Она молчала.
– Еще он спросил, люблю ли я тебя.
Она молчала.
– Хочешь знать, что я ответил?
– Что? – она смотрела мимо меня.
– Ничего не ответил… Потому что сам не знаю.
– Я все-таки поставлю кофе. – Она встала.
– Аги… Можно я тебя поцелую?
Больше всего я боялся, что она опять напомнит сейчас, в эту минуту, о своих «калибрах». Но она лишь медленно покачала головой, не отрывая своих глаз от моих.
– Почему?
– Потому что я не хочу, чтобы ты меня целовал. Я не хочу, чтобы меня целовали, если не знают, любят ли.
Я поднялся, надел шинель.
– Уже идешь? Стреляют.
Я прислушался. Было тихо-тихо…
– Странный ты все-таки парень! Разве у девушек спрашивают разрешения, когда хотят их поцеловать? Воина – и такие церемонии. Смешно!
Она и в самом деле смеялась.
– Прощай!
Я толкнул дверь и шагнул в темноту, на улицу.
До дома я добрался благополучно. Хозяйка предложила поужинать, но я отказался. Мне хотелось остаться одному в своей комнате.
Только я успел расстегнуть китель, как в дверь постучали.
– Лейти? Вы уже легли?
Опять хозяйка!
– Что там? – недовольно спросил я.
– Вас к телефону.
Рота! Что-то случилось в роте!
Я выскочил в коридор.
– Слушаю.
В трубке раздался тихий смех.
– Ты уже дома?
– Аги?!
– Я так волновалась.
– Но почему?.. Все было тихо…
– Все равно… Беспокоилась за тебя, – прозвучало чуть слышно.
– Аги!.. Аги!..
Но она уже повесила трубку.
Хозяйка стояла рядом, вздыхала и понимающе кивала головой:
– Да, молодые годы, молодые годы… Аги… У меня была подруга с таким именем. Она брюнетка? Блондинка?
– Крашеная, – произнес я ледяным тоном.
– Ужас какой! Эти современные барышни…
Я вернулся к себе в комнату.
«Беспокоилась за тебя».
Для меня это прозвучало, как «люблю!»
Мы сидели за завтраком. Мадам Денеш разливала кофе. Адвокат, по-своему обыкновению, листал газеты и громко, с едва заметной ехидцей комментировал прочитанное.
– Так… Снова победа под Будапештом.
В прихожей раздался звонок телефона. Адвокат недовольно поморщился:
– Меня нет дома!
Мадам Денеш вернулась улыбающаяся.
– Вас, лейти. По-моему, вчерашняя особа.
Я сорвался со стула, едва не опрокинув кофейник.
Это, в самом деле, была Аги.
– Слушай, Шани, – ее голос звучал озабоченно. – Я еду в Будапешт. Поезд через пятнадцать минут, я звоню с вокзала.
– Что случилось, Аги?
– Так надо… Прошу тебя, зайди к старику, ну, ты знаешь. Скажи ему, ночью пришел вызов из Липотмезе.
– Когда вернешься?
– Завтра, самое позднее, послезавтра. Так получилось, что делать.
– Аги, я…
– Тут уже молотят в дверь кабины… Сервус!
В трубке что-то щелкнуло и загудело.
Я не стал пить кофе. Извинился, пошел одеваться. Мадам Денеш не удержалась от материнского напутствия:
– Главное в любви, лейти, не забывать о себе. И не давайте ей денег, даже если она будет просить. Эти крашеные молодые особы…
Бела-бачи дома не оказалось. Я подолгу жал кнопку звонка, никто так и не подошел к двери. Странно, ведь еще нет и восьми.
Обождал во дворе, снова позвонил. Никого. Пришлось идти в роту.
На часах у входа в чарду стоял Густав. По его серому осунувшемуся лицу я понял, что ночью произошло несчастье.
– Убили?
Он кивнул.
– Кого?
– Замбо. А Иене ранило.
Замбо и официант Иене… Они до двенадцати ночи должны были стоять на посту у типографии. Неужели с типографией? Неужели что-нибудь с типографией?
Я влетел в штаб. Капитал Комочин сидел один, что-то записывал.
– Несчастье, капитан?
У него дрогнула жилка на щеке у подбородка.
– Да, первые жертвы… По собственной глупости.
– Как случилось?
– Возвращались с дежурства. Видят, стоит немецкая машина. У Замбо с собой граната – я строжайше запретил, он прятал, чудак, для своей же гибели. Ну, и надумали сунуть гранату в кузов. А там никого: немцы не такие дураки, чтобы ночью в кузовах мерзнуть. Шофер, правда, спал в кабине. Но уцелел. Выскочил, дал очередь из автомата. Вслепую, наугад. И попал. Замбо прямо в сердце, Иене шею пробило навылет. Как он сюда добрел – один его реформатский бог знает.
– Он здесь?
– В госпитале. Уже оперировали.
Конечно, подполковник Мориц, можно не спрашивать.
– Саша, – Комочин взглянул на меня искоса, – мне сейчас уезжать.
– Уезжать? Куда?
Он назвал село, в котором стояла команда ПВО. Там образовалось нечто вроде филиала химической роты из нескольких дезертиров – жителей этого города; по вполне понятным причинам им нельзя было сюда, к нам.
– Нужно там немедленно сообразить что-нибудь на железной дороге, – пояснил капитан Комочин. – А в городе на несколько дней притихнуть. Иначе нас живо засекут.
– Возьмите меня с собой. Вам ведь все равно потребуется подрывник.
Он усмехнулся:
– Уже есть. Ваш ученик. И взрывчатка есть, и шнур.
Я сразу догадался: Черный!
Комочин ушел, ни с кем не прощаясь: об его отъезде, кроме меня, знал еще только один лейтенант Нема. Я видел через окно, как Комочин дошел до перекрестка, завернул за угол. Через минуту оттуда выскочила легковая автомашина с красным крестом на заднем стекле и помчалась по направлению к шоссе.
Я не удивился. Мне так и казалось, что начальник госпиталя из того сорта людей, которые долго решают, но, уже решив, вполсилы не действуют.
Надо было заняться ротой. Толков по поводу ночного происшествия среди солдат было много. Одни осуждали самоуправство Замбо и Иене, другие – их, правда, было меньшинство – возводили их чуть ли не в герои, доказывали с жаром, что они просто неумело действовали: надо было бросать гранату не в кузов, а в кабину. Тогда бы и машину разнесло, и шофера.
Пришлось крепко разъяснить горячим головам, что рота должна действовать, как единое целое, по единому плану, подчиняясь единому руководству, бить кулаком, а не растопыренными пальцами. Только так можно чего-нибудь добиться. А стихийные вылазки одиночек ставят под удар всю роту. Кто не согласен, пусть сейчас же уходит – мы никого не держим. Но кто остается, тот должен подчиниться строжайшей дисциплине. Наша рота – боевой отряд, а не прибежище анархистов.
Еще два раза в течение дня ходил я к Бела-бачи, и оба раза безрезультатно. Где он бродит с самого утра? Написал записку – всего четыре слова: «Искал вас, Шандор второй». Сунул в почтовый ящик. Там лежали газеты. Будет брать их – найдет записку.
Под вечер в штабе раздались два коротких звонка. Часовой условной сигнализацией вызывал на улицу офицера.
Я вышел. У входа стоял мужчина в плаще и шляпе. Бела-бачи?.. Нет, не он. Шандор, диспетчер Шандор Барна!
Вид у него был встревоженный.
– Господин спрашивает капитана Ковача, – доложил мне часовой.
– Его нет.
– Вы его заместитель? – Шандор сделал вид, что не знает меня.
– Помощник.
– Тогда, пожалуй, пройдите со мной. Тут недалеко. По поводу вашего заказа на продукты питания.
Я сбегал вниз, предупредил лейтенанта Нема.
– Куда, Шандор? – спросил я, когда мы немного отошли.
– К нам домой.
– Так срочно?
– Да.
Больше я не стал расспрашивать. Ясно и так, случилось что-то из ряда вон выходящее. Мелькнула мысль об Аги. Может быть, с ней? Что-нибудь в Будапеште? Но Шандор не мог бы так быстро узнать.
Мы молча дошагали до остановки трамвая.
– Нас не задавят в вагоне?
– Тут не задавят. Это почти конечная.
– А сойдем как?
– Нам до конца.
Трамвай тронулся в путь, увешанный, как обычно, с двух сторон людьми. Но внутри, в самом вагоне, было терпимо. Нашлись даже свободные места, мы сели.
На остановке в центре в вагон протиснулись двое немецких офицеров. Их сдавили, они злились и громко ругались по-немецки. «Стадо баранов! Тут нужен хороший кнут!».
Пассажиры молчали. Не понимали по-немецки, или, скорее всего, не желали связываться.
Прошло несколько минут, немцы утихомирились. И вдруг послышался звонкий девичий голос. Сначала тихий, едва слышный в лязге колес, потом все громче:
– Восстань, отчизна, чтобы снова
Венец твой славой заблистал!
Той славой, что разграбил немец,
Сапог немецкий растоптал.
Я обернулся. Худенькая бледная девушка, судя по одежде, гимназистка, стояла возле столика кондуктора, прижимая обеими руками к груди томик Шандора Петефи.
Все головы повернулись в ее сторону.
– Перестаньте! Перестаньте же! – зашипела седая дама с ярко накрашенными губами, сидевшая против меня. – Среди них есть такие, которые понимают по-венгерски.
– Пусть! Пусть знают, что сказал про них наш великий поэт!
Девушка, не сводя с немцев ненавидящего взгляда, снова стала декламировать:
– Довольно! Из послушных кукол
Преобразимся мы в солдат!
Довольно тешили нас флейты,
Пусть ныне трубы зазвучат.
Кто-то зааплодировал шумно, горячо, за ним другие. Седая дама, отвернувшись, уставилась в окно: она не хотела ничего слышать и видеть.
