Наша беседа интересовала меня в другом плане. Сандра объяснила свое отсутствие в течение трех дней подряд тем, что к ней приехал друг, у которого внезапный приступ малярии, во всяком случае, сильный жар, но не дала больше никаких пояснений по моему поводу. Мой почтенный собеседник как будто не пытался их получить, а напротив, горел желанием рассказать мне о себе и своей работе. Все востоковеды образуют секту; мне было ясно, что он связывал Сандру с этой системой, объединявшей ученых по всему свету; в его глазах она была служительницей некоего культа, и он даже не предполагал, что у нее могут быть еще какие-нибудь занятия, личная жизнь. В конце концов, подумал я, вполне возможно, что так оно и есть, хотя мне было трудно в это поверить. Сам он долго рассказывал мне о своей работе на Султануиздаге и о своей статье о надписях Набонида,[94] опубликованной в «Анатолиан Стадиз». Потом вернулся к теме Фонда. Я многое узнал о его функциях и ресурсах. На устройство музея и фототеки ушло больше денег, чем предполагалось. Атарассо, начал он мне объяснять, разумеется, не был так богат, как какой-нибудь лиман или Эванс; страсть к приобретению разных предметов чуть не разорила его. По счастью, дочь его оказалась такой бескорыстной.
Бескорыстной?.. Я заставил его повторить это слово. Оно было единственным, которое не приходило мне в голову, когда я думал о ней. Старик продолжал разглагольствовать, удивляясь, что я не в курсе того, о чем все знают и говорят, и здесь, в Венеции, и где угодно, а именно: что «без прав» Фонд остался бы без средств и должен был бы испрашивать дотаций у итальянского государства или искать субсидий в Америке, которая, конечно же, не преминула бы…
— Каких прав?
— Да на книгу же… ну вы знаете… Сандра Атарассо отказалась ото всего, что могла бы от этого получить… И сейчас, и в будущем.
Корабельная сирена прервала его ненадолго.
— Просто невероятно, правда? Вы, ее друг, живете в ее доме и ничего не знаете… Какая скромная девушка!
Он изменил тон: «Я полагаю, вы читали… ту книгу?» Я ответил отрицательно, чем как будто ободрил его и побудил высказать на сей счет свои сокровенные мысли: «Не стану вам говорить, какое у меня составилось мнение… Это не моя область. Но, между нами, главное, что Фонд существует, правда?»
Главное — я долго раздумывал над этим словом после того, как он ушел, — каждый понимает по-своему и судит о нем со своей колокольни.
* * *
Я-то думал, что проник в суть загадки, а на самом деле понимал все меньше и меньше. Я переходил из комнаты в комнату, но ничто из того, что я видел, не помогало мне найти ключ. Несколько сундуков, низкая мебель, очень мало книг, больше пепельниц, чем предметов… полное отсутствие подсказок. Голые стены, ровные поверхности… и все-таки реальное и даже комфортное место, где должно быть приятно жить, вписывать сюда чье-то присутствие. Я ищу это присутствие. Запах лака и сандалового дерева — вот и все, что есть в комнате Сандры Все слишком просто, и в обстановке, которую она выбрала, и в работе, которую она себе нашла, — увлекательной, согласен. И ведет она себя слишком просто. Я как будто не стесняю ее. Она обходится со мной, словно с братом, с которым никогда раньше вместе не жила и который явился с другого края света, или как с ребенком, который переболел свинкой и нуждается в покое. Что бы я ни делал, под каким бы углом зрения ни смотрел, мне не удается отвести ей настоящее место, в рамках подлости и лжи.
Вдруг она появилась передо мной, встряхнула волосами, сняв с головы шелковый платок. Она как будто не удивилась, увидев меня в своей комнате, и спросила, как я провел утро. Я сказал, что приходил один человек. «А, Гельмут!» — отозвалась она сразу и рассмеялась. Неужели только он сюда и приходит? «Гельмут!» Это имя как будто ей нравилось, она повторила его с удовольствием. Великий Боже! Почему она так юна, так невинна, так безразлична к угрозе, которая вскоре все размечет? Почему между нами существуют все эти ужасные грядущие осложнения?.. Но об утреннем посетителе, который пел ей дифирамбы, она рассказала мне не больше, чем в свое время об Андреасе Итало. Еще один попался ей на крючок. По меньшей мере, она может говорить с ним о том, что ее интересует, что всегда было ее жизнью… У меня в голове промелькнула дурацкая мысль: если бы я остался, если бы было возможно, чтобы я остался, все началось бы заново: мы снова были бы втроем.
На редкость беспокойная ночь. Я никак не мог заснуть. Мне казалось, словно нас не разделяли никакие двери, будто я слышал ее дыхание каждый раз, как она, внезапно вздрогнув, поворачивалась на другой бок и зарывалась головой в подушку. Я включал и выключал шаровидную лампу в изголовье. Какого черта я здесь делаю? Почему я еще не уехал? Хотелось подняться наверх и бросить ей в лицо все то, что мне следовало сказать ей в первый же день. В углу валялась моя котомка, все на том же месте, но жалкая, невзрачная, неуместная. Я испытывал смущение, какую-то досаду на нее, мой взгляд не мог уцепиться ни за что другое. Наконец это стало так неприятно, что я поднялся и завалил ее подушками.
Когда я проснулся, Сандра уже ушла. Немного позже я тоже вышел и почти тотчас очутился на набережной. Кипарисы кладбища Сан-Микеле чернели в тумане, но похоронных процессий не наблюдалось. Я с трудом отыскал тупик. Сандра уже вернулась. Я объявил ей о своем намерении уехать сегодня же вечером.
— Есть вещи, которые не могут ждать, — добавил я.
Но едва я это сказал, как тотчас понял, как смешна эта фраза в моих устах, как мало подходит мне эта роль.
— Конечно, — ответила она просто.
Мне совсем не нужно было собираться. Этого всегда недоставало моим отъездам: мне никогда не приходится решать, что я возьму с собой, а что оставлю. Может быть, я никогда по-настоящему и не уезжал? Может быть, и Ники никогда не покидала Нэшвилл?
Немного спустя, за обедом, Сандра сказала:
— Я отпросилась на сегодня… Мы могли бы поехать на Торчелло, или подальше… На другой остров… Куда угодно…
Я принялся рассчитывать время, которое оставалось у меня до встречи с Ардити, включая дорогу. Еще целых два дня. Я мог уехать завтра, но только очень рано.
— Ладно!
— Наша последняя прогулка! Всему свое время, — добавила она смеясь.
— И даже для правды.
Я был так уверен, что она проиграла и знает об этом, так уверен, что теперь она будет раздавлена всей этой махинацией, затеянной для исполнения ее плана, что не удержался от нотки торжества в этой пошлой реплике.
* * *
Моторная лодка, задирая нос, неслась по водной глади, вдруг показавшейся ему бескрайней. Брызги хлестали его по лицу, когда он начинал лавировать между бакенами, словно между вешками на лыжной трассе. У него было такое впечатление, будто он отскакивает от воды, совершенно невесомый, увлекаемый чужим порывом, который он мог лишь направить в ту или иную сторону. След на поверхности воды был едва заметен, она раскрывалась и тут же смыкалась вновь, казалась более плотной от близости дна и отсутствия отблесков, колыхала струны плавучих водорослей. Он снова путешествовал, но вне всякой памяти, даже вне своего существования, и при каждом крутом повороте, слыша звучный удар о корпус лодки, видя поднятую им волну, испытывал ощущение, будто прыгает через собственный след.
К ним вернулся смех, новорожденная радость, словно они только что встретились на причале и, украв привязанную там лодку, мчатся вперед, не зная, хватит ли им бензина, чтобы вернуться, когда стемнеет. Возможно, кроме этой силы, которая несла их на своих крыльях, дарила им чувство полета над водой, ничего в них не имело значения. Возможно, она была сейчас для него только профилем на ветру, а он для нее — достаточно опытным кормчим, который не позволит опрокинуться чересчур быстрой лодке. Исчезло пресловутое зеркало, в котором они узнали отражения друг друга, и к ним вернулись прежние жесты, непринужденные движения, сблизив их как никогда прежде. Возможно, им никогда больше не придется разделять ничего, кроме удовольствия, возбуждения от этих странных лодочных гонок; но эта скорость, это ровное движение наделяли их реальностью друг для друга в мире, лишенном границ.
Нам все-таки удалось причалить лодку в своего рода заливчике и сойти на песчаный и илистый берег, цепляясь за траву. Узкая полоска земли, чуть выступающая над водой. Мы оба не знали, где мы, сможем ли мы отыскать потом канал, не сломается ли лодка на обратном пути. Трудно было себе представить более заброшенное место, невероятно негостеприимный уголок. Однако в камышах обнаружилось подобие тропинки. И поскольку она предназначалась только для нас, нам показалось необходимым пойти по ней. День шел на убыль. Наверное, лучше было не припоздняться. Но как чудесно после отважной гонки на лодке оказаться на едва реальной, только-только возникшей суше, словно мы шли по водам. Кстати, вокруг, покуда хватало глаз, были только небо и вода. Я обнял Сандру за плечи, но открытая нами тропинка в лагуне вдруг стала такой узкой, что мы уже не могли идти рядом. Я спросил ее, хочет ли она идти дальше; я видел, что это дается ей с трудом; она сказала, что подождет меня здесь, но хочет знать, докуда так можно дойти и чем заканчивается этот призрачный клочок земли.
