Он услышал за спиной медленные тяжелые шаги: сначала каблук — «так!»; затем подошва — «шарк!» Задержал дыхание. Желание обернуться стало нестерпимым, но он неистовым напряжением воли принудил себя стоять неподвижно. Если он обернется, может показаться, что он трусит. С другой стороны, любой, самый невинный жест таит в себе немалый риск. Устремив взгляд в пространство, он словно застыл. Только нервы улавливали, будто сотня радаров сразу: так — шарк, так — шарк, так… Идущий остановился. И внезапно — правда, всего на несколько секунд — глубокая, как вечность, тишина. Затем опять шаги. На этот раз удаляющиеся: так — шарк, так — шарк. И наконец, полная тишина. Ни звука, кроме протяжного «ш-ш-ш» приливной волны на песке. Но он знал: солдат по-прежнему здесь, по-прежнему стоит у столба. А автобуса все нет.
Он сделал еще одно усилие, чтобы сконцентрировать все свое внимание на чем-нибудь постороннем, не относящемся к этой фигуре, чье безмолвное присутствие давит ему на затылок. Осмотрелся вокруг и заметил вблизи, на окаймляющем тротуар газоне, небольшую черную дощечку с надписью. Он быстро прочел: «Federal property»[47].
Сначала он не понял, что это означает. Затем догадался. Газон — федеральная собственность. Как и пляж за его спиной. Зато тротуар — собственность острова. Он задумался над географией. Представил себе, как выглядит островок Сан-Хуан, если смотреть с самолета. И вдруг впервые осознал то, что раньше никогда не приходило ему в голову. Эта мысль вспыхнула как искра, как озарение. Его город в осаде. В осаде Ла-Пунтилья, Исла-Гранде, Таможня, Каса-Бланка, Эль-Морро, Сан-Кристо́баль. И все побережье, на которое набегают волны прибоя, чтобы умереть там с протяжным смиренным «ш-ш-ш». И газон, «Federal property». Он почти инстинктивно шагнул назад. У него было странное ощущение, будто он, как колосс героической древности, стоит сейчас в двух мирах. Газон и тротуар. И безлюдная авенида. И куда-то запропастившийся автобус.
До него донесся смех — из «Палладиума» вышли две женщины. Почти одновременно он уловил и другой звук. Нет, ошибиться было невозможно. Не стоило даже оборачиваться, чтобы убедиться. Так оно и есть. Его захлестнула волна стыда и негодования. Зачем?.. В конце концов… Нет, это не случайность. Прежде всего — почему именно здесь. Ведь сзади почти неосвещенный пляж. Можно было бы… Как ни верти, это вызов! Солдат морской пехоты стоял на бортике газона и шумно мочился на тротуар. Струя уже превратилась в лужу, быстро растекавшуюся по бетону. Мерзкая жижа вот-вот коснется его ботинок. Женщины из «Палладиума» приближались. Он физически ощущал, как ширится, как все ближе подступает к нему этот постыдный, оскорбительный поток. И внезапно нелепый пустячный случай разросся до исполинских размеров: всесокрушающая губительная сила, наводнив город, пытается смести в нем все, все.
— You shouldn’t do that here[48],— произнес он тоном, который — ему очень этого хотелось — казался спокойным, и отступил, спасая свои ботинки.
Морской пехотинец заулыбался и шагнул к нему.
— Who cares?[49]
Совершенно неожиданно, без всякой причины, вне связи с происходящим, к нему одновременно протянулись две ручищи.
— Who cares about nothing in this ticking city?[50]
Губы улыбались неизвестно чему, и две лапы терлись о лицо цвета корицы.
Нет, это был не удар, вовсе не удар. Даже не пощечина. Солдат просто вытирал руки, без нажима, почти нежно, словно грязные пальцы оставляли на коже невидимую мазь. Никогда еще он не испытывал большего потрясения. Словно некое чудовище внезапно, одним рывком отняло у него всякое человеческое достоинство. Ему показалось, что перед ним, в самом деле, воплощение какой-то разрушительной силы, которая пытается уничтожить город, а его самого лишить всех признаков человека, превратить в вещь, предмет, камень, растение. И он задохнулся от яростного желания избежать гибели, спасти Сан-Хуан, спастись самому, хотя еще не знал, как это сделать.
Левой рукой он непроизвольно отразил нападение, отшвырнув от себя это существо (рыжего дьявола или бога разрушения?), и так же непроизвольно, глупо, по-детски полез правою за платком, чтобы стереть с лица следы оскорбления. Пальцы, лихорадочно шарившие в кармане, наткнулись на что-то гладкое на ощупь, хотя твердое и холодное, как кусок горной породы. Но они не почувствовали ни холода, ни твердости — для него сейчас это было не больше, чем обыкновенный камень.
И когда грязные лапы снова поднялись, чтобы довершить дело разрушения (его самого или города Сан-Хуан?), его рука, его собственная рука, озаренная мощным светом ртутных ламп, издала такой же ужасный грохот, каким разразился некогда бог, гордый громовержец, произнеся: «Да будет свет!» Тот самый сверхъестественный страшный грохот, который потряс мир, когда бог, задумчиво и грустно дунув на собственную горсть, тоскливо изрек: «Да будет человек!» И от грохота каменной руки дьявольское божество превратилось в согнувшийся пополам тюк. Верх его рухнул на траву (отчего это она покраснела?), низ (бесстыдно вывалив срам) — на тротуар.
В свете фар долгожданного автобуса он увидел неподвижное тело и почувствовал, что рука его вновь стала рукою человека: она взмокла от пота и дрожала. До его ушей донесся дробный стук каблуков — это убегали перепуганные женщины. И его разум до конца осознал содеянное им: он перестал быть камнем или растением, он даже не был больше животным. Здесь, между миром побережья и миром авениды, он окончательно стал человеком. Человеком, который стоял в полный рост перед городом, раскрывшим ему свою тайну. Перед автобусом, замедлившим ход. И перед единственной дорогой, название которой прочерчено на кровоточащем боку автобуса.
СКОРПИОНЫ
Перевод с голландского Ю. Сидорина
Низкий голос спросил: «Все готовы?» Мужчины задвигались и поспешно обступили неглубокий кольцеобразный ров. Те, что прошли вперед, присели на корточки. В руках у них были короткие, цилиндрической формы футляры из сердцевины бананового дерева или бамбука, и обращались они с ними с такой осторожностью, словно те каждую минуту могли взлететь в воздух.
— Сеньоры, — торжественно провозгласил тот же низкий голос, который, судя по всему, принадлежал организатору предстоящего зрелища. — Мы начинаем. Зажигаю огонь!
Он зажег спичку и бросил ее в кольцеобразный ров, заполненный какой-то горючей жидкостью. Вспыхнуло пламя, распространяя вокруг нестерпимый жар. Прошло несколько секунд, и огненный круг замкнулся. Сидевшие на корточках мужчины отодвинулись назад. Но не успели они расположиться на новом месте, как распорядитель с торжественностью церемониймейстера объявил:
— Выпустить чемпионов!
Мужчины, сидевшие на корточках, молниеносно откинули крышки, плотно закрывавшие цилиндрические футляры, и короткими сильными ударами вытрясли содержимое в центр круга, очерченного огнем. Их движения были стремительными и в то же время осторожными. Они держали футляры самыми кончиками пальцев, постукивая по днищу ладонью правой руки. Впрочем, то, что высыпалось на площадку, вполне объясняло их осторожность.
В футлярах находились скорпионы.
Их было около двадцати: большие и маленькие, ярко-красные и аспидно-черные, пестрые и волосатые — один отвратительнее другого. Пламя не давало им покинуть площадку, и они метались по кругу, сталкивались друг с другом, волоча за собой скрюченные туловища и помогая себе торчащими в разные стороны клешнями.
И вот началось то, ради чего здесь собрались люди.
— Ставлю тосто́н[51] на того маленького рыжего! — крикнул один из зрителей. Полпесо были, конечно, не бог весть какими большими деньгами, но все-таки это составляло целый дневной заработок.
— Ставлю тостон на черного толстяка, которого выпустил Анастасио, — отозвался рядом другой голос.
Кто-то восторгался:
— Гляньте-ка на эту пеструшку! Прямо настоящая сеньора… Точь-в-точь донья Бланка, когда она сердится.
Зрители, которым, вероятно, были знакомы повадки доньи Бланки, ухмыльнулись.
Стоявший рядом со мной Канделярио произнес отчетливо и громко:
— Песо на волосатого с короткой ногой!
Один из сидевших на корточках мужчин с изумлением глянул на него снизу вверх: «Такая высокая ставка в самом начале игры!» Но от комментариев воздержался.
Чего ждали присутствующие? Что насекомые набросятся друг на друга? Что усиливающийся жар погонит некоторых из них через огненное кольцо? Но насекомые продолжали беспорядочно двигаться по площадке, не обращая друг на друга решительно никакого внимания, и предпочитали избегать друг друга, нежели бросаться на соседа. А между тем объявлялись все новые и новые ставки: от десяти сентаво, и реала[52] до песо, которое поставил Канделярио, сразу же задавший повышенный тон всему происходящему. Однако я так и не мог понять, о чем шел спор? По-видимому, предстояла схватка не на жизнь, а на смерть. У каждого скорпиона в кончике подвижного и тонкого хвоста таилось смертельное оружие, которым он мог разить направо и налево. Все они походили на какие-то кошмарные доисторические танки в миниатюре, которые — как только им надоедала игра — устремлялись вперед, не разбирая дороги, и сеяли вокруг смерть разрывами осколочных снарядов. Так, во всяком случае, играли в скорпионовую войну в Европе, и то, что происходило здесь, казалось таким же отвратительным и таким же бессмысленным.
