София чувствовала, что какие-то кошмары мучили ее отца и отравляли его последние дни. Может быть, виновата была болезнь, может быть, страх смерти. Он стонал, мычал, беспрерывно ворочался в постели и не произносил больше ни слова. Не раз за годы службы ему представлялся случай улучшить свое материальное положение, согласившись на одну из тех уступок, на какие обычно шли его сослуживцы. Судья всегда нападал на своего двоюродного брата, инспектора, сразу после выхода на пенсию купившего виллу и автомобиль. Мать Софии слушала стоны мужа и догадывалась, какие страдания испытывал он в свои предсмертные часы.
– Ах, Леонидас! Насколько я была бы спокойнее, если бы наша девочка сейчас имела свои домик. Коливас (двоюродный брат судьи) оказался умнее. Его дочка вышла замуж за врача, хирурга… – укрыв больного одеялом, продолжала бормотать жена. – Коливас выстроил себе домик, а ты нет. Ты всегда был до глупости честный… Чего молчишь?
Умирающий мычал, спрятав лицо в подушку. Вдруг он сел и так вцепился в одеяло, словно хотел разорвать его. Он пытался закричать, но ему не удалось издать ни звука. Потом началась агония, и, не приходя в себя, он скончался…
Американец заказал еще одну бутылку шампанского. Официант тотчас доложил об этом хозяину. Пришел важный Карабецос и поклонился с подозрительной предупредительностью.
– Что угодно, мистер?
– Bottle,[27] – пролепетал тот заплетающимся языком.
– Three hundred[28] драхм, – ответил с улыбкой Карабецос.
Посетитель смущенно осклабился и указал пальцем на свои золотые зубы. Лицо его оживилось.
– Bottle, champagne,[29] – с трудом выговорил он.
Хозяин не понял и собирался повторить еще раз, сколько стоит вино, но американец засунул руку себе в рот и вытащил челюсть с золотыми зубами. Физиономия его сморщилась, он сразу постарел лет на двадцать. Даже его смущенная улыбка казалась теперь отталкивающей. София вся сжалась, чтобы не закричать от ужаса. Карабецос взял челюсть в руки и, внимательно осмотрев ее, приказал официанту подать шампанское.
Опять старый музыкант задыхался от кашля. Он вытирал рот, а пианист, чтобы заполнить паузу, изо всех сил бил по клавишам. Американец обнял своей огромной ручищей Софию. Они чокнулись. Он продолжал беседовать с ней. Если бы она понимала, что бормотал он своим беззубым ртом прямо ей в лицо, она узнала бы историю маленькой девочки. Девочку звали Алис. У Алис были такие же золотые волосы, как у Софии. Прежде чем покинуть домик на окраине города с небоскребами, он вырезал ей из дерева лошадку. Хотя он был простым, неотесанным шофером, может быть совсем неподходящим для службы в дипломатических миссиях, его с детства тянуло к скульптуре. И дочка его приходила в восторг от разных зверюшек, которых он вырезал ей в часы досуга. А письмо… он получил его сегодня утром. Жена ничего от него не скрыла. Она обо всем написала ему с тысячью подробностей, как обычно пишут женщины: как она побежала за врачом, потому что у Алис подскочила температура, как меняла девочке простыни, сколько времени осматривал ее доктор… в как ее спешно увезли в больницу. Потом Алис подключили к механическим легким. Его жена с утра до вечера сидит у изголовья дочки, прислушиваясь к ритмичному дыханию огромных легких. И сам он слышит его беспрерывно с той минуты, как получил письмо.
Но София не понимала ни слова и, мертвенно-бледная, не сводила глаз с голых щиколоток американца. На его лицо после того, как он вытащил челюсть, она не могла глядеть.
Он погладил Софию по щеке. В нем, поглощенном своим горем, внезапно проснулась необузданная чувственность. Его рука скользнула к ней за пазуху… София почувствовала, как он присосался к ее уху. Вдруг она откинулась назад и потеряла сознание.
Американец вскочил и поднял ее на руки. Сбежались девушки, официанты. Ее принесли в кабинет Карабецоса и опрыскали водой. Как только она пришла в себя, Клеархос оттолкнул американца и девушек, стоявших вокруг Софии.
– Пойдем, пойдем! – накинув ей на плечи пальто, вне себя закричал он.
Когда Карабецос попытался задержать их, Клеархос ударил его кулаком в живот, и тот упал, пошатнувшись.
– Пойдем! – заорал он опять и, схватив Софию за руку, потащил ее к двери.
София жила в меблированных комнатах в доме старухи вдовы, красившей волосы в рыжий цвет. Две другие комнаты старуха сдавала почасно разным парочкам. Они поднялись на цыпочках по деревянной, вымытой до блеска лестнице.
– Только бы не услыхала хозяйка и не завела разговор, она очень болтливая, – сказала София и потянула Клеархоса за рукав вперед по коридору. Когда они оказались в комнате, она заперла дверь и устало опустилась на кровать.
– Полежи немного.
– Клеархос, отчего ты такой бледный? Не заболел ли?
– Пустяки. Я здоров.
Подойдя к умывальнику, Клеархос налил в таз воды и умылся. Он медленно вытирал лицо. В этой убогой комнатке на окне висели серые занавески и пыльная лампа мерцала, как ночник. Сначала он посидел немного на стуле потом встал, подергал занавески, повертел в руках безделушки Софии, стоявшие на туалете, затем принялся опять за занавески. Он готовился заговорить с ней об этом, и беспокойство его все росло.
– Не тяни их так, порвешь петли, – сказала София.
Он оставил в покое занавески и подошел к туалету. Повертел в руках пудреницу. Он не знал, с чего начать что сказать ей и будет ли какой-нибудь толк от его признания. София взяла гребень и принялась расчесывать прядь волос, слипшуюся от воды, которую вылили ей на голову когда приводили ее в чувство. Она радовалась, что сегодня так рано они оказались вместе.
– Эфи купила меховую шубку. Когда я увидела ее у входа в «Колорадо», просто не узнала. Ей очень идет. Эфи хорошая девушка, я люблю ее… После обеда, Клеархос, мы ходили с нею в кино. Ах, ты не представляешь, какую замечательную картину мы смотрели…
Она болтала, не переставая. Эта болтовня выводила его из себя, и он бил Софию каждый день. Сначала его удивляло, что она так быстро приспособилась к новому образу жизни. Порой она и сама изумлялась, как можно ходить с Эфи по магазинам, покупать юбку, выбирать материал на платье или просто бродить по улицам, выкинув из головы все прочее. Она стала давать деньги своей матери. Вдова судьи брала их и покупала себе отбивные котлеты, потому что страдала диабетом и ей нужна была белковая пища. Фотография отца в высоком крахмальном воротничке висела над туалетом Софии. И когда она смотрела на нее, вспоминала его заштопанные кальсоны и рваную рубашку.
В висках у Клеархоса стучало. Он хотел крикнуть, чтобы она замолчала. Самое ужасное, что Старик отнесся к нему с большой симпатией. По окончании смены он задержал его у выхода из штольни, чтобы поговорить об его отце. К ним подошел и десятник. Он был в хорошем настроении и рассказал об одной работнице но имени Фильё, шестнадцатилетней девчонке – складненькой, полногрудой, пальчики оближешь, – которая пошла уже по рукам. «В Афинах полно борделей», – со смехом сказал он. «Полно борделей и филиалов иностранных банков; растут, как грибы», – сердито ответил Старик…
Клеархос опять дернул серые занавески. Образ Старика потонул в болтовне Софии.
– После кино я была возбуждена, – продолжала София, расчесывая волосы. – Эфи даже спросила меня, почему я такая красная. – Она остановилась и с нежностью посмотрела на него. – Знаешь, мне кажется, я опять беременна. Потому и упала в обморок…
– Заткнись, паскуда! – заорал вдруг Клеархос.
– За что ты меня ругаешь?
Она обратилась к Клеархосу спокойно, не удивляясь его неожиданному взрыву, она привыкла к этому. Встав она поправила перед зеркалом прическу, намазала тонким слоем крема щеки.
– Вся кожа у меня потрескалась, – пробормотала она. – Эфи советует втирать глицерин с апельсиновым соком. Очень помогает…
Когда он взял суконку и стал чистить себе ботинки, она решила, что его раздражение прошло. И подошла к нему. София любила, засунув руку ему под рубашку, гладить ее по груди…
Толчок был сильным. Она отпрянула назад, но, потеряв равновесие, ударилась о спинку кровати.
– Не бей, но бей меня…
София припала к ногам Клеархоса. Крепко обняла его колени.
– В чем я перед тобой виновата? Скажи, Клеархос, открой мне свою душу! Не скрежещи так зубами, мне страшно. Чем я провинилась? Если я виновата в чем-нибудь перед тобой, то не знаю в чем. – Он не отвечал, и голос ее стал еле слышным: – Завтра-послезавтра я пойду избавлюсь… У Эфи есть врач, который дешево берет…
Он с ожесточением стал бить ее по лицу и голове. Она продолжала цепляться за его ноги, но вдруг стукнулась виском об умывальник и рухнула на пол. По ее лицу потекла струйка крови, залила левый глаз, окрасила щеку, скатилась в уголок рта. Кровь закапала на потертый линолеум.
Его гнев остыл. Пыльная лампа едва освещала комнату. Тень от умывальника наполовину скрывала лицо Софии. Ее бросало то в жар, то в холод, зубы у нее стучали. Но вскоре она успокоилась. Взгляд ее был прикован к глазам Клеархоса. Она поднялась с пола и легла на кровать.
