— Не хочется уезжать? — негромко спросил Блэз.
Клей кивнул:
— Но я должен это сделать. — Вышло так, будто он разыгрывает из себя героя, хотя он вовсе этого не хотел. К счастью, Блэз не истолковал его слова в таком духе: его слух был настроен на сугубо практический лад.
— Ты должен ехать, если хочешь, чтобы мы протолкнули тебя в конгресс.
Клей повернулся и взглянул на Блэза.
— Знаете, я страшно признателен вам за помощь, после всего того, что случилось между мною и Инид.
Блэз отвел глаза, явно смущенный.
— С Инид проблема. Мне не нравится, что она с собой делает. Эти ее запои. И этот военно-морской болван.
— Должно быть, я сам во многом виноват.
Клей пустил пробный шар, и Блэз немедленно откликнулся.
— Совершенно верно. И я бы не сказал, что ты очень хорошо управился с этим делом. Признаюсь, на меня произвело большое впечатление, когда ты позвонил мне и попросил совета, ни слова не сказав против Инид. Это меня просто восхитило. — Как и было задумано, с яростным удовлетворением отметил про себя Клей: его отчаянный стратегический ход имел успех. — Но вот она мне не нравится, слишком уж онавсе это раздула. Ну да будем надеяться, что все забудется к тому времени, когда ты вернешься домой героем.
Клей рассмеялся.
— Героем? За это не так легко поручиться.
— Я велел Гарольду Гриффитсу не спускать с тебя глаз. Он все время будет где-нибудь поблизости.
— Нельзя сказать, чтобы мы с ним особенно ладили.
— Это не имеет значения. — В холодных интонациях Блэза Клею слышался голос власти. — Если ты совершишь что-нибудь примечательное, Гарольд напишет, а я напечатаю. Я хочу, чтобы ты пошел далеко.
— Почему? — Простота, с какой это было сказано, требовала прямого ответа.
— Мы как-то уже говорили об этом — в Лавровом доме, несколько лет назад. — Блэз был предельно точен. — Я тогда еще сказал, что ничем не стану облегчать тебе продвижение в жизни. У меня были на это причины, и у меня есть свои причины теперь. Они сугубо личного свойства и, возможно, не особенно благовидны. — Блэз отвел взгляд. — Я сказал тебе, что хоть теперь я и богатей,— его хрипловатый голос искусно выделил курсивом пренебрежительное слово, — в свое время я хотел, в общем, того же, что и ты сейчас, и я своего добился. Своим собственным путем, который, наверное, и вполовину не так хорош, как твой. — Он нахмурился. — Если б республиканцы победили на последних выборах — у них заведомо не было шансов, но предположим, — я бы стал послом в Италии. Увлекательная работа, приятная жизнь, пришлось бы иметь дело с Муссолини, а это, наверное, было бы небезынтересно. — Некоторое время Блэз говорил о Муссолини, словно сожалея, что ему не пришлось быть послом президента Уилки в Италии. Потом он снова вернулся к прерванной теме. — Только, видишь ли, все это так, второй сорт.
— Быть послом в Италии?
Блэз кивнул.
— Для меня— второй. — Он констатировал это как факт. — Но на большее я и не могу рассчитывать, у меня нет будущего. Вот разве что продолжать в прежнем духе, что не так уж плохо. — Он изобразил на лице одну из своих внезапных улыбок. — А у тебя будущее есть. И оно может быть прямо-таки великолепным. Ты хоть сам-то это понимаешь?
— Да. — Клей не уступал Блэзу в горделивом прямодушии. — Я всегда это знал.
Блэз рассмеялся:
— Молодец! Ты совсем как я, вот только не богатей, а потому и возможностей у тебя больше.
— Без денег у меня вообще нет шансов добиться чего-либо действительно грандиозного.
— Не беспокойся, у тебя будет все, что надо.
Клей невольно подивился, почемуБлэз решил оказать ему поддержку. Уж конечно, не ради Инид, ибо теперь стало ясно, что Блэз променял дочь на зятя, словно он не мог одновременно любить обоих, или, лучше сказать, быть «заинтересованным» в обоих, поскольку Блэз, похоже, вообще никого не любил. В зависимости от настроения он мог с одинаковым благодушием или пренебрежением отзываться о жене, сыне, дочери.
Пока что — Клей это понял — он заручился интересом Блэза и должен выжать из него все. Как бы между прочим он заговорил о значении денег в политике, о том, как трудно людям вроде Бэрдена выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. При упоминании о Бэрдене Блэз резко выпрямился и толкнул откидное сиденье на место.
— Нилсон!
— А что с ним такое?
— Вы… Вы вели с ним какие-нибудь дела?
Клей заставил свой голос звучать ровно, вынудив себя к хладнокровию.
— Вели, и притом целую кучу. В конце концов, он заправлял нашими финансами в сороковом году.
— Ты не заметил тогда ничего подозрительного?
Клей отрицательно покачал головой.
— Нет, не заметил. То есть, понятно, мы обходили закон об ограничении расходов на избирательную кампанию, но…
— Нет, не то. Что-нибудь сомнительное между ним и сенатором?
— Если что и было, то мне об этом неизвестно. — Говорить правду в таких случаях почти никогда не следовало. — А что случилось?
— Нилсона собираются судить. Правительство. За какую-то мошенническую сделку. Подробности неизвестны. Я узнал об этом от нашего специалиста по финансам в Нью-Йорке.
— Надеюсь, сенатор непосредственно не замешан?
— Нет. Но он затронут постольку, поскольку Эд собирал для него деньги.
Клей с облегчением вздохнул. Очевидно, речь шла не о покупке земли у индейцев, а о чем-то другом.
— Ему ставят в вину связь с подсудимым?
— Бедный Бэрден! Туго ему придется на первичных выборах.
— Вы поддержите его?
Блэз кивнул.
— Но я рад, что ты теперь встал на ноги. У него могут быть неприятности. — Блэз предложил Клею сигару. Оба не спеша закурили. Когда дым наполнил машину, Блэз открыл окно и мягко сказал: — Я любил Эда. — Клей обратил внимание на прошедшее время. — Он был с нами в одном клубе. Плохие времена для нас. — Блэз коротко рассмеялся. — Уитни тоже был членом клуба. И попал в тюрьму. Что-то скис наш капитализм, а?
— Может быть, им не удастся съесть Эда?
Но Блэз уж устал от этой темы. Он повернулся к Клею — темно-желтые белки глаз, черная радужная оболочка неотличима от зрачков.
— Мы своего добьемся! Слышишь?
Клей вздрогнул от неожиданной горячности этих слов. К счастью, не успел он ответить, как машина остановилась перед отелем. Пока шофер и швейцар боролись за право открыть дверцу, Блэз схватил рукой его бедро и стиснул до боли. На глазах у Клея выступили слезы, но он не шелохнулся. Очевидно, его испытывают каким-то неведомым ему способом. Садист проклятый, думал он, пока сильные пальцы больно сжимали его ногу. Наконец шофер открыл дверцу, и Блэз убрал руку. Но боль осталась. Блэз небрежно пожал ему руку.
— Держи со мной связь.
— Хорошо. — Клей вылез из машины. Нога как отнялась.
— Да!.. — окликнул его Блэз.
— Слушаю, сэр.
— Постарайся, чтобы тебя не убили.
— Постараюсь.
Оба рассмеялись, и Блэз уехал, а Клей остался с гнетущим сознанием, что, быть может, ему не суждено дожить до тех грандиозных свершений, которые Блэз так заманчиво нарисовал перед ним. Но тут все его тревоги рассеяло появление знакомой фигуры. Это была мисс Перрин.
— Только теперь я миссис Фаллон. Я по-прежнему служу у сенатора: заработка мужа на двоих не хватает. Мэнсон по-прежнему работает в казначействе. — Она весело улыбнулась и согласилась зайти к нему в номер выпить стаканчик, как только вручит кое-какие бумаги одному из избирателей сенатора.
I
— В Вашингтоне это единственное место, сколько-нибудь похожее на салон, — сказал сержант Иниэс Дункан старшине младшего разряда Питеру Сэнфорду, выходя с ним на Дюпон-серкл.
Питеру захотелось поершиться.
— А что такое салон? Да и нужна ли нам такая штука в Вашингтоне? И для чего идти в «место, сколько-нибудь похожее»?
Иниэс терпеливо объяснил, что там можно хотя бы по-человечески поговорить, почти так же, как в Нью-Йорке — городе, где Иниэс вступил в армию, чтобы убивать нацистов. Но вместо этого его послали в Вашингтон придумывать средства и методы поднятия морального духа войск, уставших от скуки и безделья за три года войны. До войны Иниэс преподавал философию и писал бесчисленные критические статьи о литературе и политике. Несмотря на возраст (ему было сорок пять) и плохое здоровье (он страдал астмой, слишком много курил и из-за плохого зрения был непригоден к несению каких бы то ни было воинских обязанностей), он был зачислен на военную службу и попал в соседний с Питером отдел, где выдавал чудовищную массу писанины, значительная часть которой размножалась на мимеографе. Ему не нравился Вашингтон, но он как мог старался прилаживаться в этом, на его взгляд, провинциальном городе и, подобно чеховскому герою, с печалью говорил о своем отлучении от настоящей столицы. Вашингтон для него попросту не существовал. Он обожал теоретические аспекты политики, практическая же ее сторона его не интересовала. До тех пор пока общественная система не будет коренным образом изменена, утверждал он, бессмысленно даже пытаться понять нынешнюю структуру власти. Но хотя звание и функции председателя комиссии по ассигнованиям палаты представителей казались ему чем-то непостижимым, он читал Локка, цитировал Хьюма и толковал Маркса. Во всяком случае, «они очень скоро сойдут со сцены», — зловеще пророчил он, когда Питер наседал на него с вопросами. Не будут ли «они» сметены революцией или просто унесены потоком истории, этого он не мог сказать.
