Я хотел сказать ему, чтобы он не мучился, и уже было раскрыл рот, когда он поднял голову, сдвинул кепку на затылок, быстро догнал черного парня, хлопнул его по плечу и спросил:
— Сэм, а не остановиться ли нам у буфета, чтобы я мог купить себе пачку-другую сигарет?
Мне пришлось пробежаться, и от этого мое сердце забилось так сильно, что его стук отозвался у меня в голове высоким, пронзительным звоном. Даже в буфете я все еще слышал этот звенящий, пульсирующий ритм у себя в голове, хотя сердце мое теперь билось вполне нормально. Этот звук напомнил мне о том, как я обычно чувствовал себя, стоя в пятницу вечером у края футбольного поля в ожидании первого удара по мячу и начала игры. Звон в голове становился все сильнее и сильнее, пока не начинало казаться, что я больше не устою на месте; а потом был удар по мячу, звон смолкал, и игра снова шла своим чередом. И сейчас я слышал тот же пятничный вечерний звон и ощущал то же дикое, дрожащее и нарастающее нетерпение. Мои чувства были обострены до предела, как это бывало перед игрой, как было совсем недавно, когда я смотрел в окно спальни; и все вокруг было таким ясным и резким, что я уже и позабыл, что так бывает. Зубная паста и шнурки, выложенные в линию, ряды солнечных очков и ряды шариковых ручек, на которых красовалась гарантия, что они способны писать на чем угодно и в любых условиях, и все это защищено от воров лупоглазым отрядом игрушечных медведей, сидящих над прилавком высоко на полке.
Макмерфи, топая, подошел к прилавку вместе со мной, засунул руку в карман и попросил дать ему пару блоков «Мальборо».
— Лучше три, — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Собираюсь много курить.
Звон в голове в тот день не прекращался вплоть до собрания. Я слушал вполуха, как они обрабатывают Сефелта, пытаясь заставить в полной мере осознать насущность его проблем, чтобы он мог к ним приспособиться («Это все дайлантин!» — в конце концов завопил он. «В данное время, мистер Сефелт, вы нуждаетесь в помощи, будьте же честны», — сказала она. «Но разве не дайлантин разрушает мои десны?» — «Джим, вам сорок пять лет…»), когда неожиданно поймал взгляд Макмерфи, сидевшего в углу. Он не вертел в руках карты и не смотрел в журнал, как обычно делал на всех собраниях в течение последних двух недель. И больше не сутулился. Сидел на стуле выпрямившись, с открытым и дерзким выражением лица и то и дело переводил взгляд с Сефелта на Большую Сестру. И пока я смотрел на него, звон в голове становился все громче. Его глаза — две синие полоски под светлыми бровями двигались туда-сюда, точно так же, когда он следил за картами, которые открывали за покерным столом. Я был уверен, что в любую минуту он может совершить какую-нибудь безумную выходку, после которой его точно отправят в буйное. Я видел такое же выражение на лицах других ребят, прежде чем они бросались на кого-нибудь из черных парней. Я вцепился в подлокотники стула и ждал, страшась того, что может случиться, и (я только-только начал это понимать), чуть-чуть того, что ничего не случится.
Он сидел молча и наблюдал, пока они не закончили с Сефелтом; потом повернулся вполоборота и стал смотреть, как Фредериксон пытается отыграться за то, что они насадили на вертел и поджарили его друга, устроив на несколько минут шум из-за сигарет, которые держат на сестринском посту. Фредериксон высказал все, что думает, потом вспыхнул, как всегда, извинился и сел на место. Макмерфи не сделал ни единого движения. Я слегка отпустил подлокотник стула, начиная думать, что, вероятно, ошибся.
До конца собрания оставалось всего пара минут. Большая Сестра собрала бумаги, положила их в корзину, спустила корзину на пол, а потом мельком посмотрела на Макмерфи, желая убедиться, что он не спит и слушает. Сложила руки на коленях, посмотрела на свои пальцы и глубоко вздохнула, качая головой.
— Мальчики, я долго думала над тем, что собираюсь сказать. Я обсуждала это с доктором и с остальным персоналом, и, как ни жаль, мы все пришли к общему выводу: должно быть определено какое-то наказание за безобразное отношение к обязанностям по уборке помещения три недели назад. — Она подняла голову и огляделась. — Мы долго ждали в надежде, что вы без посторонней помощи догадаетесь принести извинения за ту недисциплинированность. Но ни один из вас не выказал ни малейших признаков раскаяния. — Ее рука поднялась, чтобы предупредить любые возражения, которые могли быть высказаны, — движение гадалки по картам Таро. — Пожалуйста, поймите: мы никогда не навязываем определенных правил или ограничений без предварительных и весьма долгих размышлений насчет их терапевтической ценности. Большинство из вас находятся здесь потому, что вы не можете приспособиться к правилам общества во внешнем мире, пытаетесь обойти или избежать их. Когда-то, может быть в детстве, вам, вероятно, позволяли безнаказанно пренебрегать ими. И когда вы нарушали правило, знали, что последует наказание, но оно не приходило. Эта глупая снисходительность со стороны ваших родителей, возможно, и была тем эмбрионом, который впоследствии развился в вашу сегодняшнюю болезнь. Я говорю вам об этом в надежде, что вы поймете: когда мы устанавливаем в отделении дисциплину и порядок, это — исключительно для вашего блага. — Она повернула голову и обвела глазами комнату. На лице она изобразила сожаление о том, какую работу ей приходится выполнять.
Было мертвенно тихо, только у меня в голове стоял горячечный, исступленный звон.
— В подобных условиях поддерживать дисциплину довольно трудно. Вы должны это понимать. Что мы можем с вами сделать? Вас нельзя арестовать. Вас нельзя посадить на хлеб и воду. Вы прекрасно видите, что персоналу нелегко. Что мы, можем сделать?
У Ракли была кое-какая идея, что можно сделать, но она не обратила на него внимания. Раздалось тиканье, лицо ее задвигалось, приняло совершенно другое выражение. Наконец она ответила на свой собственный вопрос:
— Нам придется лишить вас какой-нибудь привилегии. Внимательно изучив обстоятельства имевшего место возмущения, мы решили, что будет совершенно справедливо лишить вас привилегии пользоваться ванной комнатой, которую вы используете для игры в карты. Разве это несправедливо?
Ее голова не двинулась. Она ни на кого не смотрела. Но — один за другим — все взгляды обратились к нему, сидящему в своем углу на стуле. Даже старые Хроники, не могущие взять в толк, с чего это все уставились в одном направлении, вытянули тощие шеи, словно птицы, и повернулись, чтобы видеть Макмерфи, — все лица были обращены к нему, полные неприкрытой, испуганной надежды.
В моей голове звучала единственная высокая нота, словно шины мчались по асфальту на страшной скорости.
Он сидел на стуле очень прямо, лениво почесывая на носу большим красным пальцем шрамы от швов. Он улыбнулся всем, кто смотрел на него, взял кепку за козырек и вежливо приподнял ее, а потом посмотрел на Большую Сестру.
— Итак, если мы не собираемся дискутировать по поводу нового правила, я полагаю, что час уже прошел… — Она замолчала и теперь уже сама посмотрела на него.
Он пожал плечами, шлепнул руками по коленям и рывком поднялся со стула. Потянулся, зевнул, снова почесал нос и двинулся через дневную комнату в сторону сестринского поста, где она сидела, подтягивая на ходу большими пальцами штаны пижамы. Я увидел это слишком поздно, чтобы удержать его от глупостей, что бы там ни было у него на уме, и потому только смотрел, как и все остальные. Макмерфи шел широким шагом, чересчур широким, большие пальцы он снова сунул в карманы куртки. Железные набойки на каблуках выбивали молнии, звеня о кафель. Он снова был лесорубом, хвастливым шулером, здоровенным рыжеволосым скандальным ирландцем, ковбоем из телика, выходящим на середину улицы, чтобы принять вызов.
Макмерфи подходил все ближе, и глаза Большой Сестры вылезли из орбит и побелели. Она не рассчитывала на ответный ход. Полагала, что это будет ее полная и окончательная победа над ним, думала, что он примет ее правила игры — раз и навсегда. Но вот он идет прямо на нее, огромный, словно дом!
Она попыталась было что-то выдавить из своего кукольного ротика и обернулась в поисках черных ребят, но Макмерфи остановился, не доходя до нее. Он остановился напротив ее окна и сказал медленным, низким голосом, что ему хотелось бы получить одну пачку сигарет, которые он купил сегодня утром, после чего его кулак врезался в стекло.
Стекло разлетелось на мелкие части, словно это были водяные брызги, а Большая Сестра закрыла уши руками. Он дотянулся до блока сигарет со своим именем, вытащил из него пачку, затем положил обратно и повернулся к Большой Сестре, похожей на меловую статую, и очень нежно принялся стряхивать серебряные осколки стекла с ее шапочки и плеч.
— Мне очень жаль, мадам, — сказал он. — Какой я неловкий. Стекло в окне прямо-таки безупречно чистое, так что я совсем про него забыл.
