Поймите: я готовился к казни, но не к такой. Я выдержал бы любую муку, но не такую. Над площадью стояла невероятная звенящая тишина, какой не бывает даже на пустых площадях. Даже птицы замолчали от удивления. Все ждали моего ответа, моей реакции, репризы самого смешного в Еуде рыночного паяца. Мой блуждающий взгляд уткнулся в лицо Йоханана. Не думаю, что тогда, в том своем состоянии, я отличал его от остальных лиц. Уже потом, восстанавливая события по памяти, я вспомнил его шевелящиеся губы, его неистовое «Молчи!.. Молчи!.. Молчи!..» которого я просто не мог, не имел никакой возможности расслышать в навалившейся на меня оглушительной тишине.
— Выбирай! — снова проорал мой палач. — Ешу или бар-Раббан! Выбирай!
И я выбрал. Это был единственный выбор в моей жизни, первый и последний. Впрочем, и в тот раз я, скорее, не выбрал сам, а всего лишь повторил то, что диктовали мне тысячи смеющихся, желающих продолжить развлечение, глаз. Мой язык насилу ворочался.
— Бар-Раббан, — проговорил я, не узнавая своего голоса. — Меня зовут бар-Раббан.
Я произнес это тихо, очень тихо, но услышали даже самые глухие в самом дальнем углу площади. И площадь тут же взорвалась оглушительным хохотом, словно вознаграждая себя за предшествующее абсолютное молчание. Хохотом и криком: «бар-Раббан!.. бар-Раббан!..»
Засмеялся и державший меня палач-глашатай. Засмеялись осужденные канаи. Засмеялись легионеры, чиновники и знатные ромаи на террасе. Засмеялся жирный судья, тряся своими чудовищными щеками. Вот он махнул жирной рукой, как отмахиваются от мухи, и глашатай, не переставая смеяться, приподнял мое вялое невесомое тело и швырнул вниз с террасы, прямо на смеющиеся головы. Ромаи отпускали меня, отбрасывали в сторону, как лист лопуха, которым подтерлись, отплевывали, как харкотный плевок! Я был настолько смешон, что не заслуживал даже казни… ведь казнь клоуна может только повредить торжественности процесса.
Толпа расступилась, я упал на землю и не почувствовал боли от падения. Теперь я думал только об одном — как бы поскорее остаться одному. Мне не хотелось убивать себя на глазах у всех: они обсмеяли бы и это.
Я с трудом собрал себя воедино: тело… голова… руки… ноги… все это разъезжалось, разваливалось, как детали сложного кувшина в руках у неумелого гончара. Я был очень неумелым гончаром, совсем никудышным. Мне удалось подняться только с третьего раза; причем каждая моя неудача сопровождалась новым взрывом хохота. Но, встав, я вдруг подумал, что самое страшное уже произошло, так что бояться больше нечего. Это была спасительная мысль, она вернула мне способность двигаться, идти. Толпа расступалась передо мною, как перед прокаженным, я шел через нее, как через поле густого терновника — насквозь, набирая силу с каждым своим шагом. Ближе к концу площади я даже побежал. Первый камень ударил мне в спину, за ним еще и еще; я продолжал бежать, прикрывая голову руками, — не от страха умереть, а от боязни, что мои преследователи не смогут или не захотят забить меня насмерть, но при этом оставят в таком состоянии, что я уже не смогу сделать это сам.
Я бежал, пока камни не прекратились, а потом еще немного. Почему мне позволили скрыться? Думаю, это произошло потому, что люди не хотели упускать вторую часть представления — настоящую казнь. Два главных кушанья питают душу толпы: смех и ужас. Смех приятен, но ужас всегда сытнее. Я был для них всего лишь хорошей закуской; теперь Ерушалаим, утерев хохот со рта, переходил к главному, мясному блюду.
Забежав в какой-то переулок, я отдышался и стал прикидывать, куда бы приладить веревку. Конечно, веревки у меня не было, но я не сомневался, что смогу соорудить что-нибудь подходящее из собственной рубахи. За этим занятием меня и застали… нет, не мальчишки с камнями, а братья-кумраниты. Они преследовали меня с самой площади, потеряли, а теперь все-таки нашли. Смерть снова посмеялась надо мной, снова оттолкнула — точь в точь, как жирный ромайский судья. Мне завязали голову платком, завернули в плащ и отвели к Йоханану. К моему удивлению, тот не стал ничего говорить, а сразу обнял и долго держал так, прижав к своей гладкой груди мое сопливое и кровоточащее лицо. И тут я заплакал, потому что это объятие было еще хуже любой ругани и горше любых обвинений.
— Йоханан, отпусти меня, — просил я. — Я хочу умереть. Я сам залезу на этот крест.
— Поздно, бар-Раббан, — отвечал он. — Все уже безнадежно испорчено. Но не вини себя. Ты сделал все, что мог.
Он должен был добавить: «Просто можешь ты не так много…» Впрочем, это продолжение звучало, даже не будучи озвученным. Ужасно, не правда ли? Но я… я успокоился. Да-да, успокоился, можете себе такое представить? Нет предела низости человеческой… Но, с другой стороны, если уж я в чем-то и был последовательным, так это в своей никчемности.
Мы вернулись в Кумран, к разбитому корыту, как полагали все. Вернее, все, кроме Шимона и Йоханана. Уже на обратной дороге Йоханан произнес следующую загадочную фразу:
— Если разобраться, то лучшего результата трудно было желать. Господь сам внес исправления в наш план.
Тогда я подумал, что он говорит это с единственной целью утешить меня, но последующие события показали другое. Наши вожди и в самом деле обратили поражение в победу — и в какую победу!
В конце концов, речь шла всего-навсего о сказке, которую нужно было подкрепить некоторыми реальными событиями. Понимаете: «некоторыми»! Новому культу требовалась доля правды, но при этом никто не определял — какая именно доля? Толпа забывчива. Забывчива настолько, что не верит даже самой себе. На горе Гулголет в канун того Песаха были установлены три креста — это факт, с которым соглашались все. Дальше следовали разногласия.
— На этих трех крестах оказались в итоге только двое распятых… — говорил кто-нибудь памятливый.
— Двое? Да нет же, их было трое! — уверенно отвечали кумраниты.
— Глупости! Третьего отпустили.
— Да нет же, отпустили четвертого!
— Как же так… вы уверены?
— Абсолютно! Мы сами видели, как распинали троих.
— Но я тоже был там и видел только двоих…
— Ты просто ушел раньше времени.
— Гм… возможно… но почему тогда третий крест наутро стоял пустым?
— Очень просто: легионеры сжалились над Ешу и подарили ему быструю смерть. А потом ученики похоронили Спасителя.
— Спасителя?
— Ну да, Машиаха! Помните его въезд в Ерушалаим?
— Гм… ну да… что-то такое определенно имело место… а скажите: где же тогда его могила?
— Его могила пуста. Он вознесся на небо к своему небесному отцу. Это ли не доказательство его божественности?
Таким или примерно таким образом Шимон и Йоханан излагали свою версию событий. Да, вы правы, это была наглая ложь, но залог ее успеха заключался именно в этой наглой простоте. К тому же, Шимону и Йоханану вовсе не требовалось, чтобы в эту сказку поверили жители Ерушалаима или еудеи вообще: как я уже говорил, новый культ адресовался остальным народам — всем, кроме еудеев. А остальные слышали только отдаленное эхо событий и могли поверить чему угодно. Уже через месяц посланники Шимона отправились в путь. Они несли новую «благую весть» в Тир и Дамесек, в Александрию и Рому, в Атуну и Эфесус…
А я… я вернулся к своим горшкам. Наша община сильно уменьшилась, но по-прежнему продолжала святой труд копирования свитков Книги. Шли месяцы, незаметно складываясь в года. Я вертел свой гончарный круг, а Шимон и Йоханан готовили и снаряжали все новых и новых посланников, пока не решили, что настала пора двинуться в дорогу и им самим. Сначала ушел Шимон, его путь лежал в Рому. Первые посланники уже успели организовать там группу в несколько сотен сторонников и ждали только его, чтобы развить этот несомненный успех. Затем настала очередь Йоханана. Перед тем, как уходить, он попросил меня изготовить особо надежный горшок.
— Пусть тебя не волнует его вес, бар-Раббан, а уж красота тем более, — сказал он. — Чем крепче, тем лучше, остальное не важно.
Не стану хвастать, но к тому времени я уже достиг кое-какого умения, и это «остальное не важно» меня даже несколько задело. Я изготовил превосходный горшок, очень крепкий, с плотно подогнанной крышкой. Да, он был тяжеловат, но меня ведь предупреждали, что вес не имеет значения. Через два дня Йоханан пришел в мастерскую с завернутым в полотно небольшим свитком. Это удивило меня: обычно я отдавал готовые горшки и никогда не видел их содержимого. Упаковкой и сокрытием занималась отдельная команда. Когда я сказал об этом Йоханану, он покачал головой:
— Нет, бар-Раббан. Я хочу, чтобы ты закрыл горшок здесь же, в мастерской. Запечатай его глиняной крышкой и обожги торец так, чтобы ни воздух, ни влага не смогли проникнуть внутрь.
— Это опасно, Йоханан, — предупредил его я. — При обжиге торца весь горшок нагреется, и пергамент может пострадать.
