Незнакомец поднялся.
Впрочем, мы заболтались, ты готов?
Елизар Аркадьевич кивнул. И тут вспомнил про квартиру. От ужаса его глаза расширились, он привстал на постели, заикаясь об отсрочке.
Комната была пуста, он таращился в темноте, а за окном лил дождь.
После него останется несколько забытых книг, равнодушные дети, которые пытаются приспособиться к тому, к чему приспособиться невозможно, и внуки, которые будут его вспоминать, только выпрашивая на экзаменах трояки: «Профессор Коновой — наш дед».
Боль съедает Елизара Аркадьевича — у стариков не болят только ногти и волосы. Но он дотерпит. Дети переселятся в новую квартиру, а он отправится к Вере, расскажет, как ему без неё было плохо, и, быть может, всплакнув, она пожалеет его.
Елизар Аркадьевич представляет, как она будет гладить мягкой ладонью его седые волосы, прося прощения за то, что так рано оставила его.
Этот поезд идёт в Торжевск? — К утру будете.
В вагоне я нашёл свободное место и, достав газету, стал ждать отправления. Пассажиров было немного, они настороженно молчали, как молчат недавно вошедшие в вагон. Наконец поезд тронулся, замелькали огоньки, деревни.
Вам далеко?
В Торжевск. А вам?
В Азарьевск.
Избегая разговора, я вышел в тамбур. На стене висела карта. От скуки я пробежал глазами названия станций — Голубовка, Азарьевск, Трубчевск. И вдруг — снова Азарьевск. Края карты были замалёваны краской.
Я вернулся в купе.
А вам в какой Азарьевск?
Да уж не промахнусь, — улыбнулся сосед. — И проводник объявит.
С полчаса мы говорили ни о чём, пока он, прикрыв глаза, ни растянулся на полке.
А меня мучила бессонница. Поездка носила личный характер, я долго колебался, прежде чем решился. И теперь мне нужно было обязательно попасть в Торжевск.
Поглощённый своими мыслями, я смотрел в окно.
Огромный, неведомый мир темнел за стеклом. Как легко заблудиться среди лесов, полей, чернеющей ночи! Не дай бог сорваться с поезда!
Запыхтев, поезд остановился. «Желудёвка», — прочитал я на перроне. За окном проплыли одинокие фигуры, мелькнули чемоданы, носильщики, грузившие дорожную кладь.
А под боком храпел сосед. Я опять вышел в тамбур. Там курила молодая женщина:
Тоже не спится?
Я смутился, ко мне редко обращаются красивые женщины. Поезд тронулся, и мне показалось — в обратную сторону. Я вздрогнул, но женщина осталась спокойной, и мне сделалось неловко.
Вам далеко?
В Торжевск. А вам?
Дальше.
Мы стояли молча, и я испытывал непонятную тревогу.
Следующая — «Желудёвка», — протискиваясь мимо нас, объявил проводник.
Я растерялся:
Послушайте, любезный.
Извините, спешу!
Он повернулся спиной. А я уперся в карту маршрута, не заметив, как исчезла женщина.
Когда я вернулся в купе, снова была «Желудёвка», и поезд опять обогнал сошедших. Мелькнули чемоданы, предлагавшие услуги носильщики. Я чувствовал, что схожу с ума. Мне хотелось растолкать соседа, но я стеснялся. А потом взял себя в руки: в конце концов, я купил билет, и меня везут в Торжевск. Мне даже удалось вздремнуть. Проснулся я от сильного толчка. Я
быстро глянул в окно. Там плыло: «Азарьевск».
Вы проехали свою станцию! — разбудил я соседа.
Он зло уставился:
Моя не скоро.
Я вышел. Люди в коридоре негромко переговаривались, казалось, ничего не происходит.
Или они только делали вид?
Какое совпадение! — улыбнулась женщина, опять курившая в тамбуре. Голос с приятной хрипотцой взволновал меня.
Послушайте. — решился я. — А вам не кажется, что поезд движется как-то.
Я замолчал.
Как? — подняла она глаза с длинными ресницами.
Зигзагами, — пробормотал я, пожав плечами.
И всё испортил. Она стала равнодушной.
Да, нет… — затушила сигарету. — Извините.
Я остался один. Больше я не доверял поезду. Он колесил и, казалось, не мог вырваться из паутины трёх станций. То ли стрелочник неправильно переводил рельсы, то ли ошибался машинист. Надо было сообщить остальным. Но какое мне, в сущности, до них дело, мне нужно в Торжевск. По личным делам.
Двери открылись. Напротив на полустанке стоял встречный поезд. Какой-то парень, точное моё отражение, курил, облокотившись о поручни.
Куда едете?
В Торжевск.
Я уже ничему не удивлялся. В конце концов, у каждого свой Торжевск, попасть в который ему важнее всего на свете.
Всех вещей у меня — газета. Я быстро перешёл к парню.
Когда прибываем? — бросил я на ходу.
К утру.
Вагон был почти пуст, и я легко нашёл свободное место. И вот опять пошли станции. Но радостное возбуждение постепенно исчезало: станции шли незнакомые, тёмные, погружённые в ночной туман.
Чаю?
Нет. А до Торжевска далеко?
Не очень.
Проводник хлопнул дверью.
Выскользнув за ним, я положил руку ему на плечо.
А всё-таки?
Смотря, когда вы сели.
Он ухмыльнулся, скидывая руку.
Как же так.
Но он уже не слышал.
Все чувствуют страшную тайну дороги, но стараются её не замечать! Я стал лихорадочно соображать. Мы движемся в Торжевск, возвращаясь на те же станции. Если бы мы ездили по кругу, то я бы уже побывал в Торжевске. Но я там не был. Значит, поезд выписывает фигуру, которой не существует на плоскости. У меня заломило виски. Опять проплыла «Желудёвка», потом «Азарьевск». Между ними должен был быть Трубчевск. Но его не было. Теряясь в догадках, я делал одно предположение нелепее другого. И вдруг мне открылась истина. Наш поезд движется ещё в одном измерении, отпечатком которого является наша бескрайняя равнина. Следуя расписанию, поезд огибает горы, реки, переезжает мосты, но здесь, в земной проекции, его путь сводится к бесконечным возвратам и непостижимой путанице. Иногда с ним случается авария, которую мы не видим, иногда поезд набирает бешеную скорость, но здесь в это время стоит. Каков пункт его назначения? Я не стал ломать голову, передо мною стояла прозаическая задача — попасть в Торжевск.
Довезёт ли меня поезд? Вот уже сорок лет я не теряю надежды, отсчитывая вёрсты, и мне кажется, что если он прибудет в Торжевск, значит, там он пришёл, наконец, к цели.
У
смерти столько же лиц, сколько у жизни.
На свете нет людей с одинаковой смертью. И Еремей Дементьевич Гордюжа выбрал самую разрушительную из них.
Он был тех лет, когда любить себя уже не за что. «Какие у него мешки!» — тыкал он пальцем в зеркало. На него смотрел обрюзгший мужчина с глубокими морщинами, который брился, выдавливая языком бугор на щеке. Гордюжа уже давно говорил о себе в третьем лице. И писал тоже. Какая разница, от какого лица писать, если пишешь ложь?
У одиночества мёртвая хватка, и Еремей Дементье- вич спасался, как мог. Год назад он купил подержанное кресло, а в прошлом месяце решил его перетянуть. Сняв залоснившуюся обшивку, он вдруг наткнулся среди пружин на целлофановый пакет с белым порошком. Я не могу передать его удивление, хотя знаю, каким оно было. Ведь Еремей Дементьевич Гордюжа — это я. При этом у нас мало общего. Он учился тому, что я ненавидел, а теперь ходит на работу, от которой меня тошнит. Много лет он был женат. «Странно не то, что разошлись, — вспоминал я холодную улыбку его жены, — странно, что столько лет прожили.» Кто заставлял меня быть Гордюжей? Кто, точно пешку, шаг
за шагом передвигал по его жизни?
Полкило героина жгло Еремею Дементьевичу руки, словно раскалённое железо. Но к вечеру он успокоился. Прятал ли героин наркоман, или переправляли контрабандисты — во всех случаях искать уже не будут.
У его начальника лисьи глазки, а сигарета, как фига, торчит в рогатке из пальцев. От его окриков закладывает уши, а у меня сжимаются кулаки. Однако Еремей Дементьевич — тряпка. Он всю жизнь просидел на чемоданах, так и не решив, куда ехать, и косые взгляды кажутся ему страшнее смерти.
«Эх, Ерёма, Ерёма, — подмигивал он из зеркала, — жизнь прошла — остались годы.»
Продать. Освободиться раз и навсегда! Но кому? В юности Гордюжа всюду был своим парнем, но постепенно зеркала, окружавшие его жизнь, опустели, а дорога всё сильнее сопротивлялась ногам. И Еремей Де- ментьевич превратился в затворника. Днём — служба, вечером — телевизор. Оставалось продать героин себе. Но у Гордюжи не было денег, чтобы купить.
До сих пор я жил так, словно прикуривал от чужой сигареты, приспосабливаясь к привычкам Гордюжи. Но могу я хоть раз взбунтоваться?
И я удержал Еремея Дементьевича от того, чтобы высыпать порошок в умывальник.
Женщины думают о деньгах. Говорят о деньгах. И меряют всё на деньги. А своим единственным недостатком считают отсутствие недостатков. Им ничего не докажешь. Они знают всё. И это всё — деньги.
