– То, что мы сделали, трудно понять, я знаю. Но, может быть, я смогу тебе объяснить: мы с Элеей любили Трамаха больше жизни, ибо он был единственным мужчиной, который оставался у нас. И именно поэтому, из-за любви, которую мы испытывали к нему, мы так возрадовались, когда его избрали для ритуальной жертвы, ибо в этом заключалось самое страстное желание Трамаха… а какой другой радости желать такой бедной вдове, как я, чем видеть исполнение самого большого желания своего единственного сына? – Она остановилась, в глазах ее сверкала радость. Когда она снова заговорила, голос ее был тих, почти напевен, словно она старалась убаюкать новорожденного: – Когда настал тот час, мы любили его больше, чем когда бы то ни было… Клянусь, Гераклес, никогда я не чувствовала себя больше матерью, чем в тот момент, когда… когда погрузила в него пальцы… Для меня это было такое же прекрасное таинство, как таинство рождения. – И она добавила, будто только что открыла очень личную тайну, а теперь хотела продолжить обычный разговор: – Я знаю, ты не можешь этого понять, потому что разумом это не постичь… Ты должен ощутить это, Гераклес. Почувствовать, как чувствуем это мы… Ты должен сделать усилие и ощутить это… – Ее тон вдруг стал умоляющим: – На минуту перестань думать и отдайся чувству!
– Какому? – откликнулся Гераклес. – Тому, которое вызывает зелье, которое вы пьете?
Этис улыбнулась.
– Да, кион. Вижу, ты все знаешь. Скажу честно, я никогда не сомневалась в твоих способностях: я была уверена, что в конце концов ты раскроешь нас. Мы в самом деле пьем кион, но не в нем волшебство: он просто превращает нас в то, чем мы есть. Мы перестаем рассуждать и превращаемся в тела, которые наслаждаются и чувствуют. В тела, которым не страшно умереть или быть искалеченными, которые отдаются в жертву с той радостью, с какой ребенок получает игрушку…
Он падал. Частично он сознавал, что падает.
Падение было крайне неровным, ибо тело его настойчиво и капризно летело по прямой, а камни, разбросанные по склону находящейся недалеко от Акрополя пропасти – в нее сбрасывали осужденных на смерть, – образовывали косую, так что вся воронка напоминала внутренность кратера. Очень скоро его тело и камни встретятся: может быть, это происходило уже сейчас, пока он об этом думал. Он ударится и покатится вниз, несомненно, чтобы снова удариться. Руки ему не помогут: они связаны за спиной. Быть может, до того, как достигнуть усеянного бледными, как трупы, камнями дна он ударится множество раз. Но что все это значит, если сейчас он испытывал ощущение принесения жертвы? Добрый друг, Триптем, служитель Одиннадцати, тоже принадлежавший к их сообществу, по давнему уговору принес ему в темницу немного киона, и священный напиток дарил ему теперь утешение. Он был жертвой и собирался умереть за своих братьев. Он превратился в жертву, приносимую богам, в закалываемого для гекатомбы быка. Перед ним стояло видение: его жизнь проливается на землю, а его братство, секретное сообщество свободных мужчин и женщин, к которому он принадлежал, совершенно симметрично растекалось, распространяясь по Элладе и завоевывая новых приверженцев… Он улыбался от счастья!
Первый удар сломал ему руку, как стебелек лилии, и смел половину лица. Он падал дальше. Достигнув дна, его маленькая грудь разбилась о камни, прекрасная улыбка занемела на девичьем лице, красивая светловолосая прическа рассыпалась, как драгоценные камни, и вся прелестная фигурка стала похожа на сломанную куклу.[128]
– Отчего бы тебе не присоединиться к нам, Гераклес? – В голосе Этис слышалось плохо скрываемое волнение. – Тебе неведомо бескрайнее счастье, которое приносит освобождение твоих инстинктов! Ты перестаешь бояться, беспокоиться, страдать… Ты становишься богом.
Она умолкла и смягчила интонацию, чтобы добавить:
– Мы бы могли… кто знает?… начать все заново… ты и я…
Гераклес ничего не ответил. Он обвел их взглядом. Не только Этис, всех их, одного за другим. Их было шестеро: два старых раба (пожалуй, один из них был Ифимах), две молодые рабыни, Этис и Элея. Он порадовался, что среди них не было мальчика. Остановив взгляд на бледном лице дочери Этис, он сказал:
– Ты страдала, верно, Элея? Твои вопли не были притворными, как крики твоей матери…
Девушка ничего не ответила. Она смотрела на Гераклеса пустыми, как у Этис, глазами. В эту минуту он заметил, как сильно они похожи. Он невозмутимо продолжал:
– Нет, ты не притворялась. Твоя боль была настоящей. Когда зелье перестало действовать, ты вспомнила, так ведь?… И не смогла этого вынести.
Девушка, казалось, хотела что-то сказать, но Этис быстро вмешалась:
– Элея молода, и ей трудно понять некоторые вещи. Теперь она счастлива.
Он посмотрел на них, на мать и дочь: их лица были подобны белым стенам, лишенным эмоций и разума. Он огляделся вокруг: с рабами было то же самое. Он подумал, что бесполезно пытаться пробить брешь в сплошной стене немигающих взглядов. «Вот какова религиозная вера, – сказал он себе, – она стирает с лиц волнение сомнений, как нет их на лицах невеж». Откашлявшись, он спросил:
– Почему же выбрали Трамаха?
– Настал его черед, – ответила Этис. – То же будет со мной и с Элеей…
– И с крестьянами из Аттики, – согласился Гераклес. Выражение лица Этис на мгновение стало таким, какое
бывает у матери, набирающейся терпения, чтобы объяснить Маленькому сыну что-то очень простое.
– Наши жертвы всегда добровольны, Гераклес. Мы даем крестьянам возможность выпить кион, и в их воле принять его или отказаться. Но большинство соглашаются. – И чуть улыбнувшись, она прибавила: – Никто не может быть счастливым, руководствуясь лишь своими помыслами…
Гераклес возразил:
– Не забывай, Этис, что я должен был стать недобровольной жертвой…
– Ты раскрыл нас, и мы не могли этого допустить. Наше братство должно оставаться тайным. Не так же ли поступили и вы с моим супругом, когда решили, что стабильность вашей чудесной демократии подвергалась опасности от таких, как он?… Но мы хотим дать тебе последнюю возможность, Присоединись к нам, Гераклес… – И она вдруг прибавила, словно умоляя его: – Будь счастлив хоть раз в жизни!
Разгадыватель глубоко вздохнул. Он решил, что уже все сказано и теперь они ждут от него какого-то ответа. Так что он заговорил твердым, спокойным голосом:
– Я не хочу, чтобы меня разорвали на части. Для меня это не способ обрести счастье. Но я скажу тебе, Этис, что я сделаю, и вы можете рассказать об этом своему главарю, кем бы он ни был. Я отведу вас к архонту. Всех вас. Я совершу правосудие. Вы незаконная секта. Вы убили нескольких афинских граждан и многих аттических крестьян, которые никак не связаны с вашими абсурдными верованиями… Вас осудят и будут пытать, пока вы не умрете. Вот как я обрету счастье.
Он снова по очереди обвел глазами окружавшие его каменные взгляды. Остановившись на темных глазах Этис, он прибавил:
– В конце концов, как ты сказала, мы сами отвечаем за свои поступки, так ведь?
Помолчав, она произнесла:
– Думаешь, смерть или пытки нас пугают? Ты ничего не понял, Гераклес. Мы открыли счастье, недоступное разуму… Что нам до твоих угроз? Если это необходимо, мы умрем с улыбкой на губах… и ты никогда не поймешь ее причины.
Гераклес стоял спиной ко входу в трапезную. Внезапно оттуда на всю комнату разнесся новый, густой и мощный голос с оттенком издевки, будто не принимавший всерьез самого себя:
– Нас раскрыли! В руки архонта попал папирус, где говорится о нас и упоминается твое имя, Этис. Наш добрый друг принял меры предосторожности перед тем, как отправиться к тебе…
Гераклес обернулся и увидел морду уродливого пса. Пес сидел на руках огромного мужчины.
– Ты только что спрашивал о нашем главаре, не так ли, Гераклес? – сказала Этис.
И в эту минуту Гераклес почувствовал сильный удар по голове.[129]
Сначала пещера была золотистым отблеском, подвешенным где-то в темноте. Потом она стала сгустком боли. Опять превратилась в свисающий золотистый отблеск. Покачивание не унималось. Тут
появились какие-то очертания: жаровня с углями, но – любопытно – тягучий, как вода, металл казался телами напуганных змей. И желтое пятно, фигура мужчины, которая вытягивалась в одном месте и сжималась в другом, словно подвешенная на невидимых нитях. Да еще шум: легкий металлический отзвук и изредка острая пытка лаем. Разнообразный набор запахов сырости. И снова все сворачивалось, как свиток папируса, и возвращалась боль. Конец истории.
Он не знал, сколько перед ним прошло таких историй, пока разум не начал осознавать происходящее. Подобно тому, как подвешенный в воздухе предмет раскачивается из стороны в сторону от внезапного толчка: сначала очень резко и порывисто, затем равномерно, в конце концов мертвенной медлительностью, все больше приноравливаясь к естественному спокойствию своего прежнего положения, так буйный вихрь обморока постепенно прекратил колыхания, и, спланировав в точку покоя, сознание принялось искать и наконец нашло равновесие и покой, придя в гармонию с окружающей действительностью. Тогда только он смог отделить то, что было его, – боль от чуждого ему: образов, звуков, запахов, и, отбросив их, сосредоточиться на первичном и вопросить, что у него болит: голова, руки, и почему. А поскольку на вопрос «почему» нельзя было ответить, не прибегнув к воспоминаниям, он воспользовался памятью. «Наслаждение… Но нет, потом…»
