Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза кулаками, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта они сегодня уже не станут.
Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.
Признания флейтиста
Как-то поздним вечером, сидя за стаканом сибирского вина "Вермут красный", один флейтист жаловался мне на свои беды.
А было их у него ровно столько, сколько и у всех других людей, плюс еще одна.
— Мне, конечно, плевать, что филармония мне не повышает ставку, - говорил флейтист.
— А эта женщина - кто же знал, что она окажется такой мелочной эгоистичной дрянью, - говорил флейтист.
— Но все это ерунда по сравнению с главным, - сказал флейтист и пригорюнился, как бы задремав.
Он даже закрыл глаза, но потом разлепил веки и прошептал:
- Я жирею.
И замолчал, глядя на меня с мольбой.
- Ну и что из этого? Все жиреют. Кто ведет сидячий образ жизни, тот и жиреет. Я у одной девушки видел на
кухне плакат. Там нарисованы калории. Сто лишних калорий в день, и через месяц ты будешь жирный как свинья.
Флейтист заплакал.
— Как свинья. Да! Да! Как свинья. Жирного человека всегда сравнивают со свиньей.
— Ну успокойся, успокойся! И охота тебе забивать голову такой ерундой? Сыграй-ка лучше Моцарта.
Но флейтист не захотел играть Моцарта. Он утер слезы и стал объясняться дальше.
- Ты, наверное, знаешь, что я и сам пишу музыку.
Мне стало неловко.
- Но ведь и ты знаешь - я в музыке ни бум-бум Мне б мелодия была, а остальное я не понимаю. Я не понимаю -
Гендель какой или Бетховен. Мне б мелодия была.
— Знаю, - флейтист выглядел величественно. – Знаю и уважаю твои воззрения. Не любишь Бетховена и не
люби. Правильно, что не любишь. Он - фашист.
— Ну уж фашист...
— Знаем мы его "Героическую симфонию", будьте спокойны, знаем, - злобно сказал флейтист. - И должен честно тебе доложить - самый настоящий фашист.
Бесполезно спорить с музыкантом. Я и не стал. А флейтист снова перешел на себя.
- Так вот - мелодии я и пишу. Как бы тебе понятней растолковать? Я не пишу длинную музыку. Я пишу мелодии. Свежие и несвежие мелодии. На сегодняшний день я имею сто четыре мелодии. Я мог бы сыграть их тебе, но ты все равно ничего не поймешь. Никто не понимает.
Я согласно кивнул головой.
— Так что - я пишу. Я пишу, пишу, пишу. А когда не пишу, то сразу же начинаю жиреть. Жрать и спать.
— По тебе незаметно, - сказал я.
— Ха - незаметно. А ты меня раздень и увидишь, что я уже весь окольцован жиром. И у меня брюхо растет. А все потому, что я нынче мало пишу. Я нахожусь в творческом застое.
— Сейчас застой, потом - постой, - якобы пошутил я. - Пройдет какое-то время, и снова начнешь.
Тут флейтист вскочил. У него упала табуретка.
— Нет! - вскричал флейтист. - Нет! Не буду! Я больше не буду писать. Я больше не могу. Мои мелодии никому не нужны.
— Как же так? - возразил я. - Я сам ничего не понимаю, но мне кто-то из московских ребят говорил, что твоя
музыка - это очень интересно.
— Мои мелодии никому не нужны, - твердил флейтист. - Да я и сам ненавижу свои мелодии. Я их не люблю. Я люблю есть. Я люблю пить. Я люблю спать Я люблю получать деньги из кассы. Я хочу жениться. Я не хочу писать.
— Так не пиши, - сказал я, начиная сердиться.
— А жир? У меня нарастает жир. Почему другие, кто ничего не пишет, - тощие и с одухотворенным светом
лица? А?
— А ты гимнастику делай, йогу.
— Пошел ты со своей йогой! Нет, брат, лишь одно мне есть на земле средство - писать, писать и писать.
— Послушай, ты разыгрываешь меня, что ли? - спросил я неуверенно.
— Куда уж нам, - горько вздохнул флейтист.
Он поднял табуретку. Он сел. Он намазал кусок белого хлеба толстым слоем масла. Он украсил бутерброд копченой колбаской и розовой ветчиной. Он положил в тарелку пять разварных картофелин и полил их мучной подливкой. Он и котлетку не забыл.
После чего потер нож о вилку и разлил остатки вермута.
- За искусство, - сказал флейтист, поднимая стакан.
Однажды осенью один тихий человечек пришел на производство, где все на него посмотрели осуждающе.
Тихий человечек поежился. Сел за конторский стол и стал гладить ладонью его лакированную поверхность. После чего взял в руки шариковую ручку и написал следующее:
- "...меня охватывает унынье, когда я вспоминаю, как все получилось. Я вспоминаю, как все получилось, и меня охватывает унынье. Я охвачен уныньем, вспоминая, как получилось все.
Как на трудную и опасную работу, сели мы прошедшим ранним субботним утром в моторную лодку "Хандыга", лишая себя доли сна и положенного трудовыми законами отдыха. Нами было выработано важное и ответственное задание.
Голубело голубое небо, на котором отсутствовали облачки. Серебрилась серебристая вода, полная серебристых рыбок, которые, как идиоты, выпрыгивали из воды. Полагая, очевидно, что в воздухе им будет жить лучше. Глупые рыбки! Сразу видно, что они плохо изучили себя и не знают, что воздух, как смесь кислорода с азотом, непереносим для их отсутствующих легких. Глупые жабродышащие!
Рулевой Степан, потомственный сибиряк, как бы сошедший с полотен художников (живет в Николаевке), сделал могучую руку козырьком и, зорко вглядываясь в пространство, объявил:
- Хочу вас поздравить, друзья. Мы приближаемся к заранее известной намеченной цели.
Всем нам и вам тоже хорошо известно наше и ваше тоже удивительное и прекрасное рукотворное море: тихое в тихую погоду и бурное в бурную. Как низвергается оно через бьеф плотины, дающей ток и электричество!! Как чисты и холодны донные воды его, текущие через город К. в северном направлении Ледовитого океана. Холодные настолько, что купаться в них совершенно невозможно. Зато пить - пожалуйста. А купаться нельзя: сводит ногу судорогой, и сразу тонешь, как железка. А пить можно.
Вот и пьешь. Пьешь, пьешь и никак не можешь напиться. Пьешь, и хочется пить еще. Вот и пьешь. Зубы о кружку стучат. Пьешь, пьешь.
Глупые жабродышащие! Глупы - крайне. Поэтому крайне удивительно, что, несмотря на свою крайнюю глупость, они являются ценными породами животных, пущенных в море непосредственно после его образования на фоне бескрайней тайги и скал. Эти животные рыбы крайне подлежат охране и пестованию. Их все должны не трогать, чтоб они жили и росли.
А они, напротив, усердно уничтожаются хищниками-браконьерами в пищу и на продажу. О чем неоднократно писала газета "К-ский рабочий".
Мы со Степаном и Стенькой (живет в Покровке) неоднократно убеждались своими глазами на газетном листе, что пойманные негодяи имеют при себе до пятидесяти килограммов живого веса улова.
Вот мы и решили немного помочь нашему государству, ибо оно есть мы сами.
- Хочу вас поздравить, друзья.
Так сказал Степан, и он был прав, ибо два гражданина уже выбирали из прозрачной воды мелкую сеть, а их хари настолько обросли мятой щетиной, что сомнений не было. Это - они. И их должно подвергнуть арестованию.
- Стойте, граждане, - крикнул я. - Вы сейчас будете сфотографируемы.
И достал фотоаппарат "Смена-2", который я подарил своему сынку прошлый год. Мотор стучит. Всплески.
— Стойте, граждане!
— Отвали, - сказал один гражданин, продолжая свои плохие занятия. - Отвали ты, паскуда! Овец противный!
— Я - овец? А ну, бросай сети. Сдавайся.
Тогда один бандит вынул из кармана брезентовых штанов финский нож и показал нам его тускло отблескивающее лезвие.
Не на таких напал. Сами с ножами.
- Стой! Брось оружие!!
Но мужичонки не стали стоять и не стали бросать. Они чисто подобрали сети. Взвыл мотор, и подлецы поплыли от нас прочь.
И мы взвыли. Не менее пятидесяти килограммов, если верить газете, уплывало от нас неизвестно куда.
- Врешь! Не уйдешь!
И началась дикая гонка.
Они стреляли в нас! Да-да. Они стреляли. Из двуствольного ружья. Но мы, обливаясь холодным потом, шли только вперед.
Очевидно, мотор подлецов был значительно мощнее нашего. Вскоре они настолько исчезли, что даже скрылись за линией горизонта вместе с рыбой.
А мы остались посередине моря, не зная в пылу сражений своих координат.
Кроме того, мы совершенно зря не обратили внимания на окружающий облик атмосферных явлений. А он, кстати, сделался совершенно зловещ и мрачен.
Дул сильный ветер, вздымая гряду свинцово-серых волн, которые заливали наше утлое суденышко. Мрачные тучи носились по небу, посылая из себя на землю острые молнии. Грохотал гром.
— Мы уже должны молиться Богу, - считал Стенька.
— Неужели мы умрем такие молодые! – огорчился Степан, не выпуская из рук руля.
- Бога нет, а мы умрем старые, - спорил я, пытаясь перекричать шум бури. А также заботясь о том, чтобы не оказаться за бортом.
