33
Дерьмо, дерьмо собачье эта жизнь, — думал наш парень по дороге домой, это насчет того, что умер его лучший друг, а когда дома жена спросила его, мол, что это с тобой, он и ей сказал: дерьмо собачье эта жизнь, лучший мой друг умер, на что Мари сказала: что-то я про такого друга не слыхала ни разу, это правда твой лучший друг? А тогда те, про которых ты до сих пор говорил, что они твои лучшие друзья, тогда они — кто? Парень наш ничего не ответил: омерзительна ему была эта баба, ни капли в ней нет сочувствия, а упомянув других его друзей, она только усугубила его скорбь, и даже видя, как велика его боль, она не думает пожалеть его, что жизнь так жестоко обошлась с его лучшим другом.
На ужин есть что-нибудь? — спросил он. На кухне, — сказала жена. Наш парень пошел на кухню, поужинать. На плите стоял куриный паприкаш, наш парень не мог даже понять, жена его приготовила или мать принесла: мать часто приносила еду, чтобы невестке не стоять у плиты все время. Парень наш ел не разогревая, прямо из кастрюли. Вот, холодный ужин приходится есть, горько сказал он про себя, тут даже горячее — и то холодное, а если холодное, то вообще ледяное, рассмеялся он, но рассмеялся про себя, потому что логика вела мысль куда-то дальше; правда, вскоре он снова вернулся к горькой мысли о горячем ужине, и мысль эта доставила ему боль; во всяком случае, он сделал все, чтобы ему было побольнее. В большой банке он выловил маринованный огурец, тут на подбородок ему брызнул соус из паприкаша, брызнул и остался, поблескивая, и даже кожа на лице не могла его согреть, чтобы он стал текучим, но когда он откусил огурец, маринад смешался с соусом и тогда уже потек, и только тут наш парень вытер подбородок. Вытер ладонью. Потом достал пластмассовую канистру, которая стояла за тумбочкой, и, выйдя на веранду, воздвиг перед собой бруствер на уровне глаз, налил вина в стакан, выпил, со стуком поставил стакан на стол; край стакана был измазан соусом, от его губ. Мари вошла в кухню, чтобы сказать: давай я погрею, или: чего ты холодное-то ешь, но в конце концов ничего не сказала, не хотела услышать в ответ: мол, теперь зачем, я уже поел, — или: чего уж там, раз не было разогрето, когда я только пришел, такова, значит, моя судьба, — так что жена, опасаясь, что ее забота нарвется на грубость, сказала: зачем тебе сейчас-то пить, завтра ведь школа, мало тебе было в корчме. Мало, ответил наш парень, потому что приходится пить после этого ледяного дерьма, не хочу себе желудок гребаным паприкашем портить, — так он говорил, потому что пил, а когда пьешь, слова сами собой срываются с языка. — Вино, оно защищает желудок, а — и тут он снова вспомнил про лучшего друга, который помер год назад, вон ведь как алкоголь подействовал на его желудок, правда, это не алкоголь, мысленно поправил он себя, алкоголь — только следствие, и пить ему приходилось не оттого, что такое вот ледяное жирное дерьмо разъело его желудок, а потому, что душу ему разъела гребаная жизнь, вот для чего ему требовалось так много пить: чтобы душу привести в порядок. Вот что важно: чтоб душа была здорова, а желудок — да хрен с ним. А душе, то есть душе друга нашего парня, все было мало. И в конце концов его желудок не выдержал. Не выдержал — и сказал душе: ты вот что, нет у меня другого выхода, тело это может прозябать тут еще много лет, и держать в плену душу, да только зачем. Душа и сама уже мечтала освободиться, потому что для души это главное, она всегда хочет освободиться от тела, которое держит ее в тисках. Без тела она может парить, облетая весь мир, каждый его уголок, а запертая в теле, она как парализованная, до корчмы дотащиться — и то через всякую силу. Ладно, сказала душа желудку, тогда я сейчас требую столько алкоголя, чтобы к чертям собачьим продырявить твои стенки, и как раз в тот момент, когда никого не будет поблизости, и даже жена, с опухолью в мозгу, уйдет на встречу одноклассников, не слишком ей туда хочется, да ведь это, может, последний раз, если не сумеют ее прооперировать, а врач сказал, что, скорее всего, нет смысла, и облучение не помогает, этого она еще не знала, это только потом выяснилось, оказалось, ни к чему было этот курс проходить, без волос оставаться, столько себе неприятностей причинять, в последний-то год жизни. В общем, когда жена уйдет из дому, а детей отведет к сестре, чтобы муж спокойно побыл дома. В общем, тогда. Конечно, кто принял это решение, тело или душа, неизвестно, зато точно известно: художник этот, сбежавший из Пешта, выпил столько как раз тогда, когда рядом никого не было.
Мари ушла из кухни, потому что не хотела продолжать бесполезный разговор, человек этот явно не в том состоянии, когда его можно в чем-нибудь убедить, глаза пустые, как окошко, только злоба в них блестит, злоба к ней, к жене, а через нее, как можно предположить, ко всему миру. Она ушла в горницу; малыш с неправильным именем лежал в кроватке, которая стояла рядом с двуспальной кроватью; Мари легла. Когда муж пришел из кухни, она уже спала, но услышала, как он опять заводит свое: это все директорство, в этом причина всего. Мари порадовалась, что хоть в этот момент речь не о ней, что не она — причина всего. Хватит тебе, — сказала она, еще сквозь сон, негромко. — Мне твое здоровье важней, а не то, что ты директор. Мне важней, чтобы ты был счастлив. С несчастным-то мужем что мне делать.
Нашему парню было приятно услышать такое: все-таки жена — на его стороне, она поддерживает его в решении, которое он, собственно, уже принял: при первом удобном случае подаст заявление о том, чтобы его освободили от должности директора, но удобный случай — это когда и жена тебя поддерживает, а сейчас она — поддерживает. Он не знал, что это общее женское свойство, что любая жена рада способствовать краху мужниных планов, чтобы потом пинать его как неудачника, чтобы торжествовать над растоптанным человеком, вот, мол, ты думал, из тебя выйдет что-то, что ты со своим мерзким характером устроишься в мире, подчинишь мир своей гнусной воле, но вот видишь же, ни на что ты не способен, никчемный ты мужик, и ничего из тебя не выйдет, если я этого не захочу, и останешься ты никому не нужной, выброшенной на свалку тряпкой. Об инстинктивном стремлении женщин все разрушать и портить наш парень тогда еще ничего не знал, и сейчас он радовался, что жена его понимает, и прижимается к нему, и лжет, а он не догадывался, что все, что она говорит, это ложь. Она лгала, что вот уйдет он с директорства — и все будет по-другому. Хотя и правда, все стало по-другому, но не в том смысле, в каком имел в виду он. А Мари вдохнула запах перегара и разлагающегося у него во рту мяса, она словно нагнулась к тазу со старыми помоями, почти касаясь носом грязной зловонной жижи. Поздно уже, — сказала она, пытаясь высвободиться из этого запаха, но у нее ничего не получилось, муж так ее прижал, что она никуда не могла деться. Сначала, когда она ощутила, что выхода нет, нос ее привык к запаху, потом и тело приняло то, что последовало, и подчинилось воле нашего парня.
Удобный момент все никак не наступал: уйти в середине четырехлетнего цикла даже по юридической процедуре было непросто. Да и на какие причины он мог бы сослаться? Что, дескать, осточертело все это, не может он больше терпеть это дерьмо, да и не интересует его школа? Если честно, дело было в этом. Да и вообще его мало что интересует, потому что жизнь его пошла наперекосяк, надо, конечно, работать, чтобы на что-то жить, хотя совсем ему этого не хочется. Вот если бы он получил в наследство кучу денег, тогда ему и в голову бы не пришло работать, а тем более — директором школы. Уволиться нельзя, по крайней мере сейчас он считал, что нельзя, и хотя вроде ему удалось и жену склонить на свою сторону, дело выглядело так, что надо дожидаться конца четырехлетнего цикла. Впереди было еще полтора года, и эти полтора года, или, во всяком случае, большую часть времени парень наш проведет, сидя вечером на веранде, с канистрой вина. И Мари однажды, в один из таких вечеров, когда смогла ненадолго избавиться от ребенка и у нее оказалась пара минут, чтобы поговорить, сказала: так я, наверно, скажу матери. Матери? — поднял голову наш парень. — Матери твоей до этого никакого дела. В такие минуты омерзителен был для Мари голос мужа, потому что он в самом деле звучал мерзко: будто что-то там такое было у него было под языком, ложка жира, что ли, и язык его с трудом двигался в этом жире, и слова вылетали изо рта засаленные и скользкие, и даже воздух от них становился засаленным, и Мари, которая стояла в этом воздухе, тоже ощущала себя засаленной. Да не моей матери, сказала Мари, она уже и так знает. Что она знает, что знает, — закричал наш парень. — Твоей гребаной матери все надо знать, все надо рассказывать? Заткни свое хайло поганое, ребенок проснется, — огрызнулась Мари. Твоя мамаша, — понизил голос наш парень, не желая будить малыша, — твоя чертова мамаша, она все знает, она что надо и что не надо знает, и как с мужем управиться, тоже знает, вот и он оказался на погосте, дурачина, потому что о том не подумал, с кем живет, не хотел посмотреть вокруг… Только со мной это не пройдет.
