Кроме таинственного лошадиного уменья глотать на спор живьем водку как воду, лейтенантов в Мухе восхищало дикое бесстрашие в боевой обстановке. Умела почему-то девочка Маша Мухина, семи классов от роду, не бояться немецких трассирующих очередей за смертью. Когда они ныли над головой пулеметчиков, будто злясь от промаха. Муха в окопе хохотала, как от щекотки. И слышала, как у нее на спине, на круглых косточках тонкого позвоночника, поднимаются дыбом белые волосики, упругие, как еловая хвоя. И била, вцепившись в рукоятки пулемета, до зубовного скрежета, — по зубам била лезущих в пьяную «психическую» атаку упырей из германских жирных болот. Видела даже через прицел, как попадала иногда по зубам, — и тогда опускала голову и кусала рукав гимнастерки, сухой от пыли и горький от смерти чужих вражьих душ.
Как-то после боя к ней подошел Колыванов Василий и сказал:
— Если б ты нас не прикрыла сегодня, не сносить бы головы. Ни мне, ни Старостину тем более. Факт. Так что вот — тебе!
Он отцепил со своей широкой груди медаль «За отвагу» и приколол ее Мухе. Она достала зеркальце, заглянула в него на Муху при медали, пилотку поправила, набок головку склонила — и вдруг расхохоталась. Сняла награду, подкинула на ладошке и ткнула заколкой Колыванову в пузо.
— Неприлично мне, Вась, — пояснила Муха. — Подумай сам-то. Как начнут на мне по ночам ордена-медали звенеть да побрякивать — гансы враз засекут по звуку, всю задницу разбомбят какому-нибудь лейтенанту геройскому. Ты бы, Вась, подарил бы мне лучше зажигалочку: любительница ведь я, а зажигалочка у тебя мировая.
Колыванов плечами пожал и молча отдал ей свою верную зажигалку, хорошо известную всей пулеметной роте. С ней-то теперь Муха в лесу и баловалась. В сотый раз, наверное, пустила пламя на фитилек — и фукнула. И снова чиркнула по кремешку. Снопик искр блеснул коротко и тревожно, пламя же не родилось. Она опять крутанула ребристое шершавое колесико. Снова вспышка — и темнота. Муха оглянулась по сторонам — впервые, может, за последние полчаса — и обмерла.
Мамочки! Ведь заплутала, бляха-муха! Явно заблудилась. В боковой, наверное, тупик забрела, чудачка. Непроглядный лес вокруг, а должны бы уже помигивать огоньки Шисяева, где разместился в двухэтажном здании школы новый комдив со своим штабом. Полковник темноты не любил, а немцы по тыловой деревне не били: снаряды экономили. Вот и сиял в глубине псковских лесов его превосходительство штаб — во все шестнадцать окон длинного школьного здания. По ночам комдив работал. И курил трубку. Как Сталин.
Муха подошла к высокой елке, обняла ее по-свойски, щекой припала к теплой сухой коре. Поняла, что придется топать в обратную сторону. Села на корни, покрытые упругим слоем хвои, и заплакала. Но тут же вскочила и засмеялась.
По дороге, как будто к ней на свидание, уверенно шел, пошатываясь, высокий офицер. Рядовые бойцы так жизнерадостно не шагают. Шапки на нем не было, а сапоги били дорогу по-русски.
Муха сразу стала спокойной и смелой. Она вышла на середину дороги и двинулась навстречу мужчине. Так же, как и он, покачиваясь, готовясь столкнуться с пьяным по-пьяному и облить его приготовленным заранее зарядом матерщины — просто так, на добрую память и смеху ради.
Мужчина махнул ей издали рукой, закричал что-то, непонятно какое — то ли веселое, то ли грустное. Побил себя по карманам, достал курево и долго чиркал зажигалкой, впустую.
Подойдя к нему, Муха снова достала свою любимую колывановскую зажигалку-патрон. Загадала про себя: сработает зажигалка — будет у нее с высоким, представительным офицером веселым нормальный марьяж, не сработает — ерунда получится и чепуха. По правде-то говоря, не совсем это было честно с ее стороны, потому что кроме как на дороге десять минут назад, ни разу не подводила Муху безотказная игрушка: вспыхивал ее фитиль от первого, самого легкого нажатия на рубчатое колесико, пламя являлось высокое, чистое, острое, как лезвие перочинного ножика. И, давая незнакомому офицеру прикурить, Муха заранее гордилась его будущей завистью к зажигалке, готовя презрительный ответ на глупое мальчишеское восхищение.
— Зер гут! — он покачал освещенной своей, ярко-белой остзейской головой с офицерским пробором и смахнул с майорского витого серебряного погона об одной звезде отлетевший от сильного пламени дымящий кусочек немецкого деревянного эрзац-табака. И поднял на обомлевшую Муху синие глаза Вальтера Ивановича с красными от шнапса белками.
Заряд мата вылетел из узкого горлышка юной пулеметчицы просто — как воробей. Даже и языком перемолоть не успела. Бухнула — и глаза немца сползлись к переносице, как от боксерского удара.
— Извините, — пробормотала Муха, покраснев. — Я нечаянно. Вы не обижайтесь, товарищ майорчик! То есть какой там товарищ, бляха-муха! Просто вы на одного человека похожи — жуть!..
Офицер поклонился фройляйн, церемонно нагнув голову и разболтав свешенные вперед руки. Щелкнул каблуками, повернулся резко кругом, вновь отщелкнув, и пошел по дороге прямо и трезво.
Муха пошла в противоположную сторону.
Но уже через три, наверное, секунды она вспомнила про Вальку в заднем кармане. Быстро достала пистолет и бросилась вслед немцу, стреляя и ругаясь сквозь внезапные слезы девчоночьего злого стыда.
В ответ ей грохнул тяжелый парабеллум. Но майор был уже почти мертв, и пуля ударила в твердую немецкую дорогу, рядом с его начищенным сапогом. Пошатавшись, воспитанный немец взвыл и вернул Мухе ее славный мат ровно в том же порядке, как получил по зубам. Финальное «пляха-люха» уже прерывалось его последним хрипом. Муха зажмурилась и выстрелила еще три раза, выкрикивая пулям вслед: «Предатель!.. За зенки твои бесстыжие! За Сталина! За всех за вас, кобелей!..»
Как случилось, что немецкий майор, хотя бы даже и пьяный, заблудился на немецкой дороге? Муха не мучалась этим вопросом. Ей не было жаль немца, не было больше стыдно за свой мгновенный страх семиклассницы перед красивым пробором деревенского молодого учителя. Мысль о Вальтере Ивановиче, на которого майор был похож почти неотличимо, юркнула во тьму прошлого, испугавшись самой себя. Муха пнула ногой лакированный ботфорт майора, влепила ему на всякий пожарный случай еще пулю — в сердце — и пошла из тупика вон. Чудным каким-то духом определив кратчайший путь до штабной деревни, где ждал комдив важных известий из пакета, уложенного четырнадцатилетней дурочкой под резинку трофейных трусов.
Но в штабе, когда отдала пакет, ей стало вдруг плохо, чуть не стошнило на ковер. Усатый адъютант полковника, отпоив Муху водичкой, уложил ее на диван в учительской, где была теперь приемная с графином на столе. Выслушал терпеливо ее причитанья по «беленькому такому, молоденькому» майору СС, — опознал адъютант по рассказу Мухи о черном «миниатюрном» мундире, — и решил выполнить вдруг инструкцию, сразу же после ее ухода позвонил в смерш…
* * *
В темной баньке капитана Кузнецова, под скрип сверчка. Муха уже начинала понемногу понимать, что завязла основательно. Вот ведь угораздило вляпаться! Санька ее сегодня предупреждал, что никакого трупа найти смершевцы не смогли, причем в соседнем полку как раз пару дней назад пропал без вести в районе немецкой дороги молодой майор, блондин голубоглазый. Муха же была на месте. Живая. И очень, очень подозрительная в подобной ситуации дурацких совпадений.
— Так будем запираться? — спросил ее капитан, уже ненавидя невинный, отсутствующий Мухин взгляд. — Сдать оружие!
Бездумно повинуясь командирскому металлу в его голосе, Муха достала Вальку и положила его на стол капитана.
— Вот так-то лучше, — он отвел затвор пистолетика, понюхал. — В кого стреляла? В своего брата, советского офицера! Убила настоящего нашего майора, а труп спрятала. И врешь теперь, что он был немецкий. Так? Говори! Ну!
Капитан грохнул наганом об лавку. Стал угрожающе трубно сморкаться в свой замасленный платок.
Он устал кричать, злиться и грохотать об стол наганом. Никто никогда не любил его, сироту, лысеющего тридцатисемилетнего мужичка с лицом серым и скучным, как его носовой платок. В молодости любить девушек он боялся из-за малого своего веса в их глазах. На севере было не до того. Теперь — война. А девчушка, стоявшая перед ним, известная ему как безвредная, дурная, неразборчивая малолетняя давалка, оказалась просто прекрасная красавица из народных сказок. С небесно-ясными очами жены верной и по-тихому родной, прохладно-нежной и жаркой в то же самое время. Она будет любить мужа своего законного так же смертельно, как убивала свою красоту на безвыходной войне злобой, матом и водкой, — это капитан Кузнецов понял с первого взгляда. И решил он на Мухе жениться. А начать это дело прямо сейчас. На войне. В этой самой душной баньке без хозяев. Жениться по-настоящему, на всю жизнь. И забрать жену к себе, в смерш. И возить всюду за собой — вместо измятого и надорванного портрета Дзержинского с козлиной его бороденкой. Жена юная будет зачитывать приговоры взволнованным, правдивым комсомольским голоском, он — приводить в исполнение.
