есть я хотел сказать, ты и от Анджали тоже ушла?
— Ну да, в общем, да, и от нее тоже.
У Папы в голове сформировался небольшой эскиз. Похоже на классический ménage, думал он. Похоже на ménage в кино. Все как в фильме “Жюль и Джим” (хочу вам напомнить, что кроме меня в этом романе “Жюль и Джим” смотрел только Папа).
Папа был растерян, но вместе с тем очарован.
— Как у вас все было? — спросил Папа. — Прости, прости. Мне не надо было это спрашивать.
— Да ладно, — сказала Нана.
— Но все-таки, как это было? — спросил Папа.
Я допускаю, что вас это шокирует. Вы считаете, что отец не должен расспрашивать свою дочь о деталях ее интимной жизни. Со стороны такой интерес может показаться похотливым. Ну так я с этим не согласен. У Папы был собственный порок: французский фарс, которым обернулась любовная жизнь Наны, показался ему очень смешным. Этот порок делал Папу любопытным. В чем-то это напоминает похотливость, но это не имеет значения. Все это просто показывает, как близки были Нана и Папа. Да и похотливость, по-моему, это тоже ничего. Ménage завораживает окружающих. Теперь вы это понимаете. Человек, оставшийся бесстрастным при виде ménage à trois, мне бы скорее всего не понравился.
— Ну, довольно странно, — сказала Нана. — Это было странно. И спать было неудобно.
Честно говоря, это был не ответ. Не совсем тот ответ, которого ожидал Папа. Он был слишком социологическим.
— Так вы спали вместе? — спросил Папа. — В смысле, всегда втроем в одной кровати?
— Мммм, — сказала Нана, — да.
— И это было сложно?
— У Анджали бывают кошмары. Ну, бывают. Кошмары у нее ночью.
— Эээээ…
— Она спала в середине.
— Ясно.
— Мы можем перестать, — сказал Папа. — Не будем говорить об этом.
— Да нет, ничего, — сказала Нана, — нормально, я же говорю.
Дело в том, что Папа считал Нану экспертом в вопросах секса. Он думал, что в постели она — королева. Любой, кто был одной третью ménage, думал он, должен быть секс-экспертом. Это же логично. К тому же и чувства не подавлены. Можно спрашивать что хочешь.
