— Вы просто темните.
— Может быть. Я никогда не мог понять ваши идеи до конца. Мы всегда говорим, что бедняки благословенны, а богатым трудно попасть на небо. Зачем же нам хотеть, чтобы и беднякам это стало трудно? О, конечно, сказано: бедным нужно помогать, чтобы они не голодали. Голод может вынудить человека поступать дурно, как, впрочем, и деньги. Но зачем нам давать беднякам власть? Не лучше ли им умереть в грязи и попасть на небо, если только мы не толкаем их лицом в грязь.
— Мне противны ваши аргументы, — сказал лейтенант. — Мне аргументы не нужны. Люди вроде вас, если увидят кого-то в беде, только болтают. Вы сказали, что страдания, вероятно, неплохая вещь, что оно может когда-нибудь сделать человека лучше. А я хочу следовать велению сердца.
— С помощью револьвера?
— Да, револьвера.
— Когда вы доживете до моих лет, вы, быть может, поймете, что сердце — это зверь, которому не следует доверять. Разум — тоже, но он, по крайней мере, не говорит о любви. Любовь! Девушка бросается в воду или убивает ребенка, а сердце продолжает твердить: любовь, любовь…
Некоторое время они лежали молча в хижине. Священник решил, что лейтенант заснул. Но тот снова заговорил.
— Вы никогда не говорите прямо. Мне говорите одно, другому — «Бог есть любовь». Вы поняли, что со мной это не пройдет, и поэтому выражаетесь иначе. Надеетесь, что я с вами соглашусь.
— О, это совсем другое дело. Бог действительно есть любовь. Я не хотел сказать, будто сердцу любовь совсем незнакома. Знакома, но как? Малюсенький стаканчик любви смешан с большой кружкой грязной воды. В такой смеси невозможно распознать ту любовь. Та любовь может даже выглядеть как ненависть. Она может даже напугать нас — любовь Божия. Ведь она зажгла куст в пустыне, она открывала могилы и заставляла мертвых бродить во мраке. Человек, вроде меня, убежал бы далеко, если бы ощутил рядом с собой эту любовь.
— Вы Ему не очень-то доверяете, верно? Он кажется не слишком благодарным для Бога. Если бы мне человек служил так, как вы служили Ему, я бы повысил его в чине и позаботился для него о приличной пенсии… а если бы он заболел раком, пустил бы ему пулю в лоб.
— Послушайте, — серьезно сказал священник и подвинулся к нему, навалившись на затекшую ногу, — я не такой уж двуличный, как вы думаете. С чего вы взяли, будто я говорил с амвона людям, что им грозит осуждение, если смерть настигает их врасплох? Я не рассказываю им сказок, в которые сам не верю. Я ничего не знаю о милосердии Божьем. Я не знаю, в какой мере ужасает Его человеческое сердце. Но одно я знаю: если хоть один человек в этом штате осужден на адские муки, значит, буду осужден и я. — И он медленно добавил: — Я ничего другого не хочу. Я просто хочу справедливости, и все.
* * *
— Мы доберемся засветло, — сказал лейтенант.
Шесть человек ехали впереди, шесть — позади; временами в полосах леса между речными протоками им приходилось вытягиваться в цепочку. Лейтенант был неразговорчив, и один раз, когда один или двое из его людей затянули песню о толстом лавочнике и его жене, он раздраженно велел им замолчать. Все это не походило на шествие победителей. Священник ехал со слабой улыбкой, застывшей на губах. Казалось, он надел маску, чтобы спокойно размышлять про себя. Мысли его вращались главным образом вокруг боли. Хмуро глядя вперед, лейтенант сказал:
— Мне кажется, вы надеетесь на чудо.
— Простите, что вы сказали?
— Я сказал: мне кажется, вы надеетесь на чудо.
— Не надеюсь.
— Но ведь вы верите в чудеса?
— Верю. Но не для меня. Я больше никому не нужен, так зачем Богу сохранять мне жизнь?
— Не могу взять в толк: как такой человек, как вы, может верить в подобные вещи. Индейцы — другое дело. Увидев впервые электрическую лампочку, они решают, что это чудо.
— А я вам скажу: вы точно так же подумаете, впервые увидев человека, воскресшего из мертвых. — Он неуверенно усмехнулся, сохраняя свою улыбчивую маску. — Забавно, не правда ли? Дело не в том, что чудес не бывает. Просто люди называют их иначе. Представьте себе врачей вокруг покойника: он не дышит, пульс исчез, сердце не бьется — он мертв. Но потом кто-то возвращает его к жизни, и все они, — как это говорится? — «остаются при своем мнении». Они не назовут это чудом, потому что не любят слова «чудо». Затем это повторяется снова и снова — ибо Бог пребывает среди нас. Но они все равно говорят: чудес не бывает, просто мы должны расширить наше понятие о жизни. Теперь мы знаем, что можно лежать без пульса, без дыхания, с остановившимся сердцем — и быть живым. Придумывают новое слово, чтобы назвать такое состояние жизнью, и говорят, что наука опровергла чудо. — Он снова усмехнулся: — Их не проведешь.
Они выбрались с лесной тропы на твердую дорогу; лейтенант пришпорил лошадь, и вся кавалькада пустилась вскачь. Они были уже недалеко от дома.
— Вы неплохой малый, — проворчал лейтенант. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
— Если бы вы позволили мне исповедаться…
Впереди показались первые дома: маленькие, полуразвалившиеся глинобитные хижины, несколько классических колонн, сделанных тоже из глины, но покрытых штукатуркой; грязный ребенок играл среди камней.
— Но здесь и нет священника, — заметил лейтенант.
— А падре Хосе?
— Падре Хосе? — презрительно отозвался лейтенант. — Он для вас не годится.
— Для меня вполне годится. Здесь ведь трудно рассчитывать найти святого.
Некоторое время лейтенант ехал в молчании. Они приблизились к кладбищу, с его облупленными статуями ангелов, и миновали большие ворота с черной надписью: «Silencio».
— Хорошо, — сказал лейтенант. — Вы его получите.
Он отвернулся, когда они проезжали мимо кладбищенской стены, у которой расстреливали заключенных. Дорога круто спускалась к реке. Справа, там, где прежде возвышался собор, стояли под палящим солнцем пустые железные качели. Здесь повсюду чувствовалось запустение, даже больше, чем в горах, ибо тут когда-то кипела жизнь. «Нет пульса, нет дыхания, сердце не бьется, но все же это жизнь, — думал лейтенант. — Нам только нужно найти для этого название».
За ними пристально следил мальчик.
— Лейтенант, вы его поймали?
Лейтенант смутно вспомнил лицо, которое видел как-то на площади, и разбитую бутылку; он попытался ответить улыбкой, но вышла странная горькая гримаса; в ней не было ни торжества, ни надежды. Все надо было начинать сначала.
Лейтенант дождался наступления темноты и пошел сам: было опасно кого-нибудь посылать. Слух о том, что падре Хосе разрешили выполнить церковный обряд, сразу разнесется по городу. Никто не должен знать, даже шеф; нельзя доверять начальникам, особенно если тебе повезло больше, чем им. Как ему было известно, шеф не обрадовался, что он захватил священника: с его точки зрения, лучше было бы, чтобы тот скрылся.
Во дворике он почувствовал на себе множество пристальных взглядов: сбежались дети, готовые кричать, как только появится падре Хосе. Лейтенант пожалел о своем обещании, но решил сдержать слово, потому что докажи он свое превосходство хоть в чем-то — в смелости, правдивости или справедливости — это было бы поражением старого, порочного, покорного Богу мира…
На стук никто не ответил; он мрачно стоял во дворе, словно проситель. Потом снова постучал.
— Сейчас, сейчас! — раздался голос.
Падре Хосе прижался лицом к оконной решетке и спросил:
— Кто там? — Казалось, он что-то ищет внизу.
— Лейтенант полиции.
— Извините, — пискнул падре Хосе. — Мои брюки… Так темно.
Казалось, он тянет что-то, и тут раздался треск, как будто лопнул ремень или подтяжка. Во дворе завизжали дети:
— Падре Хосе, падре Хосе!
Он показался в дверях, стараясь не смотреть по сторонам, и ласково бормотал: «Чертенята».
— Вам надо явиться в полицейский участок, — сказал лейтенант.
— Но я ничего не сделал, ничего! Я был так осторожен.
— Падре Хосе! — визжали ребятишки.
— Если речь идет о том, что было у могилы, на похоронах, — сказал старик умоляюще, — то я… вас неверно информировали. Я даже не прочел молитвы.
Лейтенант повернулся и зашагал по дворику.
— Замолчите! — разъяренно сказал он детям, торчавшим в окне. — Идите спать! Немедленно! Слышите?
Они исчезли один за другим, но только лейтенант отошел, снова высунулись.
— С этими детьми ничего нельзя поделать, — сказал падре Хосе.
Раздался женский голос:
— Хосе, ты где?
— Здесь, дорогая, это полиция.
Огромная женщина в белой ночной рубахе выплыла к ним. Было около семи. Лейтенант подумал: «Наверное, она постоянно одета в эту рубаху, наверное, всю жизнь и не вылезает из постели».
