Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Эта была одна из курток на меху, которые перед самой «культурной революцией» привёз из Внутренней Монголии уполномоченный по общественной безопасности Ян Седьмой. Когда он попытался продать эти куртки, измазанные в коровьем дерьме и овечьем молоке, страшно вонючие, его обвинили в спекуляции. Присланные Хун Тайюэ ополченцы доставили Яна под конвоем в полицейский участок для «перевоспитания», а куртки заперли до поры на складе большой производственной бригады, оставив в распоряжении коммуны. Но грянула «культурная революция», Яна Седьмого отпустили, он примкнул к рати смутьянов Цзиньлуна и доблестно проявил себя во время «критики и разоблачения» Хун Тайюэ. Просто из кожи вон лез, угождая брату и строя несбыточные надежды стать его заместителем, но получил отказ. Брат заявил как отрезал: «У нас в отряде единоначалие, никаких заместителей». В душе он Яна презирал. «У этого урода с бегающими глазками одни гадости на уме. Настоящий люмпен, только разрушать и горазд. Использовать его можно, но поручать важную работу нельзя». Брат сам сказал это по секрету у себя в штабе в кругу самых доверенных лиц, своими ушами слышал. Раздосадованный Ян Седьмой уговорился со слесарем Ханем Шестым, взломал склад и вытащил куртки, чтобы распродать на улице. Ветрище, снегопад, сосульки клыками с крыш — самая погода носить меховые вещи. Деревенские столпились, вертя в руках эти куртки, — грязные, с проплешинами, в крысином помёте, с жутким запахом, которым уже пропитался и снег, и воздух. А у Яна Седьмого язык без костей: расхваливает свой дрянной товар, будто драгоценные одеяния самого императора.

Возьмёт коротенькую куртку с мехом чёрного горного козла, заношенную до блеска, звучно похлопает:

— Слышите, какая? Посмотрите как следует, пощупайте, примерьте. Звучит-то как — что твой медный гонг, гляньте, просто шёлк и атлас. А шерсть — почернее чёрного лака будет, наденешь — в пот бросит. В такой куртке хоть по льду ползай, хоть на снегу лежи — холода не почувствуешь! Почти новая, горный козёл, за такую десять юаней — всё равно что даром! Дядюшка Чжан, а ну примерь. Ух ты, да будто на тебя пошита, на цунь больше — длинна будет, на цунь меньше — коротка. Ну и как, тепло? Ты лоб пощупай, вон аж пот выступил, а говоришь не тепло! Восемь юаней? Нет, восемь не пойдёт, не будь мы добрыми соседями, и за пятнадцать не отдал бы! Восемь юаней, и всё? Позвольте сказать вам доброе слово, дядюшка. Прошлой осенью выкурил пару трубок вашего табака, так что я вам обязан! Пока не вернул должок, ни есть, ни спать спокойно не могу. Ладно, девять юаней, отдаю себе в убыток, распродажа ведь. Девять юаней, и носите на здоровье. Вернётесь домой, полотенцем пот со лба утрите, а то и простудиться недолго. Всё же восемь, говорите? Восемь с половиной! Я цену опускаю, вы поднимаете, а как же иначе, вы на целое поколение старше!

Кому другому я бы в ухо так заехал, что он у меня до речки докатился бы! Восемь так восемь. Эх, с таким почтенным человеком, как вы, даже правитель небесный не станет норов выказывать, а если даже он не рассердится, разве след мне, Яну Седьмому? Считайте, я вам кровь отдал, у меня первая группа, как у доктора Бетьюна.[128] Пусть будет восемь, почтенный Чжан, на сей раз вам будет моё расположение. — И он пересчитал замусоленные купюры. — Пять, шесть, семь, восемь, добро, куртка ваша. Быстро надевайте — и домой, пусть хозяйка полюбуется. Помяните моё слово: дома немного посидите, так и снег на крыше порастает; издали на ваш дом посмотришь, так клубы пара над ним стоять будут, снег во дворе потечёт ручейками, а сосулищи, что на краю крыши понамерзли, все попадают. А вот куртка из каракуля, глянь, снаружи ещё атласом обшита. Видать, первая монгольская красавица носила, к носу поднеси, чувствуешь запах? Так от девушки незамужней пахнет! А ну, Лань Цзефан, давай домой, пусть твой батюшка-единоличник мошной тряхнёт, купишь в подарок сестре своей, Баофэн. Наденет этот каракуль и будет ходить с сумкой через плечо, людей пользовать. Только представь, как смотреться будет. Кругом метель метёт, а у неё на три чи от головы всё тает! Такой каракуль что твоя печка, яичницу жарить можно, трубку выкурить не успеешь — и готово. Двенадцать юаней, Лань Цзефан, только за то, что твоя сестра у моей жены роды принимала, за полцены отдаю, другому и за двадцать пять и волосинки не дал бы выдернуть. Что? Не хочешь брать? Ха-ха, Лань Цзефан, я-то всё маленьким тебя считал, а ты вон какой вымахал. Глянь, и усики пробиваются. А внизу как? В семнадцать-восемнадцать волосёнки там уже вовсю торчат. Да и хозяйство в таких годах как рогу вола! Знаю, ты на сестрёнок Хуан виды имеешь. Только вот в новом обществе мужчине по закону одна жена положена, между Хучжу и Хэцзо выбирать придётся, обеих взять в жёны не получится. Вот при Симэнь Нао, в те времена — пожалуйста. У Симэнь Нао одна жена была и три наложницы, да и на стороне столько же. Чего зарумянился? А то приводи матушку, что тут такого? Ей тоже живётся несладко. Чтобы тебя вырастить, сколько трудов положила. Я бы на твоём месте купил бы этот каракуль и матушке почтительно преподнёс. Она у тебя женщина добрая. Когда в доме Симэнь жила в наложницах, нищим, что приходили, самолично подавала, щедрая душа, по две булочки из пшеничной муки. Все, кто постарше, знают. Если матери покупать будешь, ещё скину, до десяти. Только потише давай, чтобы другие не услышали. Десять юаней, беги домой за деньгами, а я тебе эту вещь оставлю. А вот если ты, братишка, захотел бы купить её для Цзиньлуна, ублюдка этого, и за сотню не отдам. Видали, командир отряда! Всё равно что затворить ворота и объявить себя государством, самого себя в ранг возводить! Я, что ли, хотел стать у него каким-то паршивым заместителем? Да я с таким же успехом могу назначить себя главнокомандующим всего войска в Поднебесной, многотысячные армии громить, как циновки скатывать!

Тут в толпе кто-то крикнул:

— Хунвейбины!

Впереди молодцевато выступал Цзиньлун, слева и справа бодро вышагивали «четверо стражей», а сзади двигалась толпа орущих хунвейбинов. За поясом у брата появилось оружие, стартовый пистолет, реквизированный у школьного учителя физкультуры. Он серебристо поблёскивал как собачья елда. «Четвёрка стражей» красовалась в кожаных ремнях из шкуры недавно сдохшей от голода коровы большой производственной бригады. Невыделанная кожа ещё не просохла и воняла. За ремни они заткнули маузеры из реквизита деревенской театральной труппы. Вырезанные из вяза искусным плотником Ду Лубанем и покрашенные в чёрный цвет, они выглядели как настоящие, попади они в руки бандитов, с ними и грабить можно. В заднике пистолета Сунь Ху имелось отверстие с пружиной, бойком и капсюлем из жёлтого пороха, и грохотал он при выстреле не хуже настоящего. У брата пистолет с пыжами, и хлопок получался двойной. Острия копий у хунвейбинов, что следовали за «четвёркой стражей», заточены на шлифовальном круге до блеска и невообразимой остроты. Метнёшь такое в дерево, так ещё не сразу вытащишь. Отряд быстро приближался. На фоне снежной белизны красные кисти на копьях смотрелись очень красиво. Когда до места, где разложил свой гнилой товар Ян Седьмой, оставалось метров пятьдесят, брат вытащил пистолет и пальнул в воздух. Бах-бабах! В небе поплыло два сизых дымка.

— В атаку, товарищи! — прозвучала его команда.

Хунвейбины с копьями наперевес и воплями «Бей, бей, бей!» устремились вперёд. Снег у них под ногами скрипел, превращаясь в жидкую грязь, и они вмиг оказались перед нами. По сигналу брата Ян Седьмой и десяток его возможных покупателей были окружены.

Цзиньлун царапнул меня недобрым взглядом, я ответил тем же. В душе я страдал от одиночества и не прочь был вступить в ряды хунвейбинов. Их таинственные и торжественные деяния волновали душу. Особенно маузеры «четвёрки стражей», пусть ненастоящие, так впечатляли, что сердце замирало. Я попросил сестру сказать Цзиньлуну о моём желании стать хунвейбином. Он так ответил: «Единоличники — мишень революции и в хунвейбины не годятся. Вот пусть вступит вместе с волом в народную коммуну, я его тут же приму, да ещё командиром отделения назначу». Говорил он громко, так что сестре не нужно было и передавать его слова, я и так всё прекрасно слышал. Но вступать или не вступать в коммуну, а тем более вместе с волом, решать не мне одному. А отец со времени того происшествия на рынке не проговорил ни слова. Он лишь смотрел перед собой с отсутствующим выражением, держа в руках большой мясницкий тесак, будто готовый в любой момент сражаться не на жизнь, а на смерть. Потерявший полрога вол тоже глядел как-то отупело, угрюмо зыркая, брюхо у него поднималось и опускалось, он глухо порыкивал — хоть сейчас разворотит живот любому единственным рогом. К навесу, где отец теперь обитал вместе с волом, никто во дворе и приблизиться не смел. Во главе с братом хунвейбины каждый день крутились во дворе под грохот гонгов и барабанов — то из пушки пальнуть пытались, то скандировали лозунги с критикой реакционных элементов. Отец с волом будто не слышали. Но я-то знал: рискни кто войти в загон, кровь точно прольётся. Какое тут вступление в коммуну вместе с волом в такой обстановке? Даже если отец пойдёт на это, вол не согласится ни за что. Так что и на улицу я выбежал посмотреть, как Ян Седьмой куртки продаёт, лишь от нечего делать.