Впрочем, что говорить! Никакая «Эммануэль» и никакой Марлон Брандо в доисторическом фильме «Последнее танго в Париже» не покажут вам того, что делал с ней этот Стенли на кожаном итальянском диване, на полу, на пустом прилавке и просто на весу, в воздухе! И что она делала с ним…
Словно лопнувшая почка, распахнулась ее зажатая в матке чувственность, словно выпущенный на волю жаворонок взмыли в небо ее душа и неизвестное даже ей самой бешенство ее сексуального темперамента.
Почти сутки — да, ровно двадцать два часа подряд, нон-стоп — они занимались только этим, не выпуская друг друга (а точнее, друг издруга) даже в редкие десятиминутные перерывы на сон. Они не включали свет, не выходили из магазина даже за пиццей, а обошлись одним-единственным сэндвичем, который оказался в его дипломате и который еще в Бостоне его мама завернула ему в пергаментную бумагу. А потом опять было это безумие секса, это пожирание друг друга, эти водопады оргазма и взлеты эрекции…
Когда на следующее утро за Стенли закрылась дверь и он ушел на Гранд-стэйшн к поезду на Бостон, Вера, проваливаясь в сон, знала абсолютно точно, что такое безумие бывает только раз в жизни и больше не повторится никогда.
* * *— Что с тобой? — спросил Марк Шехтер, когда через два дня она вызвала его за час до прибытия броневика с ювелирным товаром из Бостона.
— Ничего. А что?
— Ты какая-то другая…
Она и сама знала, что двадцать два безумных часа со Стенли сделали ее другой. Так после первого боя солдаты-новобранцы становятся воинами, так американские деревья dog-woods буквально за первые же теплые апрельские сутки расцветают и превращаются в розовые шары. При этом Вера даже от себя скрывала эту метаморфозу и постоянно хмурила брови, стараясь вернуться в прежний образ деловой и бесполой бизнес-вумен.
Но и когда они с Марком раскладывали в витринах — наружной, в окне, и внутренней, на прилавке, — все эти бархатные коробочки и футляры с изящными золотыми и платиновыми колье, браслетами, кольцами, перстнями и серьгами, когда писали к ним ценники или складывали остальной товар в сейф, — даже в эти, безусловно, ответственные рабочие моменты ей вдруг виделись миражи их со Стенли безумных схваток на этом же прилавке, у этой стены или на полу у кондиционера, где они пытались остудить друг друга перед новым соитием. Словно энергия их сексуальных баталий, как шаровая молния, еще носилась в воздухе магазина. И даже поздно вечером, когда она покидала свой магазин, шумно закрывая стальные шторы уличной витрины и стальную решетку входной двери, ей казалось, что там, за дверью, два призрака еще занимаются любовью…
Теперь по ночам яростная жажда новых сексуальных потрясений так захватила ее сны и этот Стенли выделылал с ней такое, что, просыпаясь, она бежала в душ и там пальцами и теплым душем доводила себя до оргазма, но только для того, чтобы, уснув, снова оказаться в мощных руках Стенли и ощутить в себе его огромную, горячую и всепроникающую власть. Эти муки вожделения затмили даже торжественный момент открытия магазина и традиционную, как ей объяснили соседи-хасиды, «парти»-вечеринку с одной-единственной бутылкой шампанского, которым нужно было побрызгать тут все углы. Даже радость от первой — на почин — и чрезвычайно выгодной продажи молодоженам-индусам сразу двух колье и четырех браслетов не избавила Веру от этих сладостных ночных кошмаров, после которых она вставала разбитая и невыспавшаяся.
Нет, с этим наркотиком по имени Стенли Бронштейн нужно что-то делать, и она знала, что. Он же не звонит ей, мерзавец, уже пошла вторая неделя после тех двадцати двух часов, а он ни разу даже не позвонил, сукин сын! А она ждала, да, знала, что не должна, не имеет права думать о нем и ждать его звонка. И все-таки ждала, себе-то в этом можно признаться. А он не звонит! А, как тот орангутанг, просто трахнул ее, отбросил и забыл…
Что ж, ему же хуже! Ведь не для торговли же этими браслетами и сережками она открывала свой магазин!
* * *Бандитов было двое — точно таких же черных, с темными капроновыми чулками вместо масок на головах, как в газетных фотографиях об ограблениях банков, магазинов и салонов красоты.
Вечером, буквально за двадцать минут до закрытия магазина, они на побитом и наверняка ворованном «плимуте» подъехали к входной двери, вошли в магазин с пистолетами в руках и тут же, в первую же секунду приставив пистолет к ее голове, отвели Веру в заднюю комнату, приковали наручниками к холодной батарее парового отопления и заклеили рот противной липкой лентой.
— Ударьте меня! — почему-то по-русски успела она сказать перед этим, и, как ни странно, один из бандитов понял ее и несильно стукнул по плечу.
— Идиот, сильней! До крови!
Поколебавшись, он все-таки мазнул ей по лицу рукояткой пистолета и рассек бровь так, что кровь залила левый глаз. После чего они заклеили ей рот, достали из ее бюстгальтера шнурок с ключами от сейфа и витрин и за шесть минут сгребли в свои сумки все, что там было, — весь товар почти на 230 000 долларов плюс всю дневную выручку из кассы — еще 17 437 баксов! После чего спокойно сели в свою машину и уехали!
Так, прикованная к батарее, она просидела на полу пять с половиной часов, пока ночной полицейский патруль не обратил внимание на свет в задней комнате ее магазина.
Крадучись, с пистолетами наизготовку полицейские вошли в магазин, увидели Веру — обессиленную, окровавленную и в луже мочи — и вызвали «скорую помощь».
* * *Понятно, что по факту ограбления, да еще с нанесением увечий, было возбуждено уголовное дело, и уже на следующее утро в Манхэттен Мидтаун Госпиталь, где лежала Вера, явился толстяк Рич Гузман, детектив сто семнадцатого полицейского участка, на территории которого находится 47-я стрит.
Перед ним на высокой больничной койке лежала тщедушная худенькая девушка с заклеенной пластырем половиной лба и перевязанным марлевой повязкой лицом — как сказала Гузману дежурная медсестра, бандиты пользовались самой дешевой липкой лентой scotch, клей которой за пять часов разъел кожу на Верином лице. Теперь слабым голосом, сквозь марлевую повязку Вера коротко изложила Гузману обстоятельства ограбления.
Никаких особых примет бандитов она не запомнила, поскольку в первые секунды, когда они вошли в этих черных чулках на головах и с пистолетами в руках, она была просто в шоке («Я не знаю, какие это были пистолеты, я в них не разбираюсь»), а потом, когда закричала («Или думала, что закричала»), они ударили ее пистолетом по лицу так, что глаза залило кровью. Зато она хорошо помнит, что говорили они на уличном негритянском сленге: «Shut up, slim! Gimme fuckin’ keys, bitch!» (Заткнись, сука! Давай ключи!) Где в это время были ее партнеры?
Один — Марк Шехтер — звонил ей вчера из Филадельфии, он искал там помещение для их второго ювелирного магазина (но теперь она, конечно, никакой ювелиркой заниматься не будет), а второй — Виктор Косых — уже неделю сидит безвылазно дома, готовится к конкурсу на место скрипача в Бостонском симфоническом оркестре и учит наизусть весь мировой скрипичный репертуар. Он не читает газет, не смотрит ТВ и, поди, даже не знает об ограблении.
Поскольку липовые, с целью получения страховки, ограбления ювелирных магазинов не бывают меньше, чем на миллион долларов, Рич Гузман, скорее для проформы, чем ради установления истины, проверил алиби Шехтера и Косых. Но и тут было все в порядке — в кошельке у Шехтера, который, услышав по радио об ограблении, вслед за Гузманом примчался к Вере в госпиталь, оказались чеки его вчерашнего утреннего проезда через платный мост Верезано-бридж и по платной дороге Нью-Джерси торнпайк до Филадельфии, три дневных чека филадельфийской пиццерии и бензозаправки «Texaco» и вечерние, после восьми вечера, чеки обратного проезда по Верезано-бридж в Бруклин.
Конечно, ничто не мешало этому Шехтеру поехать утром в Филадельфию с напарником и оставить его там, чтобы тот набрал дневных чеков и звонил оттуда в Верин магазин, а самому тут же вернуться в Нью-Йорк поездом, натянуть на голову темный капроновый чулок и принять участие в set up — липовом ограблении. Но способны ли русские на такие трюки?
К тому же и у Виктора Косых, второго Вериного партнера, алиби тоже было железное: все соседи по его дешевой съемной студии в Квинсе в один голос жаловались Гузману на этого невыносимого русского, который каждый день с утра до ночи пилит на своей скрипке так, что уши вянут и дети уснуть не могут. А вчера он вообще беспрерывно играл до двенадцати ночи, пока они не вызвали полицию.
Конечно, ничто не мешало этому скрипачу в пять вечера поставить в магнитофон какую-нибудь двух— или даже трехчасовую кассету, незаметно выскользнуть из многоквартирного дома на углу 97-й стрит и Overlook view drive, совершить с напарником ограбление и тут же вернуться к своей скрипке, чтобы ради алиби пиликать на ней до тех пор, пока по вызову соседей не приехал патруль четыреста седьмого полицейского участка и не выписал ему штраф на 120 долларов. Но, с другой стороны, где вы видели грабителя, который играет на скрипке Шопена, Чайковского и Мендельсона и готовится к конкурсу в Бостонский симфонический оркестр?
