— Я с тобой.
— Подожди меня.
— Не могу ждать. Я без тебя не могу.
— Ну подожди!
— Не могу. Честное слово.
— Ну посчитай до десяти. Я вернусь.
Он встал и вышел.
Марго начала считать:
— Раз… два… три… четыре… пять…
Когда он вернулся, Марго стояла посреди комнаты и смотрела на дверь. От ее наготы исходил легкий свет, потому что она была самым светлым предметом в комнате. Он подошел и сказал:
— Ты светишься. Как святая.
— Не уходи больше никогда и никуда, — серьезно попросила она.
Он смотрел в ее лицо. Она казалась ему замерзшей перепуганной дочерью.
* * *
Марго проснулась оттого, что он целовал ее лицо. Она открыла глаза и сказала с сильным страхом:
— Нет!
— Что «нет»?
— Я знаю, что ты хотел сказать.
— Что?
— Что тебе надо идти на работу.
— Действительно. А как ты догадалась? Ты что, телепат?
— По отношению к тебе — да. Я пойду с тобой.
— Куда? В операционную?
— Я сяду внизу на лавочке и буду смотреть на окна, за которыми ты стоишь.
— Я кого-нибудь зарежу. Я должен принадлежать только больному. А ты будешь оттягивать. Понимаешь?
Марго тихо заплакала, наклонив голову.
— Я не могу уйти, когда ты плачешь.
— Я плачу по тебе.
— По мне? — удивился Корольков.
— Мне так жаль оставлять тебя без себя. Я боюсь, с тобой что-то случится…
— Интересно… Кто здесь врач, а кто больной? Марго поднесла ладони к ушам.
— В ушах звенит…
— Это малокровие.
— Нет. Это колокола. По мне и по тебе.
— Что за чушь?
— Ты больше не придешь…
— Приду. Я приду к тебе навсегда.
— Когда?
— Завтра.
— А сегодня?
— Сегодня у Оксаны день рождения. Шестнадцать лет. Росла, росла и выросла.
— Большая…
— Да. Большая. Но и маленькая.
— Мне страшно…
— Ну почему? Ну хочешь, пойдем со мной…
— Нет. Ты кого-нибудь зарежешь. Я буду виновата. Я тебя здесь подожду. Посчитаю до миллиона.
— Не считай. Займись чем-нибудь. Найди себе дело.
— А у меня есть дело.
— Какое?
— Я люблю.
* * *
По дому плавали запахи и крики. Надежда накрывала стол и ругалась с Оксаной, которая находилась в ванной и отвечала через стену. Слов не было слышно, но Корольков улавливал смысл конфликта. Конфликт состоял в том, что Надежда хотела сидеть за столом вместе с молодежью, а Оксана именно этого не хотела и приводила в пример других матерей, которые не только не сидят за столом, но даже уходят из дома. Надежда кричала, что она потратила неделю на приготовление праздничного стола и всю прошлую жизнь на воспитание Оксаны и не намерена сидеть на кухне, как прислуга.
Корольков лежал у себя в комнате на своем диване. Болело сердце, вернее, он его чувствовал, как будто в грудь положили тяжелый булыжник. Он лежал и думал о том, что вот уйдет, и они будут ругаться с утра до вечера, потому что Оксана не умеет разговаривать с матерью, а Надежда — с дочерью. Она воспитывает ее, унижая. И они зажигаются друг о друга, как спичка о коробок.
Корольков знал по себе: от него тоже можно чего-то добиться только лестью. Никаких правд. А тем более — унижений. Лесть как бы приподнимала его возможности, и он стремился поднять себя до этого нового и приятного ему предела.
Отворилась дверь, и вошла Оксана в новой кофте в стиле «ретро», или, как она называла, «ретруха». Хорошо исповедовать «ретруху» в шестнадцать лет.
— Пап, ну скажи ей, — громко пожаловалась Оксана. — Чего она мне нервы мотает на кулак?
— Как ты разговариваешь с матерью? — одернул Корольков.
— Ну пап. Ну чего она сядет с нами? Я все время буду в напряженке. Она вечно что-нибудь ляпнет, что всем неудобно…
— Что значит «ляпнет»?
— Ну не ляпнет. Поднимет тост за мир во всем мире. Или начнет обращать на меня внимание… Или начнет всем накладывать на тарелки, как будто голод…
— Ты не голодала, а мы голодали.
— Так это когда было. Сорок лет назад голодала, до сих пор наесться не может. Хлеб заплесневеет, а она его не выбрасывает.
— Довольно-таки противно тебя слушать, — объявил Корольков. — Ты говоришь, как законченная эгоистка.
— Ну извини… Но ведь мой день рождения. Мне же шестнадцать лет. Почему в этот день нельзя сделать так, как я хочу?
Корольков посмотрел на ее чистенькое новенькое личико с новенькими ярко-белыми зубами и подумал, что ее перелюбили в детстве и теперь придется жать то, что посеяли. Он понимал, что нужен был дочери не тогда, когда носил ее на руках и посещал в пионерском лагере. Носить и посещать мог любой добрый дядя. А именно теперь, в шестнадцать лет, когда закладывается фундамент всей дальнейшей жизни, — именно теперь нужен родной отец. И не амбулаторно, как говорят врачи, — пришел, ушел. А стационарно. Каждый день. Под неусыпным наблюдением. Чтобы не пропустить возможных осложнений. А осложнения, как он понимал, грядут.
Позвонили в дверь. Оксану сдуло как ветром вместе с ее неудовольствием, и через секунду послышался ее голос — тугой и звонкий, как струя, пущенная под напором. С ней было все в порядке. Впереди праздник, и жизнь — как праздник.
Корольков представил себе Марго, как она там сейчас сидит и считает. Не живет, а отмеряет время. И понял, что сначала искалечил ее тело, а теперь душу. Сшиб ее на дороге. Хотя и не нарочно. Еще не хватало, чтобы нарочно.
Сердце рвануло и заломило. Боль пролилась в плечо и под лопатку.
Корольков поднялся и пошел на кухню. Из комнаты Оксаны доносился галдеж.
— Мам! — крикнула Оксана. — Сделай нам вареньевую воду.
Надежда достала из холодильника банку засахаренного сливового варенья. Еще было клубничное варенье, но Надежда не расходовала его на гостей, а хранила для внутреннего пользования.
Корольков знал от Раисы, что Надежда звонила ночью в больницу и выяснила, что его там нет. Если его нет в больнице и нет дома, значит, он где-то в третьем месте. И Надежде, как жене, было бы естественно поинтересоваться, что это за третье место. Но она молчала — так, будто ничего не произошло.
— А ты хитрая, — сказал Корольков.
— Дай мне сахар, — велела Надежда и посмотрела на него. И он увидел ее глаза — серые, дождистые, без ресниц. Какие-то ресницы все же были — редкие и короткие, как выношенная зубная щетка. Корольков давно, вот уже лет десять, не глядел на свою жену. А сейчас он ее увидел. И содрогнулся от ненависти. И именно по этой ненависти понял, что никуда не уйдет. Если бы он решил уйти, то пожалел бы Надежду и увидел ее иначе.
— А ты хитрая, — повторил он, держась за сердце.
— Я старая, — ответила Надежда.
— Ты не всегда была старая.
— С тобой я с тридцати пяти лет старуха.
— Но ты всегда знала, что делала. Ты заворачивала меня, как мясо в мясорубку, и получала тот продукт, который хотела.
— Тише, — попросила Надежда. — У нас люди. Что они о нас подумают?
— За что ты меня так? Что я тебе сделал?
— Не вали с больной головы на здоровую. Я всегда все делала так, как ты хотел. И продолжаю делать, как ты хочешь.
— Я так не хочу.
— Конечно. Ты хочешь все сразу. Все себе разрешить и ни за что не отвечать. Кентавр!
— Кто? — удивился Корольков.
— Кентавр — полуконь-получеловек. А ты — полустарик-полудитя.
— Очень хорошо! — обрадовался Корольков. — Я ухожу.
— Иди! — спокойно ответила Надежда, и он поразился — насколько просто разрешаются, казалось бы, неразрешимые проблемы.
Корольков вышел в прихожую. Оделся и пошел из дома.
На третьем этаже он вспомнил, что забыл бритву и фонендоскоп. И поднялся обратно.
— Я забыл фонендоскоп, — объяснил он.
— Бери, — сказала Надежда.
Корольков взял свой старый, видавший виды портфель, который он приобрел в Чехословакии во время туристской поездки. Бросил туда бритву в чехле и фонендоскоп.
— До свиданья, — сказал он.
Надежда не ответила.
Корольков вызвал лифт. Спустился вниз и вспомнил, что ничего не объяснил Оксане. Он вернулся.
— Я ничего не сказал Оксане, — объяснил он, стоя в дверях кухни.
— Скажи, — разрешила Надежда.
Корольков заглянул в комнату.
Девочки и мальчики сидели вокруг стола. Некоторых он знал — Федотову и Макса.
— Ты со своими тостами как грузин, — сказала Федотова.
— Я не «как грузин». Я грузин, — поправил Макс.
— Грузины берегут традиции потому, что они маленькая нация, — объявила Оксана.
— Грузины берегут традиции потому, что они берегут прошлое, — ответил Макс. — Без прошлого не бывает настоящего. Даже кометы не бывают без хвоста.
— А головастики обходятся без хвоста, — напомнила Федотова.
— Вот мы и живем, как головастики, — ответил Макс. — Как будто все с нас началось и после, нас кончилось.
