Генрих Бёлль - Глазами клоуна

Сабина промолчала, и я ясно почувствовал, что она поражена.

— Послушай, — сказала она, — я не могу долго разговаривать, но скажи наконец… что случилось.

Очевидно, Сабина — единственный человек в Бонне, который еще не прочел пасквиля Костерта; я сообразил также, что ей не от кого было узнать о Марии и обо мне. В «кружок» она не вхожа.

— Сабина, — сказал я, — Мария меня бросила, она вышла замуж за некоего Цюпфнера.

— Боже мой! — закричала она. — Ведь это неправда?

— Правда, — сказал я.

Она опять замолчала, и я услышал, что кто-то барабанит в дверь телефонной будки. Наверняка это был какой-то кретин, торопившийся сообщить своему дружку по скату, что он мог выиграть на червях, хотя остался без трех.

— Надо было на ней жениться, — сказала Сабина тихо. — Я хочу сказать… сам понимаешь, что я хочу сказать.

— Понимаю, — ответил я. — Я уже собирался, но потом выяснилось, что с меня требуют какую-то паршивую бумажонку из отдела регистрации браков и что я должен обязаться в письменном виде, подумай только — в письменном виде, — воспитывать детей в лоне католической церкви.

— Но ведь не из-за этого поломались ваши отношения? — спросила она. В дверь телефонной будки забарабанили сильнее.

— Не знаю, — ответил я. — Во всяком случае, это послужило поводом… но тут еще много чего замешано, мне самому не ясно, что. Клади трубку, дорогая, а то этот взбесившийся ариец за дверью укокошит тебя. В нашей стране не продохнешь от чудовищ.

— Обещай, что ты придешь к нам, — сказала она, — и запомни: в любое время тебя ждет тарелка супа. — Ее голос упал, и она прошептала: — Какая подлость, какая подлость! — Она была так расстроена, что забыла, как видно, повесить трубку и просто положила ее на полочку, где обычно лежит телефонная книга. Я услышал, как тот тип сказал: «Наконец-то!», но Сабина, наверное, уже ушла. Тогда я изо всей мочи завизжал в трубку:

— Помогите! Помогите!

Тип попался на удочку, взял трубку и спросил:

— Чем могу вам служить? — Его голос звучал солидно и веско, как у настоящего мужчины. Я сразу учуял, что он ел какую-то кислятину, маринованную селедку, а может, еще что-то.

— Алло, алло, — сказал он.

— Вы немец? — спросил я. — Я принципиально разговариваю только с чистокровными немцами.

— Прекрасный принцип, — похвалил он. — Так что же случилось?

— Меня тревожит судьба ХДС, — ответил я. — Вы исправно голосуете за ХДС?

— А как же иначе? — обиделся он.

— Теперь я спокоен, — сказал я и положил трубку.

Надо было оскорбить этого типа, спросить его: изнасиловал ли он уже собственную жену, взял ли партию в скате «на двойках» и потратил ли два часа служебного времени на обязательную болтовню о войне? Судя по голосу, это был истый законный супруг и чистокровный ариец, слова: «Наконец-то!» прозвучали в его устах как команда: «В ружье!» Разговор с Сабиной Эмондс меня чуть-чуть утешил, хотя по ее тону можно было понять, что она несколько раздражена и замотана, зато я знал, что она искренне считает поведение Марии подлым и ото всей души предлагает мне тарелку супа. Сабина очень вкусно готовит и, когда она не беременна и не испепеляет мужчин взглядами «что с вас возьмешь», видно, что она человек веселый; ее религиозность импонирует мне куда больше, чем религиозность Карла, который до сих пор сохранил диковинные семинарские представления о «секстуме». Укоризненные взгляды Сабины действительно предназначены всему сильному полу; просто когда она обращает их на Карла — виновника ее состояния, — они становятся еще мрачнее, предвещая семейную бурю. Я обычно пытался развлечь Сабину, разыгрывая какую-нибудь сценку, и она закатывалась веселым, добродушным смехом, ну а потом у нее наворачивались слезы, она не могла сдержать их, и смех кончался плачем… Мария уводила ее из комнаты, утешала, а Карл с мрачным, виноватым лицом сидел со мной и в конце концов с горя брался за тетради своих учеников. Иногда я помогал ему, подчеркивал ошибки красной шариковом ручкой, но он мне не доверял, прочитывал все заново и каждый раз приходил в ярость из-за того, что я не пропустил ни одной ошибки и все правильно подчеркнул. У Карла не укладывается в голове, что я могу выполнять вполне прилично такого рода работу, совсем как он. Вообще говоря, у Карла только одна проблема — финансовая. Если бы Карл Эмондс мог оплатить квартиру из семи комнат, он, вероятно, не был бы ни раздражительным, ни озлобленным. Как-то раз я поспорил с Кинкелем о его понимании «прожиточного минимума». У Кинкеля была репутация гениального специалиста в этих вопросах; если не ошибаюсь, именно он установил, что прожиточный минимум «на одного» в большом городе, не считая квартплаты, равен восьмидесяти четырем маркам, а позднее — восьмидесяти шести. На это можно возразить только одно: сам Кинкель, судя по тому мерзкому анекдоту, который он нам рассказал, считает, что лично его прожиточный минимум превосходит эту сумму в тридцать пять раз, но такого рода возражения принято объяснять «личной неприязнью» и «бестактностью», хотя бестактностью только и можно объяснить тот факт, что субчики, подобные Кинкелю, вообще высчитывают прожиточные минимумы других людей.

В восьмидесятишестимарковом бюджете была предусмотрена даже такая статья, как расходы на культурные потребности, видимо, кино или газеты; я спросил Кинкеля, как он думает, пожелает ли их «один» купить билет на хороший фильм с воспитательной тенденцией? И Кинкель пришел в бешенство. Тогда я справился, как надо понимать рубрику «обновление изношенного бельевого фонда»: значит ли это, что министерство специально нанимает некоего милого старичка, который бегает по Бонну с единственной целью — износить свои подштанники, а потом сообщить в министерство, сколько времени ему понадобилось для износа вышеупомянутых подштанников… Но тут жена Кинкеля обвинила меня в опасном субъективизме, а я ответил, что, если бы примерные меню, сроки износа носовых платков и прочую подобную чепуху начали определять коммунисты, я бы ещё это мог понять; в конце концов коммунисты не лицемеры и не верят в духовное начало; но когда с этими дикими претензиями выступают христиане — такие как ее муж, я нахожу это просто невероятным; после чего жена Кинкеля объявила, что я до мозга костей материалист и не в состоянии осознать, что такое жертва, страдание, судьба и величие бедности. Встречаясь с Карлом Эмондсом, как-то не думаешь о жертвах, о страданиях, судьбе и о величии бедности. Он неплохо зарабатывает: только его постоянная раздражительность напоминает о судьбе и о величии бедности, ибо Карл точно высчитал, что он никогда не сможет снять достаточно большую квартиру.

В ту секунду, когда я понял, что единственный человек, у которого я могу просить денег, — это Карл Эмондс, мое положение стало мне ясным. Я действительно остался без гроша в кармане.

Да, я знал, что не сделаю всего этого: не поеду в Рим, не стану разговаривать с папой и не буду набивать себе карманы сигаретами, сигарами и арахисом на завтрашнем «журфиксе» у матери. Я уже не в силах поверить в это, как верил в то, что мы с Лео пилили старый столб. Все мои попытки снова связать нить и повиснуть на ней наподобие марионетки заранее обречены на провал. Когда-нибудь я дойду до того, что начну стрелять деньги у Кинкеля, у Зоммервильда и даже у этого садиста Фредебейля, который, держа у меня под носом пять марок, будет, наверное, требовать, чтобы я подпрыгнул и схватил их. Я обрадуюсь, если Моника Зильвс пригласит меня на чашку кофе, и не потому, что меня пригласила Моника Зильвс, а потому, что представилась возможность выпить кофе на халяву. Я позвоню еще раз безмозглой Беле Бозен, польщу ей и заверю, что не буду больше расспрашивать о размере помощи, а с радостью приму даже самую малость… и, наконец, в один прекрасный день я пойду к Зоммервильду, «убедительно» докажу ему, что раскаялся, образумился и вообще созрел для воцерковления, и тут-то наступит самое страшное: Зоммервильд инсценирует мое примирение с Марией и с Цюпфнером; правда, если я обращусь в католичество, отец уж точно палец о палец не ударит ради меня. Для него это, видимо, предел падения. Это дело надо как следует обмозговать: ведь мне предстоит выбирать не между «rouge et noir», а между буро-коричневым и черным — между бурым углем и церковью. Наконец-то я стану таким, каким все они издавна хотят меня видеть: зрелым мужем, излечившимся от субъективизма, человеком объективным, всегда готовым засесть за серьезную партию в скат в бизнес-клубе. Но и сейчас еще не все возможности исчерпаны: у меня остались Лео, Генрих Белен, дедушка и Цонерер, который, если захочет, сделает из меня гитариста, распевающего слащавые песенки, и я буду петь: «Когда ветер играет твоими кудрями, я знаю, что ты от меня не уйдешь». Однажды я пропел это Марии, но она заткнула уши и сказала, что ничего ужаснее не слыхала.