— А может, все-таки подумываете стать писателем?
Нас остановили у столика и попросили заплатить за вход полкроны.
— И в мыслях такого нет, — сказал я.
Он с облегчением улыбнулся, я заплатил за всех троих, и мы прошли в большую комнату, там стояли рядами деревянные стулья.
— Сегодня хорошая приманка, — сказал Блэскин, наклонясь ко мне через голову Пирл Харби. — Рабочий поэт из Лидса.
— Да ну! — воскликнул я.
— Рон Делф. Клуб пригласил его почитать свои стихи. Поэты здорово этого не любят, но, мы надеемся, со временем они станут сговорчивей.
— И за это хорошо платят? — спросил я.
— Пять фунтов — и все расходы. Делф не желает жить в Лондоне. Он работает в конторе пивоваренного завода и не собирается бросать место. А вот и он!
Едва я услыхал имя «Делф», в памяти встала Джун — как она рассказывала про свою жизнь, и я увидел ее лицо в зеркале своей машины. Она ведь говорила, он сделал ей дочку — интересно, какой же он из себя. Он встал у стола, лицом к зрителям и долгие две минуты вглядывался в зал. Потом вынул из кармана то ли автобусный, то ли железнодорожный билет и громко, ровным голосом стал читать:
Свобода — синь,
В ней белый шарф:
В конечном счете волосы девичьи,
В конечном счете — флаг.
Это нам понравилось, может, ничего особенного в его стихах и не было, а все равно прозвучало здорово. Он разорвал билет на четыре части и кинул в нас, точно конфетти. Он был высокий, с черными прямыми волосами и похож был на фокусника — прочитал стихи, потом вынул из хозяйственной сумки рулон туалетной бумаги, разворачивает ее, отрывает листок за листком, а сам приговаривает: «Дерьмо» — и так раз сто кряду.
Напряжение в зале было как перед грозой, особенно под конец, когда он раскрутил весь рулон и, отрывая последний листок, произнес то же самое слово не нараспев, как все время, а раздельно, по буквам. Зал оглушительно захлопал, казалось, с треском бьется о прибрежные скалы старинный деревянный корабль.
Потом Рон Делф читал стихи про человека, который нечаянно наступил на бабочку, раздавил ее и со слезами кается в своем зверстве.
— После последних всеобщих выборов моя мать стала министром культуры! — выкрикивал Рон. — Она переменила имя и стала подбирать себе другое прошлое, потом зашагала по Уайтхоллу под свадебный марш попугаев.
— Вот это талант! — сказал Блэскин, закурил сигарету и откинул голову назад, на густой прокуренный воздух, неизменную подушку шизофреника, которая всегда была при нем.
— Нет, я не угрызаюсь по пустякам, — закричал Делф, оторвал с куртки пуговицу (уж наверняка она у него нарочно висела на ниточке) и кинул в рот кому-то в первом ряду, кто как раз зевнул. — Знайте все: я хочу побыстрей зашибить деньгу, и пускай мне оплатят все расходы. Я не жук-могильщик, я не собираюсь разъедать наш строй. Пускай кто побогаче купит мне хорошую прачечную, я буду сидеть в тепле, а денежки сами пускай плывут мне в карман. Если кто знает миллионера с подходящим настроением, я мигом запишу его адрес в мой черный блокнотик…
— Давай стихи! — выкрикнул кто-то из задних рядов. — Ты, разгильдяй, пролетарий! Давай читай стихи!
Делф свирепо глянул туда, откуда раздался голос.
— А ты поосторожней, не то угодишь в мой список смертников. Он сразил нас всех ловкостью рук и легкостью мозгов, вдруг вытащил из нагрудного кармана бумажный фунт стерлингов и передал в первый ряд — настоящий, можете сами убедиться. Потом забрал его и взял кончиками пальцев, будто боялся об него испачкаться. Подвинул пепельницу на середину стола, выудил из кармана спичечный коробок и зажег банкноту — держал ее при этом прямо, чтоб она горела медленно, и пока пламя не подобралось к самым пальцам и не заставило ее выронить, громко, не спеша читал заклинание:
Дым — не шутка, дымом дышать жутко,
А когда деньга горит, тут уж смех не зазвенит.
Деньги жечь опасно — даже мухе ясно.
Он растер сгоревшую банкноту большим пальцем, словно не чувствовал жара, дунул — и черная пыль полетела на зрителей.
— Лети, вонючий прах, с богом в дальний путь!
Потом он принялся читать «Элегию на смерть Пеннинских гор» — попросту читал по карманному словарю подряд все слова на «п», продолжалось это минут двадцать, и тут я пожалел, что не остался у Моггерхэнгера, мне казалось, что я вот-вот спячу, а, может, Рон того и добивался — я чуял: он вытрющивается, а на самом деле он — хитрый и ловкий подонок, и каждая выходка у него точно взвешена и рассчитана. Несколько человек не выдержали этого непрерывного обстрела, закричали, будто от острой боли, но Рон Делф неуклонно пер вперед с каким-то нутряным непостижимым упорством, точно танк, вгрызался в уши и мысли — и пришлось беднягам снова сесть и дослушать до конца. У Джилберта Блэскина начали дергаться ноги, и я подумал — уж не собирается ли он вдарить по этой самодовольной морде, ведь тогда плакала моя новая работа, но нет, лицо у него было прямо блаженное, ангельское, а сделанные на заказ башмаки на молнии постукивали в такт этому чертову колдовству — перечню самых обыкновенных слов.
Люди не вдруг поняли, что он кончил. Они были ошеломлены. Он погрузил их на дно морское, а теперь они всплывали на поверхность, бешено кричали, хлопали, просто с ума сходили. Он стоял у стола — прямо как идолище какое-то, — измученный, измочаленный, весь в поту. Блэскин протолкался вперед, кинулся его поздравлять.
Потом они стояли и разговаривали, и Джилберт Блэскин поминал рукописи, издателя. Делф стряхивал куда попало пепел сигареты, ему этот разговор был вроде не очень любопытен. Рыжая зеленоглазая девчонка держала его под руку и при каждом слове Блэскина хихикала. Делф похлопывал ее по голове, словно ободрял.
— Моя Пэнди, — сказал он, — плевать она хотела на вас, коты столичные, подонки паршивые. — Его все еще одолевали слова на букву «п». — Пошли вниз, выпьем пива.
Зрители тоже хлынули к выходу, и я подумал: надо бы ему накостылять по шее, но попробуй намекни здесь на это — пожалуй, костей не соберешь. Ну, и я подхватил чемодан и стал проталкиваться следом за ними.
— Я не все свои стихи пишу, — говорил Рон, жуя сандвич. — Некоторые просто нахожу, подбираю, репетирую, полирую… иногда ворую их и поставляю вам, здешним подонкам. Тебе портвейну, пупсик? — спросил он Пэнди. — В прошлый раз я тут устроил роскошное представление. Читал карту метро, просто и ясно, название за названием, снова и снова. Сошло гладко. Был спокоен, как пороховая бочка. Обжег пальцы на этой карте, потому как нашелся в публике один наглый боров, встал и кричит: «А как насчет авторского права? Эту поэму написало городское транспортное управление». Тогда я принялся читать сначала, добрался до Кокфостерс и пошел ходить маленькими кругами, пока не оказался в Илинге, но к этому времени он уже бесновался вместе со всеми остальными.
— Ох, Рон, ты сегодня такой нахальный, — сказала Пэнди. Он сунул в рот еще один сандвич, а за ним и маринованную луковицу.
— Я еще не спустил пары, рычаги ходят ходуном. Со мной всегда так после представления.
Блэскин понял, что так и не сумеет ввернуть словечко.
— Пошли, — сказал он.
Я подхватил чемодан и вышел на улицу, под свет фонарей и звезд. Блэскин шел впереди по узкой улочке, и Пирл Харби уцепилась за меня. Какая-то она была сейчас тихая, но я вовсе не собирался лезть на рожон и отбивать у Джилберта Блэскина девчонку. А все-таки приятно было, что она ко мне жмется, и когда мы вышли на простор Сен-Мартин-лейн и она отпустила мою руку, я огорчился.
Блэскина малость пошатывало — даром, что ли, он несколько часов кряду хлестал двойные порции коньяку; он кое-как добрел до своей машины, попытался открыть дверцу, качнулся, и полицейский, который стоял в тени и наблюдал за ним, сказал:
— Надеюсь, не вы поведете этот «ягуар»?
Джилберт круто повернулся, и лицо у него было такое — кажется, вот сейчас, если не обложит полицейского, его вырвет.
— Я шофер мистера Блэскина, — сказал я, — и довезу его до дому.
С этими словами я отворил дверцу, и Джилберт, раздумав запускать в фараона своей отборной прозой, пригнулся и сел в машину.
— Ладно, порядок, — сказал полицейский и зашагал прочь. Пирл съежилась на заднем сиденье, и скоро я уже мчался по Трафальгарской площади.
— Я решил избавить вас от неприятностей, — сказал я. Он вроде уже достаточно протрезвел.
— Правильно сделали. Месяц назад у меня вышел прескверный камуфлет, правда, не по моей вине. Какой-то безмозглый стервец-рекламщик вдруг выскочил у меня под носом, и я смял его, крутанул вбок, треснулся о грузовик, отлетел к легковушке, поцарапал автобус и стукнул в зад какой-то фургон. Остановил меня фонарный столб — я чуть не врезался в него передними колесами. А мою машину, можно считать, и не поцарапало. Полицейские только в затылках чесали, думали, я пьян. Когда меня кидало из стороны в сторону, я прямо наслаждался — и потом вдруг сообразил: да ведь все это было наяву, и чудо, что я остался жив.
