Джон опять кивнул.
— И готовы это доказать?
Уильямс заёрзал:
— К чему столько пафоса?
Фостер пропустил мимо.
— Недавно мы задержали боевика из Аль-Каиды… — сощурился он. — Его взяли, когда он закладывал бомбу в магазине детских игрушек. И приговорили к электрическому стулу…
— Но в штате нет смертной казни!
— В том то и дело, Уильямс, — расплылся толстяк. — Для такой собаки сделали исключение, его и пять раз мало изжарить! Но даже у дьявола сыщутся адвокаты, вы же знаете, все эти либералы, готовые драть глотку. Поэтому судили закрыто: официально он нигде не числится, ни в одной бумаге, его уже нет…
До Уильямса стало доходить:
— Так вы хотите, чтобы я…
— Нет-нет, палачей и без вас хватит! Я бы сам с удовольствием, слышите, Уильямс, с удовольствием, отправил эту гадину на тот свет. Но раз подвернулся случай, мы хотим поставить обществу градусник. Согласитесь, сенатор Маккарти был не так уж не прав, бывают времена, когда жесткость оправдана…
— А при чём здесь я?
— При том же, что и все! Мы предлагаем вам выразить своё отношение к терроризму. Мы выявляем настоящих американцев с крепкими нервами и твёрдыми руками…
Уильямс выглядел растерянным.
— И мы не болтуны, — всё больше раздражался Фостер, — просто хотим знать, на кого можно положиться. А у вас прекрасная репутация. Впрочем, — пожал он плечами, — вы можете отказаться…
— Я согласен, — хрипло произнёс Уильямс, не понимая, о чём идёт речь.
Араб сидел в кресле. Кисти рук были приклеены скотчем к подлокотникам, а лодыжки — к массивным гирям. К телу отовсюду шли провода, так что араб напоминал паука, запутавшегося в паутине.
— Омар Шейх, по прозвищу «Тротил», — представил Фостер через окно в стене. — Прежде чем забросить к нам, его готовили в лагерях Бен Ладена…
Уильямс поймал на себе пронзительный взгляд араба и, не выдержав, опустил глаза.
— Представляете, что начнётся, если про него разнюхают газеты? — щурился Фостер. — Но вам мы доверяем… — Он сунул Уильямсу пульт с цифровой шкалой. — Смотрите, здесь каждое деление отмечает ток: чем дальше отодвинуть рычаг, тем больше достанется этой гадине!
Уильямс побледнел. Резким движением Фостер ослабил галстук, расстегнув верхнюю пуговицу:
— А эта красная полоса означает смерть. Доводить до неё необязательно, но если это случиться — мы скажем только спасибо…
Уильямс застыл, опустив руки. Ему по-прежнему казалось, что араб глядит прямо на него.
— Окно звуконепроницаемое, — прочитал его мысли Фостер, постучав по стеклу костяшкой пальца. — К тому же свет проходит в одну сторону, так что он нас не видит…
Уильямсу сделалось страшно. Ему захотелось всё бросить и убежать. Но он вспомнил про работу.
— Смелее, Джон, — склонился над ухом Фостер. — Задайте ему жару!
Уильямс зажмурился и тронул рычаг.
Лицо араба исказилось.
— Никакой жалости, — щекотал ухо Фостер. — Представьте, как это чудовище взрывает детей…
Рычажок двинулся дальше. Губы у араба скривились, было видно, как с них слетают проклятия.
Уильямс впился глазами в провода, точно видел ток, который посылает.
И вдруг остановился.
— У меня не хватает духа…
Фостер нахмурился. Бычья шея стала багровой.
— У него не хватает духа! — визгливо передразнил он. — А нашим парням, думаете, легко в Ираке? — Огромная ладонь рубанула воздух. — А лётчикам над Афганистаном?
Но они исполняют долг, защищая, между прочим, и вас, Уильямс! Каждый должен вносить свою лепту…
— Но это убийство!
— А убивать из-за угла? — взорвался толстяк. — Нет, Уильямс, вы судите его от имени всей Америки! — Он вдруг пристально посмотрел на Джона. — И не бойтесь, он — вне закона…
Вздрогнув, Уильямс передвинул рычаг. Сразу на несколько делений. Араб подскочил в кресле с перекошенным ртом.
— Покажите ему… — барабанил по стеклу Фостер.
Уильямс почувствовал возбуждение.
Он смотрел, как араб покрылся испариной, как корчится, пытаясь разорвать липкую ленту.
— Он хотел убить наших детей, — подстёгивал Фостер.
— Наших детей… — эхом откликался Уильямс.
На шее араба вздулись жилы, его воловьи глаза налились, как спелые вишни.
И Уильямс вошёл в раж. Он ненавидел этого человека, ему хотелось, чтобы тот мучился.
— Подожди, — накрыл его руку Фостер, — ты убиваешь слишком быстро.
Он установил рычаг на «ноль». Араб тут же обмяк. Из горбатого, низко опущенного носа потекла кровь.
Фостер достал дорогой портсигар.
— Теперь мы знаем, на кого положиться, — похлопал он по плечу, угощая Уильямса.
Молча выкурили по сигарете. Уильямс не сводил глаз с араба, его ноздри жадно раздувались.
— Согласитесь, такие упражнения разгоняют кровь, — перехватил взгляд Фостер. — Чувствуешь себя сильным… Хочешь ещё?
Глаза Уильямса лихорадочно заблестели.
Он тяжело засопел, передвигая рычаг то вправо, то влево.
— Правильно, Уильямс, — трещал над ухом Фостер. — Поиграй с ним, как кошка с мышкой…
Уильямс дрожал, не спуская глаз с араба. Казалось, он впитывал каждое его движение, испытывая от этого невероятный подъём. Вот араб дёрнулся так сильно, что огромные гири на ногах оторвались от пола.
— Жена может вами гордиться, Уильямс! — не умолкал Фостер. — И мать…
Уильямс раскраснелся. Ему нравилось то, что он делал, он готов был длить это вечность. Ему казалось, что араб виноват в его опозданиях на работу, невыплаченных кредитах, предстоящей ссоре с женой.
— Браво, Уильямс, он — труп!
Только теперь Уильямс заметил, что переступил красную черту. Ему стало неловко, переминаясь, он искал поддержки, как мальчишка, вдруг осознавший, что отрубил кошке хвост.
За спиной выросли люди в плащах.
— Ну, вот и всё, Джон, — серьёзно сказал Фостер. — Осталась небольшая формальность… — Он снова опустился на стул, протянув лист бумаги. — Заполните, пожалуйста, анкету. В ней всего два вопроса: почему вы так легко поверили нам и почему согласились убить человека…
Уильямс похолодел.
— Но вы же сами…
— Я? Вас смутила моя болтовня?
Уильямс заметался, как крыса. Он уставился на анкету, перечитывал её пункты, но не мог ответить, почему он, взрослый, умудрённый человек, так легко поддался на слова незнакомых ему людей, толком даже не представившихся.
Дверь бесшумно отворилась.
— Отличная игра, Исаак! — улыбнулся Фостер. — Иди, смой грим…
Умывальник был в углу, но «араб», взяв со стола бутафорский пульт, стал, подражая Уильямсу, сосредоточенно двигать рычаг. Он строил ужасные рожи, театрально хватаясь за сердце, утирал со лба пот.
Уильямс растерянно заморгал.
— Ребята, объясните ему! — расхохотался Фостер и, откинувшись на стуле, стал раскачиваться на задних ножках.
Люди в плащах обступили Уильямса.
— Наше бюро проводит эксперимент, — начал тот, что пониже. — Проверяем, сколькие решатся на убийство…
— Если оно сойдёт с рук, — вставил второй.
— И если укрепит репутацию.
Они безразлично замолчали.
Уильямс поднялся.
— Но я же не убил! — брызгая слюной, забормотал он. — Не убил!
— Да не грызите себя, — махнул ладонью Фостер. — Вы не первый.
И двумя пальцами поднял за уголок бумагу, испещрённую фамилиями.
— Исаака приносят в жертву пять раз на дню.
Уильямс заскрипел зубами.
— Я сейчас же позвоню адвокату!
— Не позвоните, — усмехнулся Фостер. — Тогда все узнают, какой вы зверь…
Уильямс хлопнул дверью. Подняв воротник, он шёл в глухо плывших сумерках и думал, что с работы его всё-таки уволят.
«Лучше топтать чужую землю, чем лежать в своей», — бормотал Тимофей Закрутня, перебегая вприпрыжку по корабельным сходням. И, также прыгая, за ним перебегала его тень. В Крым входили «красные»: разворачивали тачанки с тупыми рылами пулемётов, летели с обнажёнными шашками, колотя ножнами о бока коней. Всюду срывали погоны, у старьёвщиков подскочили в цене лохмотья, и «Боже, царя храни!» вытеснялся матросским «Яблочком». Эта песня преследовала Тимофея: выгнала из Петербурга, едва не захлестнула на Кубани и теперь, перевалив через Сиваш, прижала к морю.
Закрутня был родом из малороссийского села с торчащими на плетнях, как отрубленные головы, горшками, которые разбивали лбами возвращавшиеся из шинка хлопцы. Разбросанные, как попало, белые хаты кривили единственную улицу, тесно упиравшуюся за околицей в овраг, а бой церковной колокольни отделял день от ночи.
Деревенские, что мухи — растут быстро и незаметно. И Тимофей успел вымахать под потолок, закончив приходскую школу, в которой козлобородый дьячок за три года выложил всё, что знал сам. «Тебе учиться надо», — чмокал он жирными от сала губами. А однажды, запершись в горнице с отцом, долго втолковывал что-то под обжигавшую нёбо хозяйскую горилку.
