Поздно вечером, уже высветился на небе тоненький и мутноватый, изогнутый вправо серпик только что народившейся луны, остановился у стога. Выдрал нору, чуть не до середины, надо поглубже укрыться, погода портится, по насту змейками бежит позёмка. Втащил за собой часть сена, закрыл вход. Подбил сено под собой, ободрал над лицом, чтоб травинки не кололись, устроился поудобнее. Достал из торбы фляжку, отвернул пробку, ладонью согрел горлышко и сделал глоток. Втянул воздух носом — как хорошо пахнет сеном.
…Зимние каникулы. Бабушке Ксении возят сено. Звенящее, ароматное. Миша взбирается на балку, на которую опираются стропила сеновала и прыгает оттуда, утопая в сене по шапку. И со смехом выкарабкивается из провала, весело ему. Бабушка ворчит.
— Собьёшь сено, корова есть не станет, молока не будет, — но из сеновала не гонит.
…Сенокос. Запах свежескошенной травы. Этот запах Миша любил больше всех других запахов. Алые капельки срезанной косой земляники. Спелые, ароматные ягодки сами тают во рту. И на языке долго помнится их вкус. И хочется ещё.
…День к вечеру. Только что прошла гроза. На небе невысокая, но яркая радуга. Под ней такая же яркая зелень травы на полянке, или как Бабаксинья говорила — на пожне — перед домом. Хорошо летом. Лето он любил больше всякого другого времени года и даже мечтал пожить в жарких странах, где всегда лето. И надеялся, когда станет капитаном дальнего плавания, то обязательно устроится на такую работу, чтобы всё время ходить в тёплые моря.
Сделал ещё глоток. Достаточно, завтра нужна небольная голова. Убрал фляжку в торбу, повернулся на бок и под шорох и попискивание мышек — полёвок, быстро уснул, будто во тьму провалился.
Бабаксинья подвернула ногу, ходит с клюкой и говорит: «на коне езжу». Не привыкшая к ней, часто забывает, куда поставила. И сейчас ей нужно идти на двор, а без клюки не выйти.
— Мишанька, внучок, не видал куда мой конь ускакал?
Миша поворачивается, чтобы найти бабулиного «коня», и видит Репку, котика бабушки Лизы. Но это его вовсе не удивляет.
Репо[29], так назвала бабушка Лиза котёнка по — фински, и за окрас и за ласковый характер, Микко из созвучия звал его по — русски, Репа или Репка. Его забавляло, что репо по — фински означает зверя, а репа по — русски овощ, но то и другое звучит почти одинаково и отображает одно и то же — рыжий цвет.
Репо он же Репка, полугодовалый котёнок, неутомимый игрун и озорник. Нет, правильнее сказать — не озорник, а шалун. И очень ласковый.
Он много бегает по двору и по дому, забирается и на комод, и на шкаф, и на буфет. А однажды перепрыгнул с буфета на старинные настенные часы, тем вызвал гнев и восхищение у бабушки Лизы. Восхищение ловкостью и возмущение дерзостью. К настенным часам он, вообще, неравнодушен. Вскочит куда повыше, на стол или на комод и сидит, смотрит как большой блестящий маятник медленно туда — сюда колышется, и вслед за ним головой водит. И ещё любит смотреть на рукомойник, когда стекает по неплотно прижатому соску вода и капает в лохань. Капля падает, а Репка за ней следит, и не только глазами, но и головой сверху вниз за каждой каплей ведёт. Тысяча капель упадёт, он тысячу раз опустит и поднимет голову.
Занимал в такие минуты Микко вопрос и спрашивал он у бабушки.
— Mummo,[30] вот бы узнать, о чём он думает?
— Да какая ж тут тайна? И так ясно. Думает, как бы ему ещё побегать да поозорничать.
Репка действительно очень непоседлив и неугомонен на игры и шалости. Но всегда ловок и аккуратен, никогда ничего не разбил и не испортил. Любит устраивать засады и на Мишу, и на бабушку, и на всякого приходящего к ним. Нападёт из — за комода, из — за двери или из другой засады, обхватит лапками ногу или руку.
— Что? Поймал? — Спрашивает его бабушка Лиза. — Ну, раз поймал, то соли и неси в погреб. Зима впереди, зимой всё сгодится.
Но Репка бабушку не солит и в погреб не несёт, а делает вид, будто изо всех сил грызёт зубами и бьёт задними лапами. Однако, надо сказать ему в похвалу, ни разу никого он не поцарапал и не укусил по — настоящему, и не причинил боли. За наигранной яростью было у него много аккуратности и деликатности.
И компанейский он, очень скучает по людям. Если пробегает где — то по своим котёночным делам или бабушка запрёт его в сарай «мышей попугать», он как только увидит снова Микко или бабушку, трётся, муркает и мурлычет, просится на руки и не успокоится, пока его не возьмут или, хотя бы, не погладят. И если возьмут, обнимет передними лапками за шею и трётся мордочкой о лицо, а потом взбирается на плечи, ложится там воротником или через плечо полотенцем свисает и свои мурлыки поёт. А когда совсем уж не до него, не берут на руки, то встанет на задние лапки, обхватит передними ногу под коленом, прижмётся щекой к колену, глаза прищурит и мурлычет. Видимо, даже такая малость общения ему в радость и в удовольствие.
Вот и сейчас Репка прыгает ему на руки, тянется по груди, обнимает за щёки пушистыми прохладными лапками и трётся пушистой прохладной мордочкой о подбородок, о нос, о губы. Мише щекотно и смешно. Он просыпается от щекотки, вертит головой. Разбудившие его шустрые мышки быстренько, в один писк и шорох ссыпаются с лица, с груди и укрываются в сене.
Протёр глаза, выбрался из норы. Затолкал сено обратно, вбивая как можно плотнее, чтобы мыши не особенно лезли и осталось его вне стога как можно меньше — люди это сено не для баловства, для дела косили. Из оставшегося сделал жгут, поджёг, положил немного снежку в банку, чтоб не подгорало и побольше еды было, разогрел рыбу. Поел, растопил в банке снежку, вымыл руки. И на лице кожа запросила мытья. Это хороший признак. В блокадном Ленинграде так и смотрели: если у человека в ноздрях сажа, на щеках разводы копоти, а руки в грязи, будто в перчатках — этот человек уже смерти сдался и дней его жизни осталось, вряд ли больше, чем пальцев на руках. Натопил ещё банку воды, омыл лицо. Хорошенько вытерся и плотно застегнувшись, пурга ещё не набрала силу, но уже разыгрывалась всерьёз, направился к линии фронта.
По пути спрятал фляжку и в условленном месте оставил нижнюю часть еловой шишки — теперь уже последний контрольный сигнал до перехода линии фронта.
Фронт перешёл благополучно по «тропе» недалеко от Белоострова. «Тропа» старая, много раз хоженная и финские солдаты его знали. Спросили как тётушки поживают, постращали: «не ходи туда, а то русский тебя пук — пук, застрелит». Наказали впредь аккуратней с горок кататься, чтоб лба больше не расшибать, да подкормили и с собой дали немножко еды. А на прощанье попросили посмотреть, что и как у русских.
Осенью 1941 года с Мишей казус на этой «тропе» приключился. Прошёл туда и обратно и опять туда. Когда возвращался, стойких морозов ещё не было, но заморозки уже прихватывали. И выйдя из лесу неподалеку от Дибунов, оторопел: поляна, по которой он уже трижды прошёл была покрыта инеем, но не сплошь, а в горошек, в шахматном порядке. Мины. А тропинка, по которой ходил он, и которую протаривали солдаты укрепрайона в течение, по крайней мере, двух месяцев, произвольно петляла меж горошин, к счастью, не задевая ни одной из них.
Угодил в «окно» в расписании, ближайший поезд из Дибунов в Ленинград только через три с лишним часа.
Пережидать время и прятаться от пурги пошёл к знакомым, к ротному старшине укрепрайона Ивану Сергеевичу Быстрову и его жене Павле Васильевне, которые жили недалеко от станции.
Павла Васильевна из — за отсутствия муки разминала в тесто размоченные макароны, собиралась испечь вечером немножко оладышков. Сегодня у них семейный праздник, годовщина совместной жизни. Дочка спала, а сын их, маленький Сергунька, всё норовил забраться руками в миску и помочь маме месить тесто. Павла Васильевна тут же поручила Сергуньку Мишиным заботам.
— Мишенька, займись с ним. Совсем, проказник, не даёт ничего делать.
Рассказала, что Иван Сергеевич сейчас на службе, сегодня он дежурит и придёт только завтра утром. Но вечером, хоть на несколько минут обещал забежать, всё — таки праздник. Дочка приболела, раскашлялась, рассопливилась, вот, напоила её чаем с малиной и в постель уложила. Кто спит, тот выздоравливает. А на прошлой неделе у Ивана Сергеевича неприятность на службе была, в особый отдел вызывали. В воскресенье на обед солдатам на третье кисель был и блины, по два блина на довольствующегося. Когда всем раздали, осталось ещё четыре блинчика. Как их разделишь на шестьдесят с лишним ртов? Ну Иван Сергеевич и предложил — разыграйте эти лишние блинчики по жребию, кому выпадет, те и съедят. Солдаты согласились, разыграли и съели. А на следующий день его в особый отдел вызвали.
— Ты что это, Быстров, — спрашивают, — довольствие личному составу не по норме, а по жребию выдаёшь?
Донёс какой — то паскудник. Ну, Иван Сергеевич объяснил, как дело было, на том разбирательство и закончилось. Замечание только сделали: излишки обязан был обратно сдать. Да разве ж это командир, если у своего солдата кусок отнимет, а интенданту отнесёт? Они и сами это понимают, а всё равно, неприятно.
