О да! Она жила в этой стране и в этой жизни: гордилась октябрятским значком, носила пионерский галстук с обгрызенным углом и чернильным пятном, читала вперемешку советские стихи и слепую машинопись запрещенных рукописей, выступала на профсоюзных собраниях, курила травку в кухне у странных знакомцев, ездила со стройотрядом по дальним деревням, слушала Градского и «Машину времени», пила водку и яблочное, просыпалась под гимн… Но! Над всем этим прожитым, проживаемым, былым и будущим витала, летела, струилась одна мысль: «Где же он?» И трепетным огоньком, прихотливо порхающим, бликом прицела, призраком бабочки вдруг опускалась Манина любовь на чье-то обличье и вырывала его из небытия… Кого только не отмечала она своим переходящим вымпелом, невидимым княжьим венцом, драгоценным светом… Секретаря заводской комсомольской организации с надменным профилем римского легионера; быстроногого фарцовщика в тертой джинсе; поэта-алкоголика, возлежащего на грязной постели в позе умирающего Некрасова; скоротечного миллионера, в чьем тяжелом взоре мелькал тихонький ужас… Или вот хотя бы лицо Маниного последнего возлюбленного… Небритое, испитое, загадочно-прекрасное, словно руина в сумерках, лицо, которое бывает у гениальных европейских актеров и которое Бог дает в России кому попало. Он был совершенно невыносим по утрам, вставал с руганью на Маню и весь белый свет, днем был вполне приличен, а к ночи просто светился юмором, радостью жизни и куртуазностью… Он окликал ее вельможным басом: «Маша! Ма-ша! Ты что, умерла?» И она вздрагивала и оглядывалась: никто, кроме него, Машей ее не называл. Отношения с ним тянулись три года. Лениво, грустно влеклись лишь романтическим энтузиазмом самой Манечки. А он все дальше отползал от нее: к старой жене, к детям и внукам. Туда, где было удобно и правильно, где никто не ожидал от него каких-то усилий. Год назад закончился Манечкин роман с ним — и закрылась еще одна жизнь…
Жемчужный свет позднего снежного утра вливался в комнатку. Манечка тихо вздохнула: вставать все-таки придется. Выходной, конечно, но пролежать его в постели как-то обидно. Потом всю неделю будешь грызть себя, что и то не сделала, и это не успела… Но еще полчасика можно было полениться. Обдумать вчерашнее.
Вчера было выступление. Ну, выступление — это громко сказано. Так, посиделки в подвальчике. В сущности, для своих.
Хозяин кафе устраивал иногда такие вот концерты бардовские или чтения поэтические без всякой выгоды для себя. Просто по причине любви к искусству. Манечка выступать любила, хотя песен не писала уже года три-четыре. Играла она не виртуозно, так себе играла, если честно. Когда-то дворовые пацаны научили ее бренчать восьмерочкой. Тогда этот глухой бой доносился из каждого двора. А поверх — пронзительный и непременно чуть гнусавый голос: «Мама! Не пускают меня к тебе! Мама, на могилку твою посмотреть…» Или трогательное: «Кто же, крошка, познакомил нас с тобой, кто нам присудил печаль-разлуку?» Пацаны за Манечкой бегали всем табуном и поэтому боролись за священное право обучить ее игре на гитаре. Потом Манечка плавно соскочила с дворового общения и ушла к изысканным любителям Галича и Новеллы Матвеевой. Дворовые сначала били морды новым кавалерам. А потом привыкли, да и посадили почти всех из Манечкиных уличных приятелей детства. А вот гитара осталась. Маня подучилась переборам. Слух был, голосок тоже. Слабый, хрипловатый. Интимный. Этим голоском выпевались песенки. Необязательные какие-то. Так, ерунда. Но нравились, запоминались. А Мане нравилось производить впечатление на поклонников: сядет, гитарку на колени, так что почти вся ею прикрыта, словно щитом, и заведет:
Про странный танец для двоих в ночи,
Где темный виноград кровоточит,
Где тело претворяется в вино,
А жажду утолить не суждено…
Кто ж устоит-то, Господи! Так и уводила за собой на поводке хрипловатого голоска какого-нибудь случайно забредшего неофита авторской песни. Свои попривыкли. Да и романы с ними были уж прокручены раза по два. Не по третьему же начинать. О Маниных романах в ее компании рассказывали легенды. Представляли в лицах. Особенно ее приятель Серега любил показывать мента, которого Маня таскала за собой месяца два. Мент, краснолицый, громадный, как шкаф, таращил голубенькие глазки на богемных полоумных девиц, увешанных браслетами. Цепенел, когда из их накрашенных ртов неслась брань похлеще, чем он слышал у себя в дежурке. Все пытался увести свою непутевую подругу из этого бардака в светлую жизнь, где мама варила борщ, телевизор орал на весь дом и сладко мечталось о новом серванте… Но как только Манечка брала гитару и начинала петь, мент сладко зажмуривался и забывал все претензии. Конечно, лет с тех побед прошло немало. И выступала Маня теперь редко. В квартирах с гитарами давно уж никто и не собирался. А настоящие выступления случались редко. А главное — песни уже не писались. То есть она могла сесть и написать какую-нибудь неплохую среднестатистическую песенку. И, заставляя себя придумать хоть что-то стильное, острое, в духе времени, Маня все вспоминала про переводные картинки…
Переводные картинки — острый восторг ее детства! Сначала сквозь тусклую пленку ничего не видно… После того как картинка отмокнет в блюдечке с водой, она переворачивалась и намертво лепилась к тетради. И тут либо одним решительным движением стаскиваешь с изображения раскисшую бумагу, либо протираешь в ней пальцем окошечко, откуда засияет яркий глянец. Очищаешь слоями, и сердце замирает: что? Что получится? Конечно, Маня выбирала второй путь: долгий, таинственный… Лет десять назад Маня купила для своей Дашки только что появившиеся заграничные наклейки. И что? Никакого восторга: шлеп, шлеп — и весь дом залеплен этими наклейками. Вот так и песни, что сочинялись некогда ею, были протиранием окошечка в неведомый мир. А те, что сейчас, — так… шлеп… шлеп… Поэтому и пела на редких встречах старое, петое-перепетое.
В этот раз тоже приготовилась интеллигентно отбормотать свое кровное. Ан нет! В подвальчике было накурено, иногда кто-то входил и вносил с собой кусок влажного холодного воздуха. Маня спела уже идеологически выдержанную песенку про полный бардак в стране, написанную лет десять назад, но актуальность не потерявшую. Потом изобразила веселенькую, в народных тонах. И тут увидела Георгия.
То есть она еще не знала, что это Георгий. Но что он — это он, поняла сразу. Обычный такой парень. Еще не мужик. Узкое лицо, хороший подбородок, твердый, упрямый. И рот хороший: не сжатый в куриную гузку, но и не расшлепанный, как у бабы. Глаза светлые, не сразу поймешь, какого цвета, — посажены глубоко. Нос большой, костистый. В целом лицо старой породы. Без инфантильности и слащавости. И еще плечи такие Маня любила: широкие, худые, чуть сутулые. А что хвост и серьга в ухе, так это примета времени. Хвосты эти Мане тоже нравились. Еще с тех давних времен, когда ее поклонники носили «хайр» до жопы. А менты их ловили и стригли наголо. И, заглядевшись на парня, Маня вдруг завела, замурлыкала томно:
Кто мне скажет: стань бабочкой,
Сладкой девочкой будь,
Темной девкой парижского года?
Маня пела. Мужчина смотрел. И с обрывом пустоты внутри, с восторгом и ужасом она поняла: вот оно! Да! Оно! Потом, когда все толпились и пили халявное шампанское от хозяина, он подошел к ней близко и они познакомились. И уж как-то так получилось, что пошли к метро большой толпой, а посреди города остались вдвоем. И брели. И путались переулками, и блуждали скверами. И выходили на пространство больших улиц, сияющее витринами… Во влажном воздухе празднично мерцали крохотные огоньки на ветвях черных деревьев… Рука Георгия под гладкой кожей длинного пальто была крепкой. Пальцы, иногда соприкасавшиеся с холодной Маниной лапкой, — горячие. Ах, думать про это сладко… Вспоминать утешно… Лежать и перебирать в памяти, что сказал, как глянул. Самое милое на свете занятие. Но время бежит, и надо вставать наконец. Время, время… Что-то внутри у Манечки дрогнуло, словно на звук знакомый отозвалось, строчка пробормоталась: «И невидимо время идет сквозь меня, и меняет мой видимый облик…» Но строчка была грустная, и думать дальше про это не хотелось. Маня встала, выпила кофе и прибрала лицо, сделав на нем что-то порядочное взамен утреннего разгрома. Пока одевалась, включила телевизор. В ящике мелькали похожие друг на друга, словно клонированные с одной матрицы, певички и певцы. Мужчины разительно напоминали барышень на выданье: так же кокетничали и бросали томные взоры. Манечка с облегчением обнаружила среди глянцевых фейсов родное лицо Сердючки. Этот персонаж был единственным, кто смотрелся живым среди виртуальных. И Маня с удовольствием минут пятнадцать понаблюдала его прыжки и ужимки.
