— Ну что, вы спросить не умеете?
— Малолетка. Ему одиннадцати ещё нет. На нём не разбежишься — прокурор голову отвернёт…
— Мне кажется, это дело рук Васи Рыжика. Он «советовал» признать первой красавицей Агату из «Жемчужины», а жюри не прислушалось к совету.
— Спросим. Но Вася — тот ещё! Ему бы уже не одна «вышка» светила, а он на Мерседесах ездит. Если только прямо угрожал… А за «совет» какой с него спрос? Или только, если пацан расколется. Но и там, наверно, будет десяток шестёрок между ними.
— Ладно, работайте. И держите в курсе. — Шалый отпустил следователя, подхватил под руку Кольчугину, как-то даже похудевшую со вчерашнего вечера.
— Ну, чего мать? Хорошо мы прославили город!.. У тебя уже есть отклики?
— Пока только с ленты. Экран вечером будем смотреть. Мне-то, что теперь делать? Такая дыра в сетке будет… И чем её затыкать каждую неделю? Люба, конечно, не скоро оклемается, да и как теперь будет смотреться…
— Да это-то хрен с ним! Ребёнка бы не потеряла!
— У каждого у нас свой ребёнок, Ефим Борисович! Хотя девку до слёз жалко…
— Жалко…
К вечеру шум в эфире действительно поднялся, но не очень большой. Центральные каналы отметились краткими сюжетами с конкурса, где Люба, объявлявшая итоги, была ещё во всей красе, потом — совсем уж коротко — показали летящую с головы первой красавицы корону и сутолоку в коридоре вокруг ведущей, пострадавшей непонятно от чего. На «Волне» трещали все телефоны. Поднимая их, редакторы и корреспонденты тут же бросали трубки не в силах отвечать на вопросы звонивших.
Шалому позвонил Усков, спросил, чем может помочь, потом долго плакала в трубку «маман», бессвязно грозясь немедленно приехать и забрать «мою девочку» от людей, которые не умеют ценить и беречь доставшееся им чудо.
Радио «Свобода» напрямую связало пострадавшую на конкурсе красоты Любовь Сокольникову с представителем президента России Ефимом Шалым, имеющим, между прочим, законную жену и дочь. И откуда только у этих проныр такие подробности, что пострадавшая красавица ждёт от молодого политика ребёнка…
А ночью позвонил и «Сам». Без дальних вопросов спросил:
— Разгулялся? Трезвонят там! Что делать будем? Тебя забирать оттуда или красавицу, от греха подальше? Давай мы её у тебя заберём, а ты сиди пока, работай и не больно там блуди, понимаешь…
— Спасибо! А куда заберёте? — решился Шалый на вопрос.
— А что, у нас забрать некуда? Подлечим не хуже, чем там у тебя. А ты поставь на уши этих, кто мышей у тебя не ловит. Я тоже дам распоряжение министру.
— Спасибо. Будет сделано…
— Вот, давай!
Утром позвонил главврач ожогового центра:
— Извините, Ефим Борисович. Любовь Андреевну у нас забирают…
— Кто ещё там?
— Бригада. Приехал реанимобиль из ЦКБ.
— И что? Будут трясти её до Москвы? Не отдавайте пока! Сейчас подъеду.
— У них самолёт в аэропорту. Это специальная бригада. Они не могут ждать… Только если вы очень быстро…
— Скажите, я приказываю ждать! — гаркнул Немец в трубку и бросил её.
Он стал наскоро одеваться, не враз попадая в штанины и в рукава, чертыхаясь, что ранний звонок заставляет его одеваться ещё неумытым и не сделавшим утренней разминки.
— Что тебе на завтрак? Яичницу или кашу? — спросила жена. Она тоже была одета только в короткий шёлковый халатик и стояла, прислонившись к косяку спальни, неумытая и встревоженная.
— Ничего! Машину вызови!
— Тише кричи, дочку разбудишь! — тихо, как-то очень безнадёжно сказала жена.
— Пап, я уже не сплю! Ты куда? — просунула под руку маме кудрявую голову дочка.
— Ну, куда я всегда хожу? На работу. Доброе утро!
— Сегодня у папы работа около тёти, которую вчера ты видела по телевизору…
— Которая самая красивая была?
— Была и сплыла, — сказала мать и ушла на кухню.
Дочка подбежала к отцу, обняла его за талию, прижалась к нему. Шалый сел на кровать. растерянно поцеловал дочь в висок, погладил её кудрявую голову. Да… Ситуация!.. Жена, конечно, давно догадывалась, но пока не задавала никаких вопросов. Теперь знает всё. Вчера без вопросов и истерик выбросила в ведро рубашку, прожженную кислотой, попавшей на грудь, когда прижимал к себе голову Любы. Не задаёт никаких вопросов и сейчас. Да… Выдержка… А если бы стал догадываться он? Тоже без вопросов? Или бы снёс голову?… Нет, она не могла… Другое воспитание. Другая природа…
— Машину вызвала? — поднялся Шалый, отпустив дочь.
— У подъезда.
— Спасибо, я улетел! Когда буду — не знаю.
У постели Любы стояли четыре молодца в халатах, готовые перенести её с кровати на каталку. Рядом были главврач и завотделением. Люба, превозмогая боль в шее и плече, трудно поворачивала голову в стороны, пытаясь увидеть среди мужчин лицо Ефима. Понимая её встревоженный взгляд, главврач, скорее ей, чем другим, сказал:
— Ефим Борисович просил подождать.
— У нас самолёт под парами. Ждёт, не выключая двигатели, — ответили ему.
— Он приказал ждать, — нерешительно произнес главврач.
— У нас свои приказы.
И Люба почувствовала, как натянулась под ней и с болью обняла её простынь, как мягко опустили её на что-то прохладное, и замелькал над ней потолок, превращаясь из чисто-белого в бело-серый, как хлопали по обе стороны каталки тяжёлые бело-серые двери. Еще она видела два тревожных мужских лица, которые переглядывались с кем-то, кто был за её головой, когда каталка отрывалась от пола, покачиваясь, зависала и снова катилась по коридору. По бокам мелькали белые и пёстрые халаты, озабоченные, печальные и постные лица. И никак не появлялось крупноглазое лицо со знакомой, чуть насмешливой, милой улыбкой. Люба устала его ждать, ей надоели все эти мелькания, и она закрыла глаза. Каталку куда-то поднимали, опускали. Не открывая глаз, поняла, что едет в машине и незакрытое ухо режет сирена, потом она стихла, сменившись тугим, нарастающим шумом, а над головой был всё тот же чуть желтоватый потолок машины, а по бокам — два лица всё тех же незнакомых мужчин.
— Мы куда-то едем? — тихо спросила она.
— Не слышу. Не надо говорить. Мы летим, — склонилось к ней одно мужское лицо.
«Куда?» — спросила она взглядом.
– В нормальное место, – понял её мужчина. – К хорошим врачам. Вам бы лучше поспать.
Прошло десять лет. Любовь Андреевна Сокольникова после двухмесячного лечения в ЦКБ отказалась, несмотря на уговоры родных и знакомых, от эксперимента «по восстановлению прежнего облика» и жила теперь с новым лицом, скроенным как бы из двух половинок. То есть, левая часть лица оставалась прежней, естественно, тронутой уже временем, но всё-таки прекрасной, а правая, по которой пробежала струя кислоты, в бессознательном состоянии растёртая рукой, была покрыта мелкой сеткой стягивающейся новой кожи. И это было похоже на портрет, писанный художником частями, в разное время и качественно разными красками, поэтому левая сторона портрета оказалась прозрачно-чистой, а правая покрылась крокелюром.
Люба привыкла с этим жить, общаясь с людьми как бы вполоборота. Это не было трудно, потому что круг её общения сузился до семьи маман и нескольких человек на работе. Телевидение она оставила тогда же, когда её увезла из Дворца культуры карета «скорой медицинской помощи». Кольчугина просила остаться, говорила, что можно будет давать её программу исключительно в записи, а там «средними планами» и специальной подсветкой они сумеют не акцентировать внимание на лице ведущей. Но Люба прикинула, сколько ей приходится общаться с людьми до записи передачи и насколько часто надо будет отвечать на их вопросы по поводу того, что где, как и когда случилось с её лицом, то есть в очередной раз погружаться памятью во весь тот кошмар, и она твёрдо отказалась от предложения продолжить карьеру телеведущей.
Но и усаживаться страдалицей на чью-то шею не хотелось, поэтому после трёх лет, всецело отданных сыну, она заочно закончила библиотечный институт, и Усков пристроил её на работу в научную библиотеку одного из НИИ МВД, где она в звании старшего лейтенанта внутренней службы спокойно занялась библиографией специальной литературы.
Отношения с Шалым тоже стали другими. Он без колебаний признал сына своим, при регистрации уговаривал Любу дать ребёнку не только своё отчество, но и фамилию, однако разводиться с женой не хотел, чтобы не травмировать безумно любимую дочь, которая столь же безумно была привязана к матери. Встречались реже, потому что жизнь у Ефима резко изменилась. Из Великогорска его, было, перевели в Москву, подняли до третьей ступеньки в государстве, а потом столь же неожиданно, как пацанёнка в санках, спустили с этой горки так, что он вылетел из санок и теперь таскал их за собой по городам и странам в надежде найти себе новые горки. Характер у него стал жёстче. Терпимости к возражениям, к чужой логике у него и так было не густо, а теперь и вовсе осталась одна неприязнь к оппонентам. Да и к Любе, пожалуй, тоже, хотя она не возражала ему при оценках людей и ситуаций, а просто говорила: «Ну, ты подумай ещё, не руби…» В конце концов, связь у них осталась лишь через сына, которого Шалый представил широкой публике только когда привёл его за руку в школу на линейку первоклашек. Тогда возникло много пересудов в прессе, откуда, мол, у опального политика вдруг появился сын, как две капли воды похожий на него, если все знали, что у него лишь дочь. Дотошные журналисты бросились в поиски матери, и Любу от их любопытства спасала только закрытость её НИИ. Шалый в конце концов признал, что у него была и есть вторая семья, которую лично он хотел бы объединить с первой, но пока не находит согласия в обоих домах.
