— У меня? — затянулся сигарным дымом Д. К. — А что тебя конкретно интересует, друг мой?
— Ну, состояние твоего здоровья, к примеру?
— Ха–ха, — прыснул резким смехом Каблуков, — стоит как штырь, хочешь, покажу?
— Хочу, хочу, — закричала восторженно Лизавета, но отец прикрикнул на нее, и стушевалась миллионерская дочка, обиделась, захлопала cвоими длинными ресницами.
— Не сердись, Лизаветушка, — сказал ей Д. К., — мы теперь будем с тобой просто друзьями, ибо не могу я трахать тебя без любви, а люблю я, как оказалось, лишь ее, эту проклятую ведьму, ввергнувшую меня в пучину всех бед. Ввергнувшую, вылечившую и вновь исчезнувшую, но я найду ее, — расходился во всю мощь своих легких Д. И. Каблуков, — найду, и тогда мы еще посмотрим, чья возьмет!
— Успокойся, Джон Иванович, — взмолилась Лизавета, перестав хлопать ресницами и вытерев слезы, — не любишь меня, так и ладно, была бы честь, как это говорится, предложена, но на нет и суда нет, друзьями, — что же, давай, останемся друзьями, но только поцелуй меня еще разок, а?
Каблуков встал из шезлонга, подошел к Лизавете, наклонился, облапил ее и поцеловал, да так, что Лизка аж взвизгнула, а потом, успокоившись окончательно, пошла на камбуз, заниматься по старой памяти обедом, Д. К. же, запалив новую «корону–корону», стал рассказывать Филу Зюзевякину о всех тех чудесных и необычных приключениях, которые таким волшебным образом закончились его исцелением в объятиях страстной Дориды вчерашним вечером, почти десять веков назад, на самой окраине когда–то процветавшего греческого поселения на берегу Понта Эвксинского, то есть здесь, на берегу анапской бухты, в районе краснодарского побережья Черного моря.
— Изумительно, — говорит ему Зюзевякин и предлагает отпраздновать событие бутылкой шампанского.
— Опять «Дом Периньон»? — интересуется Каблуков.
— Нет, — говорит Ф.3„— на этот раз «Вдова Клико», «Периньон» кончился, надо бы заказать.
— «Клико» — так «Клико», — соглашается Каблуков и ждет, когда появится все тот же стюард все с тем же серебряным подносом.
— И что делать будешь? — выпив первый фужер, интересуется Фил Леонидович.
— Не знаю, дружище, — честно отвечает Каблуков, — абсолютно не знаю.
— Может, с нами поплывешь? — спрашивает Зюзевякин, опустошив второй фужер и наливая третий.
— Да нет, Фил, спасибо, — говорит Джон Иванович. — Буду опять ее искать, а там уж посмотрим, может, что и к вам присоединюсь, но это потом, а пока…
— А пока хоть отобедай с нами, — печально обращается к другу Ф. З. и предлагает ему пройти в кают–компанию.
Там уже накрыт стол на три куверта, Лизавета, в вечернем бархатном платье, повязанном беленьким кружевным передником, разливает по тарелкам прозрачнейший бульон, к которому положены свежайшие профитроли — диета у Ф. З., — объясняет она Каблукову — пора папане беречься.
— Профитроли так профитроли, — опять соглашается, как и в случае с «Вдовой Клико», Каблуков и садится за стол, подвигает к себе тарелку, начинает машинально работать ложкой, понимая, что все это мираж, а настоящая жизнь осталась там, много веков назад, в объятиях таинственной Дориды осталась она, настоящая жизнь.
— Не грусти, Джон Иванович, — говорит Каблукову Зюзевякин, — найдешь ты свою Викторию.
— Найду ли? — шепчет Каблуков, переходя к кресс–салату, жюльену с грибами и диетическому блюду из норфолкских крабов.
— Найдешь–найдешь, — подтверждает зюзевякинскую максиму Лизавета, и Д. И. Каблуков, отведав кресс–салата, жюльена с грибами и диетического блюда из норфолкских крабов, уверенно берется за телячье жаркое, естественно, тоже диетическое.
— Как обед–то? — встревоженно интересуется Лизавета.
— Прекрасен, как всегда, — бормочет с набитым ртом Каблуков, и тут все замолкают, молчание повисает в кают–компании, прерываемое разве что звяканьем рюмок–вилок и прочей застольной атрибутикой.
— Ну вот, — говорит, наконец, Зюзевякин, вытирая губы нагретой салфеткой, — вот и откушали, чем господь послал. Славно, Лизаветушка, славно, чем вот только сейчас займемся? — и он смотрит на Д. К., заканчивающего пить кофе.
— Да ничем, Фил Леонидович, — отвечает тот, — на берег я поеду, неспокойно что–то на душе…
Ф. З. понимает, что друг его прав, ибо нет ему, другу то есть, сейчас никакого душевного (и духовного, естественно) комфорта. Пусть едет, пусть дальше ищет эту странную Викторию Николаевну, так стремительно ворвавшуюся в роман еще в первой его половине и подчинившую себе — властно, надо заметить, подчинившую — весь дальнейший ход событий. И немудрено: ведь не просто женщина она, а ведьма, и не просто ведьма, а демон–суккуб, то есть гремучая смесь, которую не превзойти даже мешанине из черного дымного пороха с кайенским перцем, не так ли, интересуется Ф. З. у Лизаветы, так, папенька, истинно так, отвечает беспутная, но очаровательная зюзевякинская дочка, с тоской смотря, как Джон Иванович Каблуков, помахав им на прощание, садится в шлюпку, чтобы навсегда исчезнуть с ее, Лизаветиных, глаз. А ведь она любила его, истинно говорю, любила, да и сейчас, надо призвать, чувство это (как и память о каблуковских, таких волнующих и сладостных ласках) живет в сердце Лизаветы, но что поделать, насильно мил не будешь, думает Лизавета, чувствуя, как слезы снова наворачиваются на глаза, что поделать, околдовала тебя эта ведьмоница, увела из моих объятий, будь счастлив, Каблуков, плачет уж навзрыд миллионерская дочка, будь счастлив и не забывай моего жаркого и влажного лона, столь часто доставлявшего тебе — и губам, и чреслам! — так много удовольствия…
— Не забуду, — машет ей Каблуков, уже усевшись в шлюпку, — никогда не забуду я тебя, Лизаветушка, и тебя, друг мой Фил Леонидович, да что вы как на тризне, милые мои Зюзевякины, никуда ведь я не денусь от вас, не раз еще встретимся, только это будет другое время и другая история, не так ли? — обращается Каблуков к загорелому мускулистому матросу с серьгой в ухе, уверенно взмахивающему веслами.
Тому все равно, но на всякий случай он кивает курчавой стриженой головой, короткостриженая эта курчавость придает матросу явное сходство с римскими патрициями, и вновь вспоминается Каблукову Греческий город, и девки–трибазы вспоминаются ему, матрона Квартилла и служанка ее Хрисида, и несчастный Энколпий, и красавчик Гитон, и хитрец Аскилт, да и сам Тримальхион вновь вспоминается Джону Ивановичу Каблукову в тот момент, когда шлюпка преодолевает коротенькое расстояние от яхты до берега. И тримальхионовская жена Фортуната, и подружка ее Сцинтилла, и сама несравненная Киркея с тщательно выбритым лобком — многое что вспоминается Каблукову, клянусь Юпитерам Капитолийским и всеми остальными богами, включая столь чтимого мной Приапа, даже никогда не виденная им Трифэна вспоминается ему, но тут матрос табанит весла, и Каблуков легко соскакивает на берег.
Соскакивает, оборачивается и долго–долго смотрит на яхту «Лизавета», на которой именно в этот момент начинают ставить паруса.
— Вот так–то, Каблуков, — говорит сам себе Джон Иванович, простившись с яхтой, миновав усато–фуражного стража портовых ворот, с поспешностью сделавшего зюзевякинскому дружку под козырек, — вот так, несравненный мой, — с печалью думает Д. К., чувствуя, как подходит к завершению очередная полоса в его непутевой и увлекательной жизни. Скоро на этот зачуханный южный городок упадут сумерки, фотографы уже убрали свою амуницию, уже все обезьяны, анаконды и верблюды исчезли с набережной, Каблукову пора в гостиницу, пора снова лечь на кровать, смотреть в потолок и думать, что же произойдет завтра, если, конечно, оно будет, это самое завтра.
«Наверное, будет!», — вновь вспоминает о необходимости кавычек Каблуков и решает, что в гостинице ему пока делать нечего и не худо бы пройтись еще разок по набережной, только уже туда, в сторону высокого берега, ведь именно там, если ему не изменяет память и если за минувшие столетия не изменился рельеф местности, находилась хижина Дориды, этот славный маленький домик из камня ракушечника, в котором так уютно было заниматься любовью прямо на куче тряпья, брошенного на ничем не покрытый земляной пол.
Каблуков неспешно идет по набережной, со смехом читает надпись на указателе «ма…ы дo…ированной ходьб…», что означает, как он догадывается, «маршруты дозированной ходьбы», вот уже сумерки, зажигаются фонари, Д. К. идет неспешно, да и куда ему торопиться — никто ведь не ждет Джона Ивановича, ни в гостинице, ни здесь, на набережной, ни там, у красноватой мигалки маяка, куда и лежит его путь. Он минует тропинку, ведущую на пляж, проходит мимо небольшого ресторанчика, в котором гуляет сейчас кавказский люд (под нежные звуки скрипки гуляет — это надо отметить особо), с правой стороны — море, с левой — темные и сонные корпуса санаториев. Домов отдыха и пансионатов, яхта «Лизавета» давно превратилась в маленькую, плохо различимую точку на горизонте, но Каблуков не грустит по этому поводу, он идет, смотрит на больших винных бражников, бесшумно чертящих воздух в ярком свете ночных фонарей, да замечая столь же бесшумные тени ночных мышей, стремительно чиркающих небо над его головой, бархатно–черное, усыпанное звездами сентябрьское небо с отчетливо различимой струей Млечного пути, но вот и маяк, Каблуков облокачивается на парапет, смотрит на красноватую дорожку, уходящую в море и где–то там, в скольких–то метрах от берега, переходящую в дорожку бело–желтую, лунную, ибо луна сегодня яркая, еще пару дней — и полнолуние, думает Каблуков, и тут кто–то трогает его за плечо и говорит:
