С этим последним письмом, которое мне приходилось то и дело защищать от насилия со стороны его адресата, хранить, обходиться, как с хилым ребенком, мне пришлось поторопиться — я боялась, что для моей умирающей любви скоро не будет хватать пищи, боялась, что жестокость «мужчины моей жизни» заставит меня отойти от него раньше, чем я успею сказать, что любила его… Пядь за пядью отвоевывала я у ненависти, чтобы поставить на ее место любовь, чтобы громче звучали вечные истины, а не изменчивые чувства, и каждый раз, когда неверный в очередной раз ранил меня, когда его удар достигал цели, я — безумству храбрых! — старалась не потерять той высоты, которую сумела отстоять.
Помню, как нас в первый раз вызвали в суд (после двух лет споров и торговли), нам зачитали «постановление о невоссоединении семьи», и мы по длинным коридорам стали пробираться к выходу; мой муж, все еще муж — еще три месяца семейной жизни, новой, конечно, — наклонился надо мной сказать «до свидания», я протянула ему руку, он поцеловал меня в щеку и тогда, воспользовавшись тем, что наши адвокаты заняты своими адвокатскими россказнями и не смотрят на нас, я тихонько коснулась его губ своими губами, потом на перекрестке очередных коридоров мы, ни слова не говоря, расстались друг с другом, — каждый удалился под конвоем собственного защитника — я не оборачивалась, мне и так было слышно, как тают под сводами звуки его шагов… Для свидания до ближайшего вызова в суд не было никаких причин — увидимся дней через сто, двести, триста… Но, пробравшись через лабиринты Дворца правосудия, каждый со своей стороны, мы вдруг оказались рядом друг с другом на одном тротуаре. Адвокаты наши по дороге потерялись, день склонился к вечеру, кафе зажгли свои террасы, погода была теплая, и я услышала, как мой собственный голос произносит:
— Может быть, пообедаем вместе?
— Сожалею, — вежливо (он стоял в метре от меня) ответил он, — но я не могу встречаться с тобой, когда я один. Понимаешь, я не хотел бы делать ей больно…
Ну конечно же! Где была моя голова? Семь лет он делил меня, семь лет мучил (для нее — вторники, четверги, субботы, треть обедов, один уикэнд из двух и половина отпуска), семь лет рассчитанных, спланированных страданий — как же мне не вознести хвалы его деликатности, как не умилиться его новым манерам? Как старательно он хотел оградить ее от волнений! С какой жестокостью топтал меня! И вот он уже решает окончательно прояснить ситуацию, если я не очень поняла: «Я не хочу, чтобы она переживала то, что доставляло тебе столько боли. Я все понял. И решил измениться». Боже, какая передо мной разверзлась пропасть!.. Но я сама нарывалась на то, чтобы меня одернули, — зачем все время побираться? В тот же вечер я заставила себя взять в руки перо и с нежностью вспоминать мужа в своих записях, установить дистанцию между собой и собственным горем, для того чтобы заставить себя не реагировать, как хочется. Мне надо было научиться больше ничего не ждать, ничего от него не требовать. Научиться выживать лишь в его воспоминаниях, как будто я умерла. Последняя мольба Дидоны, ее последняя песнь: «Remember me…»
Нет, и этой малости было слишком: по какому праву я, даже превратившаяся в тень, насильно проникну в его будущее? Мне нужно принудить себя к любви к нему в закрытом пространстве прошлого, в том прошлом, из которого нет выхода, в котором существует лишь предшествующее будущее, мне нужно научиться безнадежно лелеять его образ, лелеять его для того, чтобы отдать другой, научиться любить, чтобы отдать. Так делают первые жены: кажется, на Востоке некоторые сами выбирают себе соперниц, украшают собственными руками конкюбинок своих мужей, благословляют эти новые браки и свою отставку, массируют ноги избранниц и радостно подтирают попу новым детям. Принимая свою отставку, они сохраняют за собой единственное преимущество — свое хронологическое первенство, единственное их «богатство» — это их возраст…
Но вот сюда-то и ударяет бита: я не была даже его первой женой! Самое большее, первой ex-aequo… Двадцать шесть лет назад он предложил свою руку и сердце двоим девушкам в один и тот же день. В понедельник утром он в сопровождении своих родителей встретился с моими родителями — в его обществе было принято соблюдать все правила; все вместе мы наметили, когда состоится помолвка и свадьба. Затем каждый отправился на работу; вечером, когда мой жених пришел к нам на обед (мы жили уже в одной квартире, несмотря на все приличия и условности), выглядел он так, как будто не расстался со своей холостяцкой жизнью, а по крайней мере похоронил все свое семейство в полном составе!
— Кати, — пролепетал он, с трудом разжимая губы, — у меня для тебя плохая новость…
Я испугалась: случилось что-то плохое, и это плохое действительно случилось, но такое, чего я никак не ожидала:
— Очень плохая новость, бедная моя Кату: я женюсь на Ирен…
— При чем тут Ирен? Вы же уже год, как не встречаетесь!
— М-м, нет, это не совсем так…
— Ах, так? Ну ладно, но это не причина, чтобы на ней жениться!
— Она ждет ребенка…
— Ирен? Ты ведь говорил мне, что она не может родить!
— Тем не менее она ждет ребенка. Ну, и я должен… Но я не хочу тебя бросать, родная моя, я ведь люблю тебя. Я женюсь на Ирен, я только что встречался с ее родителями, отступать некуда, но ты останешься моей любимой, моей самой дорогой, между нами ничего не изменится…
Ничего не изменится? Ну сейчас он увидит, как это «ничего не изменится»! Я вытащила из шкафа его чемодан, как попало запихала в него его рубашки и пижамы, застегнула и выставила на лестничную площадку багаж вместе с его владельцем. Потом я всю ночь проплакала — тогда впервые мне вспомнилась эта старинная песенка из моего детства, которую я так надеялась забыть: «Сердце мое не может выбрать, не знаю я, кого люблю из вас двоих…» Я плакала, но паники не было, возмущения и криков — тоже, я не позвала к себе никого из друзей — я ничего не могла понять в этой истории, я даже не могла в нее поверить. И была права: на следующий день Франси вновь появился к обеду со своим маленьким чемоданчиком:
— Я порвал с Ирен.
— А ее ребенок?
— Она меня обманывала. Я вновь встретился с ее отцом и все отменил… Прости, любовь моя, прости за ту боль, что я тебе причинил.
Он говорил это уже в моих объятиях, он уже был прощен. Тогда я даже не постаралась выяснить, что же произошло на самом деле: я решила, что это выдумка, глупый предлог — последняя уловка нерешительного мальчишки, которому предстоит принять окончательное решение. И тогда тоже я приуменьшала происходящее…
Позднее, уже после того как мы поженились, я познакомилась с Ирен, мы подружились: жизнерадостная блондинка, она нашла свое счастье с другим мужчиной; мужа она моего любила искренне, но совершенно не старалась его у меня похитить — она была из тех, кто составлял его «гарем»: любовницы, бывшие любовницы, будущие… Мы с Ирен иногда обедали вместе, но в течение пятнадцати лет я так и не осмелилась спросить ее о «двойном браке», который был нам предложен.
Впрочем, я была почти уверена, что Франси мне солгал, он никогда и не думал жениться на ней; я таким образом хранила осторожное молчание по поводу этого инцидента, который в конце концов канул в тьму прошлого. Напомнила мне об этом сама Ирен, и не без бравады: «Знаешь ли ты, Катти, что твой муж заставил меня пережить самые ужасные сутки в жизни? Это было в семидесятом. Однажды в понедельник он, наконец, согласился увидеться с моими родителями и ни с того ни с сего попросил у них моей руки! Как ты понимаешь, я была на верху блаженства. Мы с мамой всю ночь обсуждали, что и как будет… Но на следующее утро разразилась катастрофа: Франси появился у меня дома бледный как полотно извинился перед моим отцом — он ошибся, ни больше, ни меньше… Все было разорвано, он женился на тебе…
Я не стала задавать ему вопросов, выяснять, что могла она сказать нашему общему жениху, чтобы он, наконец, „решился“ увидеться с ее родителями и повторить в понедельник вечером то предложение, которое он уже сделал мне с утра. Зачем бередить рану? Я ведь думала, что понимала, в чем дело… Когда Ирен узнала, что любовник ускользает из ее рук, она пустилась на все, чтобы удержать его: как приговоренная к смерти, она заявила, что беременна, чтобы оттянуть „кровавую“ развязку на несколько дней, на несколько часов…
Через много лет, когда Франси уже бросил меня ради Лор, мы опять обедали вместе с Ирен и вернулись к этому „суточному двоеженству“, неясное воспоминание о котором смущало нас и всегда между нами стояло, хотя мы никогда о нем не говорили. И впервые (через двадцать шесть лет после того случая!) я осмелилась расспросить свою „старинную соперницу“:
— Ты действительно говорила Франси, что беременна, чтобы убедить его разорвать помолвку со мной?
— Беременна? Да, Катрин, он никогда не дал бы себя поймать на такой крючок! У меня не может быть детей, в двадцать пять я уже об этом знала. Франси тоже это было известно. Он никогда не говорил тебе об этом? Он же поэтому и решил, что на мне не женится: представляешь — ирландец, и без детей! Из-за этого он меня и бросил, из-за этого он на тебе и женился.
