Он не любил размышлять на эту тему. Это было похоже на сомнения благочестивого церковника. Романтика, как Религия, умоляла не выбрасывать ее из жизни. Поэтому он писал Монике: «Я люблю тебя и скучаю по тебе». Он не лгал, когда писал эти слова. Он когда-то говорил их серьезно и все еще хотел, чтобы это было правдой.
В третью неделю января Моника еще раз тайком приехала в Лондон. Первый день они почти весь провели в постели. Саймону вспомнились ее слова о том, что они так много занимаются любовью потому, что стало не о чем говорить. Прогулки по галерее Тейт; ужины в ресторане; концерты. Но все три дня он знал, что только играет роль, что все это ложь. Он ненавидел себя, когда видел счастливое выражение ее лица.
— Только бы нам быть вместе, — сказала она. — Мне все равно, что будет. Если нам суждено еще некоторое время существовать таким образом, значит, так нужно.
Это было перед тем, как он поймал ей такси в аэропорт.
— Я буду все время думать о тебе и скучать по тебе, — сказал он, целуя ее. Но когда она уехала, он с облегчением вздохнул. Ненавидя себя за этот вздох.
Три дня промчались незаметно. Погода не располагала высовываться на улицу, и Саймон решил остаться в Лондоне. Ричелдис сама — она в то время была занята устройством Мадж в дом престарелых — настаивала, чтобы он остался там и не ехал в Сэндиленд по занесенным снегом дорогам. Мучительное ощущение обострялось оттого, что он не разлюбил Монику окончательно. Он любил ее запах, любил ее плечи, ее губы на своих губах — самые мягкие губы, какие он только знал. Но у этой любви не было будущего. Встречи украдкой могут продолжаться бесконечно, но они уносят слишком много сил, заставляют притворяться, изворачиваться, оставляя в душе горький осадок.
И все-таки жизнь продолжалась. В данном случае «жизнь» означало главным образом жизнь Мадж. Стало очевидно, что Бартлу одному с ней не справиться. Пришлось заняться поисками специализированной клиники. Оказалось, что это не слишком-то простое дело. Попасть в приличное место стоило огромных денег. В самые престижные существовала очередь. К тому же не во все принимали стариков, страдающих недержанием или «сдвигами». Все подобные заведения были разные. Некоторые напоминали старые больницы, с допотопными удобствами и дисциплиной, напоминающей тюремную. Другие выглядели аккуратненькими частными гостиницами, из которых вас могли вышвырнуть, если вы осмелитесь нарушить приличия — например, намочить белье или перенести инсульт. Были и хорошие. Им повезло, они нашли одно такое, и совсем недалеко: в десяти милях от Сэндиленда, куда на машине легко добраться. Содержание в нем стоило дорого — двадцать фунтов в неделю за одну комнату, — но Саймон согласился доплачивать, если пенсии Мадж не будет хватать.
Ричелдис и Бартл уладили все формальности с переездом Мадж и перевозкой ее вещей в новую резиденцию под названием Бирнхэм-Хаус. Переезд был делом нелегким. Он, казалось, отбросил Мадж назад. Приступы безумия участились — она считала, что симпатичные медсестры на самом деле наняты ее преследователями. Но, по крайней мере, на новом месте о ней заботились. Ее мыли, кормили, стирали ей одежду, делали прическу.
Саймон побаивался встречи с тещей, но после того как она некоторое время побыла в Бирнхэме, он согласился поехать к ней вместе с Ричелдис. Они оставили Маркуса с друзьями на день в воскресенье — не вечно же нагружать бедную госпожу Тербот — и помчались на машине мимо ровных и скучных полей Бедфордшира. Была оттепель, но снег еще лежал — на деревьях, оградах, крышах домов. Ричелдис, которая уже привыкла ездить в Бирнхэм, припарковала их «рено» у входа и вышла. Большой старый викторианский дом. Комнаты на первом этаже по большей части предназначались для общего пользования. Мельком заглянув в окно, Саймон увидел сидящие вокруг телевизора сгорбившиеся фигуры в инвалидных креслах. В коридорах пахло вареной капустой и мочой.
— Мамина комната наверху, — сказала Ричелдис, указывая путь. По дороге им встретилась медсестра, которая, несомненно, ее узнала. — Как она сегодня? — спросила Ричелдис.
— Не очень, — ответила девушка.
Саймон машинально оглядел девушку — прелестные бедра, чудные волосы — и спросил себя, прав ли он был, позволив Жизни победить в схватке с Романтикой. Ведь здесь была Жизнь. Вот как она закончится — будет едва теплиться в наших полуживых телах на костылях и в колясках, постепенно покидая наши мозги и внутренности. Победить это явление — не прекрасно ли? И не лучше ли всего победить его при помощи Романтики? Медсестра, заметив направление его взгляда, вспыхнула и незаметно для Ричелдис улыбнулась.
— Мамина комната вот здесь, — сказала Ричелдис с таким выражением, будто пыталась убедить мужа в ней поселиться. — Из нее открывается прекрасный вид в сад.
— Привет, мои дорогие! Боюсь, вы не вовремя сегодня, — раздался знакомый голос. Сегодня Мадж выглядела получше, но Саймон чувствовал себя неловко. Мужчины вообще не слишком любят ходить по больницам, а тем более по таким, и к тому же он никак не мог привыкнуть к мысли, что это жалкое существо и язвительная умница и преуспевающая издательница Мадж Круден — один и тот же человек. — Разве вы не в курсе, что все посещения отменили?
— Мы только что встретили медсестру, которая сказала, что мы можем к тебе зайти, — мягко успокоила ее Ричелдис.
— Это кто? — спросила Мадж, показывая на Саймона.
— Привет, Мадж, — сказал он.
Как в былые времена (и это вдруг заставило его заподозрить, что она всегда была с приветом), Мадж болтала без умолку. Не удовлетворяясь произнесением собственных монологов, она повторяла большие куски из разговоров, которые вела со своими невидимыми мучителями.
— Полагаю, вы хотите убедить нас в том, что любите книги. — Книги? Я опубликовала их тысячи. — Тогда, значит, вы не разделяете убеждения, что история — чушь? — Конечно, нет. Вы думаете про Генри Форда-младшего, который машины продавал. Совершенно другой человек, понимаете или нет. Если хотите, я могла бы вам пересказать нескольких историков, которых знала. Морис Крэнстон однажды сказал мне… — Романы! Быстрей! Назовите какие-нибудь романы! — Ну, я не могу называть вам романы, потому что вы всегда говорите одно, а делаете другое — но если вы настаиваете… — Настаиваем, настаиваем. — Ну, тогда я назову «Тайны Адольфо»! — Это потому что вы восхищаетесь Муссолини. — Конечно, нет. — Но вы фашист-подпольщик. — Эзра Паунд был фашистом, — смело оборвала она группу настойчивых вопрошателей, но они опередили ее: — «Эзра? Эзра? Жид? — Хорошо, тогда и я жид», — она на мгновение остановила это судебное заседание и подмигнула Саймону. — Это их сбило с толку. Нет! Эрик пришел, — подумав, поправилась Мадж. — Он привел, знаете…
— Свою подругу? — спросила Ричелдис.
— Да, ее зовут Лилиан Бейлис. Они говорят: «Не хотите же вы сказать, что это та самая Лилиан Бейлис?», а я, конечно, это и хочу сказать… О! Дорогие мои, уходите, здесь правда небезопасно.
— Здесь совершенно безопасно, — сказал Саймон.
— Ты знаешь, кто это? — спросила она Ричелдис.
— Это Саймон.
— Знаю, — сказала Мадж, — а тот другой, Эрик, его брат. Нашел новую работу и очень доволен.
— Ну все, — сказал Саймон.
— Главный священник, — сказала Мадж. Они говорят: «Что вы можете знать о религии?» А я ответила: «Я знаю столько же, сколько Космо Гордон Ланг».
— Конечно, — сказала Ричелдис.
— Конечно, нет! — Мадж рассмеялась простодушию своей дочери. — Он был очень образованным человеком, а я, если ты изволила заметить, окончательно выжила из ума.
Вернувшись к привычному одиночеству, Моника Каннингем поняла, что постоянно злится. И хотя трудно злиться безадресно, у нее это почему-то получалось. Она несколько раз в ярости возвращалась на маленький уличный рынок около своего дома. Ее вопрошающий голос звучал все более визгливо и резко: она спрашивала зеленщика, как может он называть «это» артишоком. «Но, мадемуазель, вы же его сами выбрали», — оправдывался продавец. В ответ она протягивала ему артишок, который, прежде чем решить, что он никуда не годен, успевала сварить и очистить от листьев. Приходя на почту, она неожиданно для себя принималась расталкивать толпившихся пенсионеров, шипя при этом: «Иждивенцы! Нахлебники!»
Она с трудом могла сосредоточиться даже на гобеленах. Монику все чаще охватывало глухое раздражение против русских. А что вы хотели? События последних тридцати лет могли бы кого угодно настроить против них: вторжение в Венгрию, Чехословакию, Афганистан; преследование евреев; вранье в Хельсинки и на переговорах по ядерным вооружениям. Мисс Каннингем находила любой повод, чтобы выразить свои эмоции. Почему у них такой глупый язык? «Я пойду в магазин. Я хожу в магазин каждый день. Я выхожу из комнаты. Каждый год я езжу в Одессу». Другие народы прекрасно обходятся одним словом для всего этого. У русских же десятки слов, заменяющих «идти», в зависимости от того, каким способом они передвигаются и собираются ли возвращаться. Кретины! И Агафья Михайловна стала действовать Монике на нервы: уроки всегда начинались на двадцать минут позже, потому что та ставила чайник, накрывала на стол, выкладывала ломтики лимона, печенье, книжки… Вернее, чайничек, лимончики, печеньице, книжечки. Ох уж эти жеманные уменьшительные формы. Не успеешь выучить, как у них называется окно, как Агафья тебе говорит, что более по-русски (с какой любовью произносит она это дурацкое слово!) говорить «окошко, столик, мамочка»… Поначалу Моника Агафьей восхищалась, просто потому, что та приехала из такой громадной, далекой страны. Монику привлекала не современная Россия, а та русскость, которая была в литературе: выбеленные дачи, ветер, шумящий в березовых аллеях; верные старики-слуги, ставящие самовар; мерцание огоньков перед обрамленными в серебро иконами Богоматери; огромные ровные пространства земли; миллионы крестьян, живописных в своем рабском труде; тройки лошадей, мчащиеся по снегу; монастыри с золотыми луковками куполов, озаренные зимним солнцем; быстрые реки и большие города, религиозные фанатики, маленькие лошадки, везущие санки, анархисты; бескрайние дворцы, где жили русские цари. Все это манило ее, когда она начинала учить русский язык в надежде читать в подлиннике русскую классику. Она собиралась наслаждаться рассказами о затянутых в военную форму героях с бакенбардами, вернувшихся с Кавказа, влюбляющихся в девушек с округлыми плечами и бьющихся в поисках Смысла Жизни. Теперь же ее все это бесило. Ночь за ночью она писала Саймону про то, как плохи русские писатели. Про то, что в Достоевском ее отталкивает слащавый культ невинности и нелепое исступление, которым проникнуты его книги, — то, какие там все немытые, дурно пахнущие, безумные: убогое жилище Раскольникова, пьяные дебоши Карамазова, жуткие сумасшедшие в «Бесах» — это вовсе не те люди, о которых хочется читать. Как бы их описала Джейн Остин? В следующем письме Моника обращалась к Чехову. Ну почему, скажите на милость, эти три сестры так цепляются за насиженное место? Неужели, имея в наличии сто пятьдесят разных слов, означающих движение, нельзя собраться и уехать в Москву? Почему они должны быть нам интересны? Их положение ничуть не хуже, чем у сестер Бенетт в «Гордости и предубеждении»[70] (снова напрашивались сравнения). Разница только в том, что эти русские — жуткие зануды. Если драматург придумывает мир, в котором ничего не происходит, то ожидаешь, по крайней мере, что он забавно пишет. Если же нет, господин Антон Чехов, то о ваших пьесах можно сказать то же, что и об артишоках: «Верните нам, пожалуйста, деньги!» Следующей была очередь Толстого. Значит, «Анна Каренина» — лучший роман в европейской литературе? Хм!!! Моника вспомнила фильм с Гарбо, где Анна металась между любовником и сыном. А у Толстого она просто-напросто плюнула на Сереженьку и укатила со своим Вронским в Италию. Тоже мне мать называется! И что это за беспорядочная книга: все эти скучные поездки в деревню, где Левин (худший из разрушителей в литературе) рассуждает о смысле жизни, вороша сено и ссорясь с местным земством.
