— Ни тени сомнения, — решил он, — водитель допустил небрежность.
— Надеюсь, он не пострадает из-за этого! — сказал я.
Я бы не хотел, чтобы его наказали. В конце концов, он же сделал это непреднамеренно…
— Не беспокойтесь, — заверил меня Марк, — ему не придется платить. Заплатит страховая компания. Мы ничего не имеем против этого бедняги.
— Вы уверены, абсолютно уверены, что ему ничего не будет?
«Ах ты, черт! — подумал я. — Он же не виноват». Накануне жена шофера звонила мне и просила простить его. Она звонила по просьбе своего мужа. Он боялся. Он боялся даже попросить у меня прощения.
— Абсолютно уверен, — сказал адвокат, сухо усмехнувшись. — Вы станете богаче, а он не обеднеет ни на цент. Так что ни о чем не беспокоитесь.
Я не мог скрыть вздох облегчения.
Каждое утро доктор Рассел заходил ко мне поболтать. У него вошло в привычку заканчивать свой дневной обход у меня. Нередко он задерживался ни час, а то и дольше. Он входил без стука, и усаживался на подоконник, засунув руки в карманы белого халата и скрестив ноги. Переливающиеся отблески реки отражались в его глазах.
Он много рассказывал о себе, о своей армейской жизни — он воевал в Корее, о своей работе — о радостях и разочарованиях, которые она приносила. Каждый раз, когда ему удавалось вырвать жертву из лап смерти, он был счастлив, будто одержал решительную победу. Поражение оставляло темные круги под его глазами. Мне достаточно было взглянуть на него внимательно, чтобы понять, победил он вчера вечером или проиграл. Доктор Рассел считал смерть своим личным врагом.
— Меня приводит в отчаяние, — часто говорил он мне с горечью, — что мы сражаемся неравным оружием. Мои победы всегда только временные. Мои поражения — окончательны. Всегда.
Однажды утром он пришел в явно приподнятом настроении. Покинув свое любимое место у окна, он начал расхаживать по палате, разговаривая сам с собой, точно пьяница.
— Да вы, никак, выпили, доктор! — поддразнил я его.
— Выпил! — воскликнул он. — И не думал я пить, я вообще не пью. Просто сегодня я счастлив, ужасно счастлив. Я победил! Да, на этот раз я победил…
Он смаковал победу, как вино. Ему не стоялось на месте. Чтобы удвоить свое счастье, ему бы хотелось одновременно быть самим собой и кем-нибудь еще: свидетелем и героем. Ему хотелось петь и слушать свое пение, танцевать и смотреть, как он танцует, взобраться на вершину самой высокой горы и кричать, орать изо всех сил: «Я победил! Я одолел Смерть!»
Операция была трудной и опасной: у двенадцатилетнего мальчика оставались весьма сомнительные шансы выжить. Три врача потеряли надежду. Но он, доктор Рассел, решил, что попытается довершить невозможное.
«Парнишка поправится! — прогремел он. Его лицо сияло, словно под ним скрывалось солнце. — Ты понимаешь? Он будет жить! А ведь все казалось потерянным! Инфекция поразила ногу и отравляла кровь. Я ампутировал ногу. Другие говорили, что это не поможет, что уже поздно, что игра проиграна. Но я не колебался ни минуты, я начал действовать. Мне приходилось бороться за каждый его вздох, бороться всеми средствами, какими только я располагал. Но ты видишь: я победил! В этот раз я на самом деле победил!»
«Счастье спасти человеческую жизнь», — подумал я. Никогда я не испытывал этого чувства и даже не знал, что оно существует. Держать в своих руках жизнь мальчика — значит занять место Бога. Я никогда не мечтал подняться над уровнем человеческих возможностей. Человека определяет не то, что отрицает его, а то, что подтверждает. То, что находится внутри него, а не где-то напротив или по соседству.
— Видишь ли, — сказал доктор Рассел другим тоном, — в этом заключается разница между мной и тобою. Твое отношение к тому, что окружает тебя и к тому, что определяет границы твоего восприятия, формулируется косвенно. Ты всегда имеешь дело со словами, с поверхностью, с проявлениями, с идеями жизни. Между тобой и жизнью твоего ближнего всегда будет завеса. Тебе мало того, что человек жив, ты хочешь еще знать, что он делает со своей жизнью. Я устроен иначе. Я не столь жесток с моими ближними. У нас общий враг, и у него только одно имя: Смерть. Перед ней мы все равны. В ее глазах ни одна жизнь не имеет большего значения, чем другая. С этой точки зрения я сам подобен Смерти. Что меня восхищает в человеке, так это его стремление к жизни. Одно действие повторяет другое. Если бы тебе когда-нибудь довелось держать человеческую жизнь на ладони, ты бы тоже предпочел настоящее — будущему, осязаемое — идеальному, а жизнь — тем проблемам, которые она приносит с собой.
Он остановился у окна, помолчал чуть-чуть — только чтобы улыбнуться — и продолжал на октаву ниже.
— Как раз твою жизнь, дружок, я держал на ладони.
Он медленно обернулся, вытянув руку. Мало-помалу его лицо принимало обычное выражение, а жесты становились менее отрывистыми.
— Вы верите в Бога, доктор?
Мой вопрос застал его врасплох. Он резко остановился, наморщив лоб.
— Да, — ответил он, — но не в операционной. Там я рассчитываю только на себя.
Его глаза стали глубже. Он добавил «На себя и на пациента. Или, если хочешь, на жизнь в больной плоти. Жизнь хочет жить. Жизнь хочет продолжаться. Они противостоит смерти, она сражается на моей стороне. Вместе мы оказываемся сильнее, чем враг. Возьми мальчика, которою я оперировал вчера вечером. Он не принимал смерть. Он помог мне одержать победу. Он держался изо всех сил, он цеплялся за жизнь. Он спал под наркозом, и все же участвовал в сражении»…
По-прежнему не двигаясь с места, он пристально на меня посмотрел. Наступило неловкое молчание. Снова у меня возникло впечатление, что он знает, что он разговаривает только для того, чтобы проникнуть в мою тайну.
— Доктор, я бы хотел задать вам вопрос.
Он кивнул.
— Что я говорил во время операции?
На миг он задумался: «Ничего ты не говорил».
— Вы уверены? Ни слова?
— Ни единого. Я почувствовал облегчение и не мог скрыть улыбку.
— Теперь мой черед, — сказал доктор серьезно. У меня тоже есть вопрос.
Моя улыбка застыла. «Давайте», — сказал я.
Я с трудом удержался, чтобы не зажмуриться. Внезапно мне показалось, что в комнате слишком светло. Тревога сковала мой голос, мое дыхание, мой голос.
Доктор едва заметно склонил голову.
— Почему тебе не хочется жить? — спросил он очень тихо.
На миг все кругом содрогнулось. Даже свет мигнул и изменил оттенок. Он был белым, красным, черным. Кровь стучала у меня в висках, моя голова словно мне не принадлежала.
— Не отрицай это, — продолжал врач еще тише. — Не отрицай. Я знаю.
Он знает. Он знает. Он знает. Невидимые тиски сдавили мне горло. Казалось, я вот-вот задохнусь.
Слабым голосом я спросил — кто сказал ему, Катлин?
— Нет, не Катлин. Никто. Никто мне ничего не говорил. Но все равно я знаю. Я догадался, во время операции. Ты ни разу не помог мне. Ни разу. Ты покинул меня, мне пришлось вести бой одному, совсем одному. Хуже того, ты был на другой стороне, против меня, на стороне противника.
Его голос стал твердым, пронзительно твердым: «Отвечай! Почему ты не хочешь жить? Почему?»
Я снова обрел спокойствие. «Он не знает, — подумал я. То немногое, о чем догадывается, ничего не значит. Впечатление, только и всего. Ничего определенного, твердо установленного. И все же, он на верном пути, только не доходит до конца».
— Отвечай, — повторял он. — Почему? Почему?
Он становился все настойчивее. Его верхняя губа нервно подергивалась. Знал ли он об этом? Я подумал: он сердится, потому что я бросил его одного, что даже теперь я ускользнул от него и не испытываю к нему ни благодарности, ни восторга. Вот в чем причина его гнева. Он догадался, что мне нет дела до жизни, что в глубине моей души не осталось воли к существованию. А это подрывает основы его философии и системы ценностей. Согласно его вере, человек должен жить и сражаться за свою жизнь. Он обязан помогать врачам, а не бороться с ними. Я боролся с ним. Он вернул меня к жизни против моей воли. Еще чуть-чуть, и я бы встретился с моей бабушкой. По сути дела, я стоял на пороге. Пол Рассел встал позади меня и не дал мне перешагнуть порог. Он тянул меня к себе, один против бабушки и всех остальных. И он одолел. Еще одна победа — человеческая жизнь. Я бы должен кричать от счастья, сотрясать стены мироздания. Вместо этого я раздражаю его, вот что приводит его в отчаяние.
Доктор Рассел изо всех сил старался сдерживаться. В его глазах все еще сверкал гнев, щеки побагровели, губы тряслись.
— Я приказываю тебе отвечать!
Безжалостный инквизитор, он повысил голос. Его кулаки сжались от холодного гнева.
Я подумал: он готов закричать, ударить меня. Кто знает? Быть может, он способен придушить меня, снова послать на поле битвы. Доктор Рассел — человек, и потому он способен ненавидеть, может утратить контроль над собой. Он легко может схватить меня за горло и стиснуть пальцы. Это было бы нормально, логично с его стороны. Я представляю опасность для него. Всякий, кто отрицает жизнь, угрожает ему и всему, чем он дорожит в этом мире, мире, где жизнь и так почти не ценится. В его глазах я подобен раковой опухоли, которую надо удалить. Что станет с человечеством и законами равновесия, если все возжелают смерти?
