Так думал он, оглядываясь на ракетный старт, где в нежных объятиях стальных ажурных опор стояла белоснежная женщина, к груди которой был прижат священный младенец.
С площадки «Бурана» их повезли в огромный ангар, который издали, туманно-серый, стальной, казался авианосцем, плывшим в бескрайней степи. В нем, защищенный от пылевых бурь и нещадного солнца, в просторном стеклянно-бетонном объеме, среди лучистых стальных конструкций, находилось марсианское поселение, которое с помощью гигантских носителей будет заброшено на красную планету.
Покоились на стапелях белоснежные ракеты, напоминавшие лежащие небоскребы, чьи основания с туннелями титановых сопел, поворотными двигателями дышали покоем и мощью, а вершины уходили в туманную бесконечность, превращаясь в тонкий сверкающий луч. На этих непомерных белых колоннах было выведено алой краской: «Марс – СССР». На отдельных площадках – сферы, цилиндры, конусы, полупрозрачные пузыри, дышащие с телесной пластикой оболочки, странные создания, напоминавшие медуз, насекомых, грибы и кораллы – модули будущего марсианского поселения. Жилища, лаборатории, мини-заводы, оранжереи, водяные пруды, древесные аллеи. Город, пролетев от Земли до Марса, должен был опуститься на ржавую пемзу, защититься от жгучих лучей, стать первым ломтиком оживленной планеты со своей атмосферой, водой, травой, позволявшими поселенцам запустить круговое вращение животворной материи, медленно превращая едко-красное в нежно-зеленое.
Им показали множество хитроумных антенн – зонтиков, крыльев, хрупких чаш, развешенных в пространстве сетей, которые передадут с Земли и обратно звук, изображение, потоки цифр, струйки драгоценной энергии. И среди этого множества, напоминавшего коллекцию воздушных змеев и шаров, была одна, похожая на серебряное око, – для связи с инопланетным разумом. Она станет медленно сканировать звездное небо, посылая в разноцветное мерцание Вселенной электронный импульс, воспроизводящий золотое сечение, формулу превращения материи в энергию и аббревиатуру: «СССР».
– Замечательно!.. – воодушевленно повторял Профбосс, видимо, впервые соприкоснувшись с сокровенной программой. – Научная и техническая интеллигенция – плод советской системы. Мы ведь все с вами – из деревень и фабричных поселков. Вот что может советская власть! Мы в правительстве и в ЦК верим – техническая интеллигенция нас понимает. Она нас поддержит, ибо поддерживая нас, она поддерживает свое будущее! – он картинно повел рукой, указывая на уходящие вдаль ракеты.
Вечером гостей угощали в банкетном зале, помнящем торжества первых космических стартов. Запуск «Бурана» намечался на утро, и языческие суеверия испытателей, конструкторов и ракетчиков запрещали предвосхищать тостами опасный и рискованный пуск. Поэтому обильный обед, состоявший из казахской шурпы, шашлыков и желтовато-белых, чуть обжаренных бараньих семенников, которые, как главному гостю, были предложены Профбоссу, сопровождался обычными здравицами – «за дружбу», «за партию», «за космодром».
Кое-кто из министров попытался посетовать Профбоссу на недостаток финансирования. Кое-кто из военных решил пороптать на неуемных журналистов, отрицавших значение Космоса. Кое-кто из конструкторов предложил ускорить строительство института, занятого автотрофностью – проблемой самодостаточного человечества, не разрушающего среду обитания. Но Профбосс был утомлен проблемами, возбужден обильной едой, водкой, обществом внимавших ему людей:
– Все решим, все будет у нас тип-топ!.. Новый анекдот хотите?
– Хотим, – раздалось в застолье.
– Был на прошлой неделе в Высшей партийной школе. Там мужики рассказали… Спрашивают чукчу: «Когда тебе было лучше? До перестройки или сейчас?» Отвечает: «Конесно, сейсяс». – «Почему?» – «Потому сьто ранесе мы, тукти, думали, сто Карла Маркса и Феридриха Энгельса – это мус и зена. А теперь мы понимаем, сто это тетыре совершенно расные теловека!» – и первый загоготал, общительный, рубаха-парень, не ставящий никаких преград между собой и этими простецкими, как и он сам, людьми. Стол хохотал, крутил тугими красными шеями. Несколько крепких рук потянулось к бутылкам. А уже вносили подносы с золотистыми полумесяцами рассеченных дынь и алыми, хлюпающими холодным соком арбузами. И в этом было что-то космическое.
После ужина Белосельцев прогуливался в скверике у стеклянного домика, где обычно перед стартами останавливались космонавты. Дышал сухими ароматами остывающей вечерней степи, запахом воды, орошавшей акации, серебристые тополя и плакучие ивы. Ему повстречались два молодых инженера, прилетевшие, как и он, на пуск. Обменялись приветствиями, двумя-тремя словами. Инженеры пригласили Белосельцева в номер, где у них оказалась бутылка сухого вина и арбуз. Пили вкусное прохладное вино. Вгрызались в сладкую алую мякоть. Стреляли скользкими семечками в открытое окно, представляя, что вот так же, быть может, сидели Титов и Леонов, пуляли черное семечко, которое, как крохотный стриж, уносилось в окно. Белосельцеву было важно выяснить умонастроение технарей – обширного слоя, в котором распространялась демократическая эпидемия и в поддержке которого нуждались утомленные государственники.
Один инженер, Митяев, был маленький, щуплый, неказистый, с круглой белесой головой и обгорелым розовым носиком, ничем не приметный, если не считать васильковых глаз под выцветшими бровями, которые вдруг начинали наивно и чудно сиять.
Второй молодой инженер со странной фамилией Тараканер, был темноволос, с колючими черными усиками под длинным язвительным носом. Его ироничные глаза и насмешливые губы постоянно двигались, не пропуская комических элементов разговора, в которые он, подсмеиваясь над своим взволнованным другом, впрыскивал легкие струйки иронии. На мизинце он вырастил длинный ноготь, которым ловко ковырял арбуз. Аналогом этого ногтя была ирония, которой он поддевал своего романтического сослуживца.
– Понимаете, – обращался к Белосельцеву Митяев, отыскав в нем чуткого слушателя, морща свой веснушчатый нос. – За техническим, машинным, ракетным Космосом всегда просматривается Космос духовный, религиозный. Ракетчики, все, кто связан с баллистикой, с орбитальными полетами, по-своему религиозные люди. Они, если угодно, касаются Бога. Я это чувствовал много раз, когда принимал участие в пусках. Ракета уходила в звездное небо, сама как яркая лучистая звездочка, и мне казалось, что я переношусь вместе с ней в иные миры. Солдаты, которые оснащали ракету топливом, и она покрывалась белым инеем, писали на этой пушистой шубе: «Таня», – будто направляли в небо свое молитвенное послание…
– О чем послание-то? – ехидничал Тараканер, поддевая ногтем арбузную семечку. – О том, что в магазинах колбасы не достать? Что очереди за любой морковкой? Давайте сначала обеспечим народ колбасой, а потом уж и в Космос полезем.
– Да отстань ты со своей колбасой! – раздраженно отмахивался Митяев, огорчаясь тому, что ему мешают изложить сокровенное. – Видите ли, – он снова обращался к Белосельцеву, чувствуя в нем единомышленника, – среди наскальных изображений мы можем найти образ Бога в скафандре. Бог явился на землю в скафандре. И вознесся на небо в скафандре. Гагарин – это Бог. У нас много талантливых инженеров, но, к сожалению, мало философов. Нам нужен философ, который осмыслил бы Гагарина как Бога, а наше стремление в Космос как религиозный порыв.
– Вон ты в Космос стремишься, а за границу, даже в какую-нибудь паршивую Болгарию, поехать не можешь. Партийные и кагэбэшные дяденьки не пущают. Дайте мне сначала съездить в Париж, а уж потом я решу, отправляться мне в Космос или нет! – Тараканер язвительно двигал носом, смешно топорщил усы, и было видно, что ему нравится дразнить сослуживца.
– Да пропади он пропадом, твой Париж! – выходил из себя Митяев. – Да я лучше в Ярославль поеду. Он во сто крат прекраснее твоего Парижа! – И снова обращался к Белосельцеву: – Понимаете, вся наша русская история – войны, революции, восстания, освоение Сибири, книги великих писателей, оперы и симфонии наших замечательных музыкантов – это вопрос, который мы из века в век задаем Космосу. И ждем, что вот-вот получим долгожданный ответ. Завтра мы запустим «Буран», без людей, с одними автоматами. И это будет похоже на то, как Ной со своего ковчега посылал голубя в надежде на то, что тот принесет ему из океана зеленую ветку.
– Смысл жизни, брат, в том, чтобы получить командировочные и полевые, добавить к десятилетним накоплениям и купить наконец подержанный «Запорожец». Я его обязательно покрашу в белый цвет и напишу: «Буран». Тоже буду пускать в автоматическом режиме, потому что человеку в нем, даже советскому, ездить невозможно, – подхихикивал Тараканер, радуясь тому, что глаза Митяева начинают темнеть от гнева. – Что ты можешь мне возразить, о философ?
