То, что казнь неминуемо состоится, он практически не сомневался.
Оттягивать разговор тем не менее становилось сложнее.
Егор шел на поправку, врачи оптимистично обещали, что через пару недель его можно будет выписывать.
Работать он все равно не мог, поэтому собирался уехать на несколько месяцев в США, подальше от суеты и подмерзающей слякоти. Терзая аспарагус, Боталов думал, что сын бежит по другим причинам, одна из которых — нежелание общаться с отцом.
Дверь открылась.
Перестав общипывать цветок, Боталов оглянулся.
Медсестра тоже оторвалась от романа и с вялым интересом посмотрела на вошедшего, но тут же снова нырнула в переживания графини.
Егор медленно шел по коридору, следом на цыпочках крался охранник со значительным лицом.
— Привет, — буркнул сын. — Чего ты так рано?
Казнь, похоже, откладывалась.
Боталов выдохнул и поинтересовался:
— С процедур?
— Ага. Ходил, дышал.
— И как?
— Нормально, — ответил Егор. — Ноги-то у меня в порядке, но бегать пока рано.
— Рука болит?
— Естественно. Пойдем в палату, я прилечь хочу.
Егор выглядел утомленным, под глазами проявилась чернота, а отросшая щетина придавала ему неухоженный вид. Он осторожно уселся на кровать, потом лег, стараясь не сгибаться, но все равно скривился. Боталов отобрал у охранника пакет с фруктами и прочей снедью и уселся рядом.
— Чего один пришел? — спросил Егор странным, лишенным интонаций голосом.
— А с кем я должен был прийти?
— Ну, с Рокси, разумеется. Или с Димасом. Мне скучно.
Боталов вздохнул.
Рокси прозорливо предлагала поехать вместе с ним, убеждая, что после нескольких дней в больнице Егор будет рад любому посетителю, даже ей. Ее настойчивое желание попасть в палату подстегивалось желанием рассказать Егору, насколько активно она принимала участие в его освобождении.
Боталов сопротивлялся, убеждая, что для подобных визитов «кровиночка» еще не окрепла, и вообще — надо подождать, пока его расшатанная похищением психика придет в норму.
И вот снова оказалось, что Рокси права: психика сына вполне в норме, и он даже не пытается убедить отца бросить певичку.
— Скучно — телевизор посмотри или книжку почитай, — сказал Боталов без особой уверенности.
— Надоело и смотреть, и читать.
Телевизор в палате был выключен. Боталов сам несколько дней бдительно следил за новостями, но о перестрелке в Софрино журналисты сообщили скупо. Ну стреляли, ну убили хозяина дома с пакостной репутацией и всю его команду! Понятно, что дело окажется типичным «глухарем» и никогда не будет раскрыто, разве что подвяжут на него безропотного бомжа с мутным взглядом, который даже рад будет оказаться в тюрьме, да еще зимой…
Егор, судя по всему, за новостями пытался следить, но к тому времени, когда он смог более-менее связно мыслить после наркоза и операции, новости превратились в нафталин.
Приносить газеты ему в больницу Боталов запретил всем под страхом увольнения.
Охрана докладывала: господин Черский настойчиво расспрашивал, что же с ним все-таки произошло, но внятного ответа так и не добился. Предупрежденная Алина держала рот на замке, как партизан.
Хоть в чем-то она была солидарна со свекром!
Несколько минут они оба молчали.
Потом Боталов начал неловко выкладывать из пакета пластиковые контейнеры, фрукты, сок и распихивать все это в и без того забитый холодильник.
Егор наблюдал за отцом с плохо скрываемой снисходительной усмешкой.
— Сейчас все вывалится, — сказал он.
— А?
— Бэ! На фига столько притащил? Тут кормят нормально, не муниципальная больничка же, тем более у меня все равно нет аппетита.
— Ну, мало ли… Когда человек выздоравливает, страшно есть хочется, мне рассказывали.
— А я выздоравливаю?
Странный разговор, подумал про себя Боталов, с усилием утрамбовывая еду в холодильник.
Странный и неприятный.
Он не отваживался повернуться к сыну лицом, чтобы не столкнуться с его невыносимым взглядом.
Как там пелось в этой дурацкой песне?
«Не спросить, как с белым сердцем жить»?
«Признайся сам себе, — шептал ядовитый внутренний голос, — сына ты очень любишь, несмотря на то, что не растил, не воспитывал, получил готовеньким в двадцать с лишним лет. И как ни строй из себя бездушного бизнесмена с ледяным комом в груди и калькулятором в голове, тебе больно, что сын тебя не любит. Подвернулась под руку певичка — и ты схватился за ее роскошный бюст, чтобы не остаться одному. Но ведь тебе мало ее страсти! Ты хочешь, чтобы тебя любили и одобряли. Этого всем хочется. И чтобы делал это близкий человек. А много у тебя близких?»
«Заткнись!» — приказал Боталов внутреннему голосу.
— Праздники скоро, — негромко сказал он, стараясь увести беседу в сторону. — Новый год и все такое. Знаешь, я хочу поехать на Новый год в Прагу. В это время она становится совершенно другой, волшебной. Не хочешь со мной?
— Ты с ним виделся? — негромко спросил Егор.
Несмотря на невыразительные, тусклые интонации, Боталов почувствовал опасные нотки.
— С кем?
— С Ашотом.
— Тебя не должно это волновать больше.
Ответ прозвучал резко, и Боталов пожалел об этом. Повернувшись к сыну, он увидел, что тот смотрит на него зло.
— Почему меня это не должно волновать? Ашот получил что хотел?
Холодная усмешка скользнула по губам Боталова. Он отрицательно помотал головой:
— Нет.
— Что так?
Боталов помолчал. Что он мог рассказать?
Операция, начавшаяся так блистательно, не завершилась чистой победой.
Поздно вечером, буквально через час после того, как бойцы уехали освобождать Егора и Алину, Ашот позвонил Боталову и, сочувственно причмокивая, высказал озабоченность судьбой Егора, обещал помощь, разумеется, не бескорыстную. Караулов, слушавший пришепетывающий монолог Ашота по громкой связи, царственно кивнул: соглашайся.
После того как Боталов согласился на все условия, а довольный Ашот повесил трубку, Караулов сказал:
— Валить эту жирную свинью надо.
— Думаешь? — формально переспросил Боталов, давно пришедший к тому же мнению. Караулов помолчал, а потом добавил с едкой неприязненной нотой:
— Ты что, думаешь, что после всего он оставит тебя в покое? Он понял, где твое слабое место, и будет в него бить постоянно. Ты хочешь всю жизнь за детей опасаться?
Боталов не ответил, но Караулов и не нуждался в его ответе.
— У тебя, кроме Егора, еще дочь есть. Пусть даже она с тобой не живет. Хочешь, чтобы в следующий раз ее украли?
— Не хочу.
— И я не хочу. Алинка мне, конечно, не дочь, но если б мою Нюту кто-то забрал, я все бы отдал. На брательника смотреть больно, он мечется из угла в угол и на меня смотрит как на Господа Бога: мол, спаси и сохрани!
— Перестань!
— Не перестану, — холодно ответил Караулов. — Ты втравил в проблемы мою семью, и сейчас, когда жизнь Алины висит на волоске, ты в одиночку решил, как будешь ее спасать. А что, если их там нет? Что, если их увезли из Софрино? Или вообще эта… певичка… подстилка ашотовская… ошиблась, или специально натравила нас на невинного человека? Ашот об этом узнает, и тогда наши дети будут стоить еще дороже. Ты даже со мной не посоветовался, послал бригаду…
— У меня не было времени советоваться, — жестко сказал Боталов. — А певичке этой резона врать нет. Если что, я ее из-под земли достану.
— Если жив будешь, — мрачно заметил Караулов. — Ашот не идиот и из этой сделки выкружит все, что можно и нельзя. Получит землю — и амба! Ты ему больше не нужен. Кончит тебя, Егора, наследство получит твоя дочь и бывшая жена, а с ними куда проще договориться.
— Да, — кивнул Боталов. — С ними он договорится полюбовно.
Они просидели в кабинете до ночи, пили виски, курили и молчали, думая каждый о своем, до телефонного звонка, заставившего их сорваться с места и срочно ехать в клинику.
Дожидаясь, пока Егора и Алину осмотрят врачи, они снова курили, носились по коридорам, обзванивая родственников. И только через пару часов, когда Егора увезли на операцию, Караулов сказал:
— Ашота будем валить. Надо сделать так, чтобы он не доехал до места встречи.
Боталов хмуро кивнул и поманил пальцем терпеливо ожидавшего в стороне седого мужчину в камуфляже.
После краткого инструктажа тот кивнул и растворился в полумраке, освещаемый лишь больничными фонарями.
В тот день шел снег, он падал вниз тяжелыми хлопьями, которые таяли на влажной земле…
Они ждали Ашота с утра, но тот, каким-то чудом узнав о произошедшем в Софрино, на сделку так и не приехал.
В конце ноября артисты носились со съемки на съемку как сумасшедшие, в привычном предновогоднем аврале, выступали наспех одетыми, наспех причесанными, чтобы успеть везде и всюду. Передачи снимались и снимались, и огромной удачей было появиться в новогодний прайм-тайм сразу на всех каналах.
