Тот полностью оправдал народную мудрость и завалился на пол с жутким грохотом.
Вадим бросился к дверям, надеясь, что проскочит.
Пуля ударила его в ногу. Ударившись грудью о пол, Вадим захрипел, но не прекратил движения, подтягиваясь на руках к дверному проему. Командир подошел к нему и равнодушно пнул по ребрам, переворачивая на спину.
— Что ж ты такой прыткий, дуся? — зло сказал он. — Шмаляете почем зря. Лёлек, как он?
— Зацепило слегка, — отрапортовала маска, склонившаяся над раненым. — Жить будет.
— Это хорошо, — кивнул командир и указал пальцем на дверь в подвал. — Там что?
— Пошел ты… — выдохнул Вадим.
На большее сил не было.
— Дуся, не нервируй меня, — сказал командир и наступил на раненое плечо пленника. Выслушав вопль Вадима, он вновь спокойно спросил: — Что за дверью? Черский?
Больше на геройство сил не осталось. Вадим хотел крикнуть, но из горла не донеслось ни единого звука, и тогда он затряс головой, кивая, как собачка с пружинкой в шее, прилепленная на панель у лобового стекла.
— Молодец. Умнеешь на глазах. Ключи у кого?
Вадим махнул рукой в сторону мертвого Николая.
Командир сделал командный жест, и один из бойцов начал ворочать тело. Забрав ключи, он осторожно повернул их в замке. Еще двое, прижавшись спинами к стене, страховали, настороженно целясь стволами вверх, как в американском кино.
«Хорошо вам, — подумал Вадим. — Вывести бы вас в песчаный карьер, как в девяностых, и посмотреть, будете ли вы такими же крутыми!»
— Осторожнее, — коротко велел командир. — Не перестреляйте заложников, если они там. Этого караульте, а то скачет, как кузнечик.
И снова пнул Вадима в бок, не больно, но чувствительно.
Стиснув зубы, Вадим стерпел.
Лампочка осветила довольно большое помещение с серыми каменными стенами.
В дальнем углу на полосатом матраце лежали Егор и Алина, жмурясь, с перекошенными страхом лицами, казавшимися в полумраке инфернальными, словно у древних духов. В зеленоватом, разбитом лице парня мало что осталось от лощеного красавца с телеэкрана, девушка выглядела так, словно намеревалась скончаться у них на глазах. Бойцы ринулись по лестнице вниз, Алина хрипло вскрикнула, Егор простонал и выставил вперед руку, защищая ее.
— Тихо, тихо, — ласково сказал командир. — Все кончилось, все хорошо. Сейчас мы вас отсюда заберем. Встать можете?
— Я могу, — храбро ответила Алина. Голос был настолько хриплым, что слова, казалось, застревали в горле, как рыбьи кости. — А Егора надо вынести, ему совсем плохо.
— Я тоже могу, — проскрежетал Егор. — Если не бегом.
Путь наверх по лестнице показался ему бесконечным. Опираясь на одного из бойцов, он с трудом передвигал ноги. Яркий электрический свет заставил зажмуриться. Он часто заморгал, прикрыв глаза рукой. А открыв, первым делом поискал взглядом жену.
Алина стояла у дверей, с ужасом оглядывая бойню вокруг.
Егор увидел, что наступил на тонкий ручеек крови, и мазнул взглядом вверх по его течению, наткнувшись на белые от ярости глаза Вадима.
— Ничего, — пролепетал Вадим непослушными губами. — Ничего. Мы с вами еще поквитаемся, падлы.
Он силился усмехнуться, но выходило не очень. Губы кривились, дергались, укладываясь в разваливающийся оскал. Егор отвернулся, и его, вместе со все оглядывающейся назад Алиной, споро потащили прочь. Командир дождался их ухода, а потом, вздохнув, ткнул стволом Вадиму в лоб:
— Жаль тебя разочаровывать, дуся, но это твоя прощальная гастроль.
Боталов прохаживался по коридору больницы, время от времени останавливаясь у окошка, выглядывал во двор, а потом начинал нервно общипывать листики растения с невероятным названием «аспарагус».
Листиков, мелких, колких, как еловые иглы, было много.
Боталов дергал их, бросал на пол, и вскоре кафель был устелен зеленым крошевом. Дежурная медсестра наблюдала за ним с неудовольствием, но делать замечания человеку, явившемуся в больницу с личной охраной, не отважилась. Хватило того, что ее обыскали, едва она вошла в отделение.
Ужас что творится! Когда такое было?
Ну их к дьяволу, этих богатеев. Хлопот потом не оберешься.
Цветок, конечно, жалко, но аспарагусы неприхотливы, растут быстро…
Она уткнулась в книжку, и спустя мгновение Боталов отодвинулся на задний план, уступив место проблемам итальянской графини, мастерски попадающей в самые невероятные ситуации. На сей раз графиню обвинили в краже бриллианта, а знойный красавец, набивавшийся к ней в ухажеры, оказался подлецом и мерзавцем. По радио надрывно пел артист, знаменитый своими резкими переходами с баса на визг. Песня была под стать настроению графини — с глубокой печалью и обреченностью.
«…Судьба-зима нема, не спросить, как с белым сердцем жить?..»
Боталова заунывный вой из динамиков раздражал.
Он гневно посмотрел на медсестру, но та, увлеченная чтением, не заметила его недовольства. Он вновь посмотрел в окно и с удвоенной яростью набросился на аспарагус.
Больница была первоклассной.
Разумеется, частной, и драли тут с пациентов сумасшедшие деньги. Цены зашкаливали за разумные пределы, удалить фурункул выходило чуть меньше бюджета небольшой африканской страны. Серьезная операция по стоимости превосходила запуск спутника на околоземную орбиту. Лечились тут только свои, не желающие демонстрировать общественности собственные недуги. Здешние врачи могли все: от пересадки костного мозга до удаления вросшего ногтя, и все — с полным уважением и реверансами: мы так рады вам, вы так благодарны нам…
Принадлежала клиника Караулову.
Достоинством ее были врачи, опытные, талантливые, но уставшие жить на нищенскую зарплату, вовремя перехваченные из ведомственных учреждений.
Вторым достоинством была охрана. Больницу можно было долго и безрезультатно пытаться брать штурмом. Боталов осмотрел ее, долго крутился в палате, смахивающей одновременно на покои императора и каюту космонавта, и остался доволен.
По сути, это была первая его встреча с сыном после освобождения. Поначалу он порывался вывезти Егора из страны в Европу, но оказалось, что помощь следует оказать здесь и немедля. Раздробленную руку лучшие хирурги собирали буквально по косточкам. Кроме того, они обнаружили трещину в ребре, к счастью одну, и продольную. Помимо травм, Егор заработал воспаление легких, и врачи не рекомендовали его перевозку. Караулов натолкал в больницу столько охраны, что это крайне нервировало персонал. Молчаливые телохранители таскались за Егором даже в туалет, однажды до смерти перепугав уборщицу.
Алина отделалась легче.
Кроме бронхита и легкого обезвоживания, с ней все было в порядке, однако она лежала тут же, поскольку вероятность выкидыша медиками не исключалась. Со свекром она разговаривала сквозь зубы, недвусмысленно давая понять, что во всех бедах винит его.
Неприязнь невестки Боталова бесила.
— В конце концов, что она о себе воображает?! — зло жаловался он Рокси после очередного визита в больницу. — Пусть спасибо скажет, что ее вообще вытащили!
Разговор этот происходил в постели. Иногда Боталову казалось, что все комнаты переговоров надо упразднить, а партнеры должны договариваться друг с другом вот так, полюбовно.
Представив подобные переговоры с партнером по строительству, толстым, узкоглазым, желтым, как лимон, японцем Хасумото, смахивающим на немного похудевшего борца сумо, Боталов нервно хмыкнул.
Ну, не обязательно со всеми в постели договариваться.
Можно и в сауне, и на охоте…
Рокси, не подозревавшая о мыслях Боталова, прижалась к его спине голой грудью, лихо раскурила сразу две сигареты и сунула одну ему в рот. От этого движения, насквозь интимного, он моментально разомлел, чувствуя, как спину согревает приятное тепло ее тела.
— Саш, вот ты странный, — разумно возразила она. — Их только что вытащили из подвала, напуганных и больных, и, заметь, к твоим делам не имеющих ни малейшего отношения. Естественно, Алина злится. Она едва не лишилась жизни, едва не потеряла мужа и ребенка! Ты погоди, дай ей успокоиться.
— А я что, не злюсь? — осведомился Боталов.
Рокси завозилась, а потом, вытянув длиннющие ноги, обхватила его ими, как наездница. Ноги были замечательными, их хотелось гладить и гладить, что он и сделал с удовольствием.
— Ты тоже злишься. И переживаешь, я все вижу. Но поверь, сейчас ее лучше не трогать. Главное — как Егор все воспринимает.
— Да, — медленно произнес Боталов. — Это главное.
Хрупкое равновесие, так и не установившееся после звонка Егора из Парижа, казалось, рухнуло в одночасье.
Во время кратких встреч сын больше помалкивал, отделываясь односложными фразами. Впрочем, ему действительно было тяжело говорить. А Боталову было невыносимо слушать его надрывающий душу бесконечный кашель. Посидев у кровати с четверть часа, он с позором сбегал, втайне радуясь отсрочке казни…
