Меня сжирает зависть. Она бы сожрала меня совсем, если бы не одно спасительное воспоминание: о родовых шрамах вокруг глаза бабы Здоймихи. То ли душа бабы имела перекос, то ли вообще шла вперёд ногами, или была слишком уж плотна… Кому-то пришлось сделать бабе кесарево сечение, несомненно. Что это за хирург, кто он? Задавая этот вопрос, я трепещу, если мне позволят выразиться столь поэтично. Но, кажется, мне позволят. Уже позволили: признаюсь, я уже пробовал писать стихи. Итак, в ту ночь я ощутил трепет при этой мысли. То есть, как это и свойственно поэту в работе, мысли мои спутались совсем. Напоследок я успел ещё подумать, что надо бы поискать вещественных доказательств существования в этих местах древнего моря, и, значит, побурить колодцы и попробовать найти эвапориты… Потом велел себе спросить в ближайшее время у кого-нибудь, что же всё-таки это значит: каня…
И тут я, наконец, уснул. Как это и полагается поэту в работе. Сон же мне приснился в наказание за такую работу: это был опять сон-сползание, в кинотеатре, с балкона — в партер.
Проснулся я оттого, что потолок в кабинете кто-то рвал на части. Ветер превратился в шторм, от тополиного гула уже дрожали стены. Я зажёг свет, глянул на потолок. По потолку протянулись трещины: царапины, шрамы. Следы когтей, зубов? Я не смог вспомнить, были ли они прежде. Но постарался реально объяснить происхождение адского шума. По железной крыше мог царапать веткой растущий у окна тополь. Другая ветка стучала в окно. Тополь приведен в неистовство неистовым ветром. Итак, обыкновенный ветер и обыкновенный тополь. Я приподнялся на локте и заглянул в окно.
Что я там увидел — было слишком для моих слабых нервов. С той стороны к стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил, а…
Подружка, доченька, тут я должен прервать свою повесть. Ко мне идут по делу. Допишу в след. раз.
О. 2 сент. Здоймы.
15. Н. А. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.
Уважаемый Николай Алексеевич!
Примите, пожалуйста, странную мою просьбу без удивления. Узнайте для меня, что такое КАНЯ. У меня нет под рукой словаря слав. диалектов. Нет, я не собираюсь переметнуться в славистику. Но, честно сказать, мне многое поднадоело. Ощущение, что всё одно и то же, что всё повторяется самым скушнейшим образом… Что бесконечно крутится одно и то же, а я привязан к нему канатами. Что всё — неправда. Хочется порвать с этим однообразием неправды, оборвать канаты, эти гадкие пуповины. Я вот собираю урожай слив, аккуратно срываю каждую ягодку с ножки, чтобы не повредить — так бы и меня кто-нибудь аккуратный и жалостливый сорвал с моей проклятой набрыдлой ветки. Да, конечно, под этим сильным ветром сливы и сами осыпаются, и всё норовят по голове вдарить. Но Ньютоном у нас тут стать непросто: никому он не надобе. С другой стороны, ждать, пока я сам от ветра осыплюсь, долго. Слишком долго.
И всё же, пока хилая ножка, прикрепляющая меня к нашей ветке, цела ещё напомню Вам о нашем старом деле: о Ревиче. Наверное, он и есть последняя моя пуповинка… Между тем, Вы о нём ни слова! Глядите, не порвалась бы и эта: пуповинка уже тонка, как паутинка. Некогда, посылая Вам из Испании рекомендательный лист на Ревича, я выписал половинку его перевода из Аш-Шанфара. Наверное, именно потому, что я посылал только половинку, на Вас не произвела впечатления эта работа. Каюсь, виноват. Попытаюсь исправить дело, теперь досылая упущенное. Между прочим, теперь стихи дают портрет не только Ревича, и даже не столько его портрет, сколько мой собственный. Потому выписываю их с двойным удовольствием, если это слово применимо ко мне, опять же — теперь:
Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.
И стая умчалась, оставив следы на бархане.
Томимые жаждой, летят куропатки к воде.
Всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил.
Мы вместе отправились в путь. Я совсем не спешил,
а птицы садились и переводили дыханье.
Я вижу, кружатся они над запрудой речной,
садятся, а я свою жажду давно утолил,
они гомонят, словно несколько разных племён,
сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,
как будто по разным дорогам из жарких песков
пригнали сюда из различных становищ стада.
И вот уже птицы, как дальний большой караван,
покинули берег и в утреннем тонут тумане…
Я наземь ложусь. Я спиною прижался к земле
костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки.
Рука под затылком, как связка игральных костей.
Легла голова на суставы, на острые грани.
За мною охотятся злоба, предательство, месть.
Ведут они спор — чьей добычею должен я стать,
во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,
в пути стерегут, предвкушая победу заране.
Сильней лихорадки терзают заботы меня,
ни дня не дают мне покою, идут по пятам.
Я их отгоняю, но вновь нападают они,
от них ни в песках не укрыться, и ни за горами.
Ты видишь! Я гол и разут. Я сегодня похож
на ящерку жалкую под беспощадным лучом.
Терпенье, как плащ на бестрепетном сердце моём.
Ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.
Страстями не сломлена невозмутимость моя.
Никто в многословьи не может меня упрекнуть.
Ненастною ночью, когда зверолов для костра
ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,
я шёл по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,
сквозь ветер и холод, сквозь плотную страшную тьму,
я крался к становищам, множил я вдов и сирот,
и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.
Чуть свет на Здоймах толковали: одни обо мне,
другие — что это собаки бесились во тьме,
что это, быть может, шакал приходил или волк,
быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,
но псы успокоились и что, видать по всему,
какая-то птица во сне потревожила их.
А может быть это был джинн? Ведь обычная тварь
следы оставляет свои, пробираясь песками.
Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,
плывёт паутина и змеи ныряют в песок,
под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,
тряпьё, лоскуты полосатой заношенной ткани
накинув на плечи. А ветер горячий трепал
отросшие космы волос непокрытых моих,
немытых, нечёсаных, неумащённых волос,
которые слиплись и жёсткими сбились комками.
Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,
своими ногами прилежными я пересёк.
Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы
я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.
И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,
бродили вокруг, беззаботно щипали траву.
Под вечер они приходили покорно ко мне,
как будто я их предводитель с кривыми рогами.
Какой «прозрачностью для ветров жизни» обладает этот персонаж, а? И как же он свободно, сорвавшись со своей ветки, катится по ветру! Просто зависть берёт. На том — прощаюсь, любезный Николай Алексеевич. Желаю вечно здравствовать. Только не настаивайте, чтобы я поскорей явился пред Ваши очи, чуть ли не в первой декаде сентября. Не пишите, что я всем вам очень нужен: всё равно не поверю. Если Йорик перестал шутить, кому он на фиг может быть нужен? А сентябрьские декады… Может, их вообще не будет, ни первых, ни последующих. Как и самого сентября.
Но не беспокойтесь, когда помру совсем — то завещаю перевезти Вам в институт моё сердце, или гипофиз, или другой какой орган. На Ваш вкус, выбирайте. Кажется, именно так поступил Прометей со своей исклёванной, изъязвлённой орлами печенью: завещал её горячо любившим его людям, которым он так был нужен, и некогда приютившей его второй родине. Нет?
Исаев. 3.9.Здоймы.
16. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
Я завёл себе режим для укрепления здоровья. Прежде всего — нервов. Гуляю обязательно четыре часа в день быстрым шагом. Облазил все окрестности, знаю их уже лучше туземцев. Впрочем, это нетрудно: местные в собственной местности не разбираются вовсе, как слепые. За пределы хутора они не ходят. Так что не спрашивай их о том, что находится в километре отсюда: в ответ получишь молчание. Стало быть, они ещё и глухонемые. Есть, правда, у меня подозрение, что молчание это не от глухонемоты, а от лжи. Что они не хотят говорить, чтобы не проговориться. О чём? Тьфу, прочь дитя, прочь…
Нет, иной мир не в Африке, а тут, на родине. Я и украинские берберы — вот два разных мира. Как машинисты поездов и машинисты лифтов, они живут в разных плоскостях, и всё тут. Только… только я бы один разок хотел понять, одним глазком бы заглянул в их нутро, чтобы узнать: как чувствует себя существо, как оно вообще чувствует, что же оно видит кругом себя, существо, никогда не покидавшее Здоймов! Которое всегда, вечность, находится в их пределах и имеет перед собой всё тот же неизменный мировой круг: непоколебимую ничем затоку.
