Кардинал рванулся, но его потащило вперед. Ноги скользили, а его все тянуло – перебирая руками, бес словно вытягивал лодку к причалу. Кардинал ощущал, как мягкая сильная плоть, дергаясь и извиваясь, все туже стискивает шею, и вопль застрял в горле, а Гусмана неумолимо притягивало, пока он не оказался лицом к лицу с Непотребным Ишаком. Кардинала обдало мерзким дыханием, вонью серы и дегтя, он зажмурился и насколько мог отвернул голову. Не было сил бороться. Он окончательно побежден. Слезы отчаяния и одиночества струились по лицу.
– Бедненький-холесенький! – злорадно засюсюкал Ишак. – Поцелюем-поцелюем! – И отвратительное создание втолкнуло язык кардиналу в рот. Его преосвященство почувствовал, как цепкий орган извивается и мечется в глотке, далеко заныривает и похотливо вертится вокруг его языка, по щекам, а рот полон липкой слюны со вкусом дерьма и сарсапариллы.[68] Кардинала замутило еще сильнее, жгучая горечь поднялась из желудка, и Гусмана стошнило. Непотребный Ишак оттолкнул его и с жадной отрыжкой проглотил рвоту.
Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.
В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо:
– Ав!
Кардинал Гусман пошевелился, жалобно застонал и попытался встать. Нить клейкой слюны будто приковала его к полу, он все отирал ее рукавом сутаны.
– Ты заболел, – деловито сказал Кристобаль. – Маму позвать?
Кардинал взглянул на маленького сына: на простодушном личике Кристобаля нарисовалась тревога.
– Ты почему кричал? – прибавил он.
– Мне приснился страшный сон, Кристобаль, – ответил кардинал, садясь и вытирая глаза. – Такого ужаса я еще не видел.
– Но ты же не спал, ты ведь не в кровати. Ау меня самый страшный сон – будто мама оставила меня на базаре, и я потерялся.
– Бедняжка. – Его преосвященство погладил мальчика по тугим кудряшкам. – У меня был сон наяву, потому что я не совсем здоров.
– Ты поэтому тут все разбросал, папа? – Мальчик обвел рукой сломанную мебель, разбросанные пачки бумаг, валявшийся проигрыватель с откинутой крышкой.
– Обещай, что не скажешь маме. Мне попадет, если она увидит, какой тут беспорядок. Почему ты назвал меня папой?
Кристобаль улыбнулся, явно гордясь собственной смышленостью:
– Потому что мне можно звать тебя «отче», а это то же самое, что «папа», разве нет?
Кардинал ощутил во рту едкий привкус желчи и машинально открыл окно. Глубоко вдохнул, но тут же, тряся головой, отпрянул, окутанный ядовитым зловонием с реки.
– Мне мама сказала, две страны воевали из-за футбольного матча, – сообщил Кристобаль, выискивая из дневных событий то, что могло бы поддержать беседу и оттянуть момент, когда погонят в постель.
– Войны всегда начинаются из-за глупостей, – ответил отец. – Хочешь посидеть у меня на коленях?
– А от тебя пахнет тошнотой, – сморщив нос, пожаловался мальчик. – Я посижу у тебя, если дашь поиграть крестом. Он такой здоровский, блестящий и тяжеленький, лучше деревянного, а футбол – это не глупость.
– Глупость, – сказал кардинал, снимая с шеи распятие.
– Нет, не глупость, – убежденно возразил Кристобаль; он уселся на отцовские колени и пошарил пальцем в носу – нет ли там какой козявки, пропущенной в прошлые раскопки.
Его преосвященство посмотрел на Кристобаля, который с неодобрением изучал жалкую добычу на кончике пальца. Сердце кардинала затопила нежность.
Мальчик, подпрыгивая у отца на коленях, обхватил его за шею и мокро поцеловал в щеку.
– Я тебя люблю, – сказал он. – Но если твой животик еще вырастет, я не помещусь на коленях, да? Мама говорит, у тебя там внутри что-то растет. А когда я тебя Целую, ты колешься.
Его преосвященство улыбнулся:
– Этим расплачиваешься за то, что становишься мужчиной.
– Тем, что толстеешь?
– Нет, глупый, тем, что колешься. Я не толстею, это болезнь.
– Ты умрешь?
Прямой вопрос на мгновенье ошеломил священника, а потом пришла мысль, что это вполне вероятно. Кристобаль наблюдал за отцом:
– Тебе нельзя умирать.
Кардинал Гусман покачал головой, будто сожалея о чем-то, и так крепко прижал к себе Кристобаля, что мальчик сморщился.
Священник почувствовал, что сын вырывается, и увидел, что вместо драгоценного плода запретной любви у него на коленях крутится Непотребный Ишак с заросшими жесткой шерстью ушами, огромным, упрямым членом и отвратительным слюнявым языком. Ишак злобно покосился на кардинала и, превосходно подражая тоненькому голосу Кристобаля, насмешливо сказал:
– Поцелуй меня еще, папа.
Вне себя от ужаса, кардинал вскочил, и тварь свалилась на пол. Преодолевая отвращение, его преосвященство собрал все мужество и решимость, крепко схватил чудище и, невзирая на вопли, вышвырнул его в окно. Ожгло руку, Гусман взглянул – кардинальского перстня не было, он сорвался и улетел вместе с бесом.
Кристобалю показалось, что он кувыркается в воздухе целую вечность непонимания. От удара о мутные воды перехватило дыхание, он судорожно вдохнул, но грудь наполнилась не воздухом, а противной вязкой гнилью, жирной от разложения пропавших беспризорников. Кристобаль очень медленно опускался на дно, изумленный и убаюканный задумчивостью надвигавшейся смерти; он чуть взмахнул руками, и они закачались, как ласкавшие их водоросли, что вечно тянулись к свету; затем его подхватило и понесло в бесконечное путешествие к безымянному морю, а он по-прежнему сжимал в руке серебряное распятие и свой любимый кардинальский перстень.
Кардинал Гусман отвернулся от окна, разглядывая руку без перстня, и увидел Непотребного Ишака – тот смеялся, развалясь в кресле. Священник бросился к окну, пронзительно крича: «Кристобаль! Кристобаль!» – схватился за голову и простонал, будто все горе мира обрушилось на него. Он хотел прыгнуть вслед за сыном и попытаться его спасти, но благоразумие взяло верх, к тому же вдруг возникла мысль: откуда он знает, что на самом деле произошло? Может, он и вправду только что вышвырнул беса, и тот просто снова появился? А может, бес с самого начала притворялся Кристобалем? По каменным равнодушным коридорам дворца кардинал пошел искать сына.
Он вошел в детскую и увидел, что кровать пуста. На полу в беспорядке разбросаны забавные разноцветные игрушки, на стене – изображение Господа нашего с кровоточащей раной боролось за внимание с портретами знаменитых футболистов, которые Консепсион старательно вырезала из журналов. Ускоряя шаг, кардинал обошел весь дворец и осмотрел все укромные уголки и любимые закутки мальчика, где всегда его находил, когда они играли в прятки. Он вышел во двор, где Кристобаль любил наблюдать за колибри и, подражая им, быстро размахивал ручками, бегал и кричал: «Смотрите, смотрите на меня!»
В сердце кардинала росла чудовищная уверенность; он бегом вернулся в кабинет, подставил стул к окну и выглянул. В реке он не увидел ничего, кроме изломанного отражения краснеющей луны и газовых фонарей. Кардинал слез со стула, вытер вспотевший лоб и увидел игрушечную собачку, с которой сын вошел в комнату.
Оглушенный, разрываясь от ненависти и презрения к себе, пожираемый совестью, кардинал бросился к Консепсион. Он распахнул дверь и упал перед ней на колени. Консепсион укладывала платье в шкаф и застыла, напуганная этой мукой и раскаянием. Слезы одна за другой катились по щекам кардинала, голос прерывался, он поднял трясущуюся руку и с мольбой взглянул на Консепсион.
– Господи, яви свою милость, – выговорил он. – Кажется, я убил Кристобаля.
Страшная боль, перекручивая внутренности, пронзила его, он резко втянул воздух, повалился ничком и замер.
Никому из человеческих существ не дано раз и навсегда установить набор истин и, руководствуясь ими, благополучно шествовать по жизни с закрытым внутренним взором.
Джон Стюарт Миллъ35, в которой президентская пара наслаждается прелестями Парижа
Его превосходительство проглядел донесения из посольства и понял, что совершенно не тоскует по родине. На генерала Хернандо Монтес Соса было совершено покушение – это держалось в секрете, пока различные ветви служб внутренней безопасности решали, кто его организовал. Государственная служба информации полагала – коммунисты; служба безопасности вооруженных сил заявляла: некий адмирал, желавший стать начальником генерального штаба; отдел разведки военно-морского флота утверждал: коммодор военно-воздушных сил; отдел безопасности авиационных войск считал, что покушение совершил недовольный армейский генерал; начальник федеральной полиции был убежден в заговоре правых, имевшем целью свалить вину на коммунистов и скомпрометировать их к собственной выгоде; шеф местных отделений полиции полагал, что это сделал просто человек, жаждущий известности; глава национальной жандармерии считал – сумасшедший; начальник столичной полиции думал, что это дело рук ЦРУ; в министерстве иностранных дел были уверены: покушение – часть международного заговора, инспирированного Моссадом, отдел безопасности министерства внутренних дел предполагал, что замешан КГБ; управление министерства по надзору за занятостью обвиняло парагвайцев, поскольку генерал перекрыл наркопоставки из этой страны; оперативный отдел промышленной безопасности государственной нефтяной компании пришел к заключению, что покушение – часть широкого заговора мусульманских экстремистов и мормонов, желавших легализовать многобрачие. Его превосходительство отметил, что генерал Соса цел и невредим, и свалил все донесения в мусорную корзину; сам он считал покушение делом рук наркокартелей. Гораздо интереснее было письмо французского посла, где тот рекомендовал шлепки как возбуждающее средство, поскольку они вызывают прилив крови к соответствующим органам у лиц обоего пола; его превосходительство задумался, а потом вспомнил, что сам рекомендовал французскому посланнику данные упражнения. Затем президент обратился к письму министра финансов Эмперадора Игнасио Кориолано, где говорилось, что внешний долг взлетел на тот же ошеломительный уровень, какого достиг в конце периода «экономического чуда» доктора Бадахоса. Далее Эмперадор сообщал, что вместе с министром иностранных дел Лопесом Гарсиласо работает над тем, чтобы получить финансовый совет архангела Гавриила, а экспедиции, направленные на поиски Эльдорадо, обнаружили в пещере тайник с ржавыми мушкетами, спрятанными там в 1752 году во время неудавшегося восстания. Ружья продали американскому музею и выручили полмиллиона долларов, которые непонятным образом исчезли в недрах международной банковской системы. В личной приписке Эмперадор добавлял, что купил небольшой самолет и учится на нем летать.
