Мухаммед Хайкал - Зейнаб

И Захра затараторила о паломничестве к святым местам, об огненном столбе, который она якобы видела над святым городом Мединой, о бедуинах, о множестве паломников. Она не опустила ни одной легенды. Изумленные девушки слушали Захру, то и дело восклицая: «Как счастлив тот, кто посетил дом пророка!» Наконец они подошли к водоему. За этими разговорами Зейнаб забыла о своих делах.

Солнечный диск показался на востоке и пробудил весь мир. Небосвод порозовел. Спокойная поверхность канала отливала золотом нового дня. Деревья на берегу, уже поникшие от дыхания осени, стояли печальные и мрачные. Женщины принялись наполнять кувшины, стирать белье. Изредка мимо них проходил феллах, ведя за собой корову или буйволицу.

Когда Зейнаб вернулась к каналу взять воды в последний раз, уже совсем рассвело. Солнце плыло по небосводу, освещая своими лучами травы, кукурузу, отражаясь в капельках росы и тихой глади канала. Когда Зейнаб мыла свой кувшин перед тем, как его наполнить, послышалось мычанье. Обернувшись, она увидала, что под деревом лежит бык, по кличке Антар, принадлежавший когда‑то Ибрахиму. Он обычно работал при водяном колесе и всегда двигался неторопливо, пережевывая свой корм. Ибрахим никогда не погонял его. Случалось, Ибрахим впрягал в плуг вместе с ним другого быка, но и тогда не торопил его. Зейнаб показалось, что бык своим ревом спрашивает ее, где его хозяин. Ей хотелось подбежать к Антару, обнять его за шею, погладить. Она перевела взгляд на дерево, под которым часто сидела с любимым в прежние дни. Оно стояло с опущенными ветвями, с пожелтевшими листьями, словно опечаленное разлукой. А вот и тот дерн, на котором они сидели, рядом растет маленькое тутовое деревце и вокруг тростник! Растения тоже как бы оплакивали Ибрахима. Ну конечно же, они грустят оттого, что больше не видят его.

Всякий раз, когда Зейнаб встречала что‑нибудь, напоминающее былые времена, ее охватывала скорбь. Сердце сжималось. Она не могла ни есть, ни пить и только стремилась к одиночеству. Сядет и сидит неподвижно вдали от всех, погруженная в раздумье. У нее прерывистое дыхание, тело бьет дрожь, она бледна, на глазах ее блестят слезы.

По мере того как шло время, росла тоска Зейнаб. Оставшись одна, она горько плакала, забыв обо всем в мире. Все вокруг было ей чуждо. Ни в ком не находила она себе друга. Казалось, безмолвие или крик какого‑нибудь животного радовали ее больше, чем человеческая речь.

Приблизилась унылая осенняя пора. Всюду заметны ее следы. На кустиках хлопка не осталось больше ни одного листочка, и черными остовами они торчат из земли. Кукуруза — дряблая, сморщенная, будто ждет близкой смерти. Вода ушла из каналов. На сухом дне остались только лужи. Восход солнца теперь возвещает о недалеком закате: осенний день короток. После долгой холодной ночи люди с нетерпением ждут хоть немножко солнечного тепла. С севера дует холодный ветер. Человек, не привыкший к нему, дрожит всем телом. А феллахи с голой грудью, с обнаженными ногами встречают его радостно: он сулит им дни отдыха, зимний покой, конец тяжких трудов.

Хмурится мир, готовясь к зиме, и печаль Зейнаб с каждым днем возрастает. Теперь всякому видно, как она изменилась.

У нее появился кашель, однако Зейнаб убеждена, что это простуда. Ей не хочется оставаться дома в тепле и полечиться — ведь тогда она лишит себя встреч с дорогими сердцу местами, которые напоминают ей об Ибрахиме, с милым старым тополем — свидетелем их свиданий. Даже когда дул холодный утренний ветер, от которого пробирает озноб и зуб на зуб не попадает, она под любым предлогом с первым тоненьким лучиком, который солнце посылает на землю, шла на канал. Когда же канал пересох, пришлось ходить за водой на железнодорожную станцию и брать воду из цистерн, доставляемых паровозом. По пути Зейнаб навещала своих родителей и сестру, узнавала, как они живут. И каждый раз на станции она с ненавистью и злобой глядела на машину с черным лицом и черным сердцем, унесшую вдаль ее возлюбленного.

Глядела ли она на дерево, или паровоз, или на что другое, связанное с Ибрахимом, лицо ее туманилось печалью. Она не могла сдержать вздохов и горького плача. Потом кашель начинал сотрясать ее, на бледных худых щеках выступал нездоровый румянец. Дома Зейнаб часто запиралась в своей комнате или гостиной. Подолгу сидела там одна. А когда Хасан спрашивал, в чем дело, она отвечала, что ее мучает простуда.

Закончился год, пришел январь, а с ним и зима. Землю до самого горизонта покрыл ковер зеленых трав: взошли бобы, клевер, злаки. Пересохшие каналы имели жалкий вид, только животным было привольно пастись на сочных лугах. Время от времени их рев прорезал спокойный воздух. Бархатная трава была усеяна жаворонками, они одни и оживляли своим пением печальную зиму.

Иногда мать Зейнаб встречалась с дочерью у источника, расспрашивала о жизни с Хасаном, о свекрови. Иногда она навещала дочь в ее новом доме, приносила с собой то рыбу, то огурцы, то еще что‑нибудь — соответственно времени года. Каждый раз мать, заметив в хозяйстве какое‑либо упущение, выговаривала дочери, давала ей советы, учила уму‑разуму, а вернувшись домой, веселая, довольная, рассказывала мужу о жизни Зейнаб, о любви и уважении, каким пользуется та у свекрови и золовок. Даже свекор, почтенный Халил, каждый раз при встрече спрашивал, как у них дела, и непременно хвалил Зейнаб.

Но в последнее время мать заметила на лице дочери явные признаки страдания, увидела, как она бледна и расстроена. Что такое с ее Зейнаб? И кашель день ото дня усиливается! Мать уже встревожилась не на шутку, она велела ей не выходить из дому в легкой одежде. Но что пользы от подобных советов, когда болезнь уже подточила силы молодой женщины! У нее открылся туберкулез.

«Мой уважаемый, достопочтенный брат Хасан Абу Халил, да продлит аллах твои дни! Аминь.

Посылаю большой привет тебе и сообщаю, что мы находимся теперь в Омдурмане. Я, слава богу, здоров, все у меня благополучно, и я молю создателя о твоем здравии. Сегодня сержант сообщил, что наш батальон переместится в Суакин, но я не знаю, где точно будет располагаться наша рота. Когда мы двинемся, я сообщу, попали ли мы в эту группу. Пошлю письмо также из Суакина. Не взыщи, что не писал до сего времени. Это потому, что меня переводили с места на место, и я не знал, останемся ли мы где- либо надолго. Сюда, в Омдурман, можно посылать письма на мое имя, я их обязательно получу. Даже если я уеду в Суакин, мне их перешлют. Здесь я встретил Ахмеда Абу Хидра, он наш земляк, сын Хидра Абу Исмаила. Он шлет тебе привет. Встретил я и Саада ал‑Бархамтуши, он также тебе кланяется. Я встретил и Халила Абу Ивадалла, и Саад ад‑Дина ал‑Хабаши, и Али Абу Махгуба, и все они передают тебе большой привет. Прошу тебя передать мой поклон отцу твоему Халилу, Хасанейну Абу Масауду, Абу Ахмеду, моей матушке, твоей матушке, твоим сестрам, а также Хадджи Хиндави Абу Атыйе, Ибрахиму Абу Саиду и всем, кто живет в твоем доме, всем, кто про меня спрашивает. Да продлит аллах твои дни!

Написал сие письмо Ибрахим Ахмед.

Передай мой привет всей вашей семье.

И да сохранит тебя аллах!

С того дня, как Ибрахим уехал, никто не имел от него известий. Когда Хасан получил это письмо и узнал, что друг его здоров и благополучен, он прежде всего поспешил сообщить об этом матери Ибрахима. Услышав добрую весть, старуха обняла Хасана своими худыми руками и многократно расцеловала. Руки ее тряслись, из глаз текли обильные слезы. Хасан так и не мог понять, плачет ли она от радости, что сын здоров, или печалится из‑за разлуки. И в самом деле, вспомнив о том, как далеко находится ее сын, мать затосковала, как в дни его отъезда. И в то же время ее порадовали добрые вести, которые принес Хасан. Она посылала хвалу аллаху за то, что ее любимый сын жив и здоров. Дрожь беспрерывно сотрясала ее старое худое тело, сердце, казалось, вот‑вот замрет в груди, по смуглому лицу, изборожденному глубокими морщинами, текли слезы.

Это была первая весточка от Ибрахима после шести месяцев разлуки: сначала он переехал из своего села в главный город провинции, потом в Каир, в казармы Аббасийи, откуда его с товарищами и земляками перевели в Судан, в раскаленную пустыню — в сущее пекло, где каждому солдату уготована своя мера страданий. Воротившись через много лет на родину в феске и европейском костюме — это все, что удастся приобрести за годы службы, — он возгордится перед односельчанами. Он либо попадет в число тех бездельников, которые проводят жизнь в дреме и болтовне, носят сапоги или башмаки, белую галлабию и чалму поверх цветной ермолки, либо нужда заставит его вновь вернуться в ряды бедных тружеников и в поте лица добывать себе пропитание.