Библиотекарша? Я оглядела ее «дульку», закрученную на затылке. Проблематично… Скажем, она начала бы листать Достоевского, чтобы отыскать любимые строки и всхлипывать над ними. Всхлипывать и повторять: «Да, да, хорошо…» Или же яростно набросилась бы на томик Эдички Лимонова и рвала бы его со всей страстностью этого призыва: «Не останавливайся!!!»
…Я смотрела на всех этих людей и, как это ни удивительно, чувствовала, что люблю их. Люблю в свете моего нового состояния.
Мы живем как ракушки на дне моря, думала я. Считаем, что слой воды – необратимый, а наши плотные створки закрыты навсегда. Когда накатывает шквал, мы бьемся друг о друга, перетасовываемся, раним тех, кто рядом. И не знаем, что внутри каждой, даже самой паршивой раковины мертвым грузом лежит жемчужина. Нужно всего лишь раскрыть створки и показать ее. И тогда навстречу раскроются остальные.
Из-за определенных жизненных обстоятельств я превратилась в камень… Наверное, так живет и наша Библиотекарша…
…Пятиминутка закончилась. Я надела голубой халат. Начинался новый день. И мне ужасно захотелось по-настоящему угодить жителям нашего приюта. Это странное желание возникло у меня впервые…»
Глава пятая
Стефка глазами автора
Стефка родилась собакой. Если бы автор не любил ее, мог бы уверить читателя в том, что родилась она… полной и законченной идиоткой. Таких можно долго искать, а найдя – вить веревки, распиливать пилой, прикладывать к ране, использовать, как туалетную бумагу, как пепельницу.
Если бы она была Мальчишем-Кибальчишем, о котором читала в детстве, то никогда бы не выдала «военную тайну». И не потому, что это имело бы для нее какой-то идеологический смысл, а из-за того, что любое предательство было для нее противоестественным. Это была вовсе не гордыня или желание выделиться, стать лучше других и ходить «в белых одеждах». Все намного проще: Стефка родилась собакой…
Объяснить это нормальным людям достаточно сложно. Могу привести такой пример. Несколько лет назад на просторах нашей необъятной родины «промышлял» убийца, методично убивая сельских жителей целыми семьями. Его проклинал и ненавидел весь род людской. Но когда после столь славных дел он возвращался домой, отмыкал дверь и сбрасывал пахнущую кровью одежду – к нему с любовью и радостью бросалось только одно существо – его пес… Животным непонятны тонкости и нюансы сложных человеческих отношений, они не умеют говорить и чувствуют только то, что им НЕОБХОДИМО чувствовать. И этим счастливы!
Приблизительно так было и со Стефкой. Большая и настоящая любовь, которую она ждала, пришла к ней неожиданно в виде человека намного старше ее, режиссера, личности настолько харизматической, что его молчание было весомее слов десяти не менее значительных собеседников, сидящих с ним за одним столом. На подобное застолье Стефка попала совершенно случайно. В то время она бегала в театр ежедневно, ее даже узнавали вахтеры и иногда пропускали на спектакль без билета. В этом случае она сидела в темноте на приставном стуле или даже на полу, неподалеку от оркестровой ямы, совершенно завороженная. Она даже шевелила губами, повторяя за актерами слова монологов, которые знала на память. В один из таких вечеров, он, сидя в первом ряду, не сводил глаз с ее затылка. Тогда она перестала шевелить губами и тем же затылком неожиданно почувствовала такую мощную и тревожную волну, накатывающуюся на нее, что неосознанно, скрестив руки, обхватила себя за плечи. Будто эта волна могла раздавить ее, смыть с лица земли или – вознести до небес. Стефка (потому что была собакой!) моментально почуяла приближение этого стихийного бедствия всем своим нутром. И уже потом, когда они ехали в авто, неизвестно куда и зачем, уже не могла быть другой. Потому что наконец из-под (достаточно привлекательной) оболочки проглянула ее подлинная сущность: безоглядно служить одному богу. Это был маленький бог, он мог уместиться на кончике ее языка, распространяя внутри сладость или горечь. У него было одно женское имя – Любовь. Хотя Стефка терпеть не могла этого имени у женщин (пусть уж они простят!).
То, что она была идиоткой (считайте – собакой), распространялось только на этот участок ее сознания. И это совершенно не беспокоило ее. Когда старшие подруги провозглашали сентенции типа «Все мужики – сво…» или – «Доверяй, но проверяй!», она лишь удивленно пожимала плечами. Тогда мир не делился для нее на пол, статусы, имена и неимена, на богатых и бедных, на здоровых и недужных, на успешных и неудачников, на старых и малых, на героев и простолюдинов et cetera… Он был един. С именем маленького бога во главе.
Без этого единства он терял всяческий смысл. И превращался в сплошной хаос.
Кстати, в этом положении вещей не было ничего бабского. Ничего от позерства, стенаний и цепляний за полу плаща. Для этого Стефка была слишком самодостаточна. Как уживалось в ней собачье и самодостаточное – знал лишь этот маленький бог… А Стефку это не волновало. Теперь вы можете себе представить, как она выглядела в глазах окружающих.
…Когда она, уже совершенно другая (как ей казалось), ехала в автобусе, распространяя вокруг давно забытые флюиды, а потом сидела на утреннем совещании, той Стефки-собаки уже не было. Мы застали ее в тот момент, когда женщина оказывается на перекрестке или считает, что стоит посреди трех или четырех тропинок.
Тут автор должен сделать некое «лирическое отступление»…
Стоять на раздорожье, на перекрестке ветров хотя бы раз в жизни приходилось каждому. Но пойти НОВОЙ дорогой – участь избранных. Таких, какой, возможно, была Жанна Эбютерн: ее последний шаг на коротком пути был неизведанным…
Скажем откровенно, Стефка не была в их числе. Хотя, как и все отчаянные женщины, живущие «на высоких оборотах», считала себя именно такой. Она думала, что теперь, когда ее маленький бог слез с кончика языка, подарив ей покой и освобождение, должна стать настоящей стервой, фатальной женщиной, которая никогда (о, больше никогда в жизни!) не наступит на те же грабли. Она представляла себя в кругу мужчин – разных, но единодушных в одном: в желании завладеть Стефкой, на худой конец – ее вниманием или хотя бы одной приветливой улыбкой. Бедная Стефка, она не знала, что суть никогда не меняется. «Стервой» нужно родиться, собакой – тоже… Но кто может знать, какая миссия лучше? Не нам судить об этом…
P. S.
Если наша героиня проявит желание – в чем автор не уверен (там видно будет), – она сама расскажет об обстоятельствах своей жизни. Когда сможет и захочет. Не будем принуждать ее к излишней откровенности.
К общему портрету можно лишь добавить, что у нянечки Дома творчества для одиноких актеров театра и кино были длинные вьющиеся волосы медного оттенка, почти прозрачные глаза, которые имели удивительную способность приобретать насыщенный голубой или синий цвет – в зависимости от погоды, времени суток и настроения. И неплохая фигура. Красавицей она не была. И немногие мужчины с первой встречи могли почувствовать ее особенный магнетизм. Для этого нужно быть гурманом…
Глава шестая
Пергюнт Альфред и другие жители
Рано утром, задолго до завтрака, Альфред Викторович, или, как его называли за глаза нянечки, Пергюнт Альфред, требовал свежее яйцо. Оно должно было быть еще теплым – только что из-под курицы. Поэтому Стефке приходилось прибегнуть к хитрости: тщательно стирать с инкубаторского яйца синюю печать и класть его на несколько минут в стакан с теплой водой, прежде чем на торжественно вытянутой руке внести, словно реликвию, желаемый продукт в комнату старика.
– Еще тепленькое! – произносила она коронную фразу, делая вид, будто только что вышла из курятника (которого, кстати, на территории приюта нет и никогда не было).
– О Маритана, моя Маритана!.. – воодушевленно напевал Альфред Викторович своим надтреснутым басом, и от этого благодарного пения Стефке всегда становилось неловко. – Голубка моя, снесла-таки дедушке яичко!
И она не понимала, к кому он обращается – к курице или к ней самой. Может быть, этот некогда знаменитый оперный бас действительно считает, что она, Стефка, способна нести яйца.
Альфред Викторович осторожно брал яйцо из ее руки, подносил к окну, рассматривал его на свет, и у Стефки в это мгновение замирало сердце: вдруг она не очень хорошо стерла печать?! После торжественного рассматривания яйца Пергюнт одобрительно цокал языком.
– Дитя мое, – обращался он к Стефке, – ты не представляешь, что принесла! Сядь-ка. Послушай…
Стефка нервно посматривала на часы, морщила носик и покорно пристраивалась на самом краю стариковской постели, всем видом давая понять, что времени у нее в обрез. Но Альфреда это не беспокоило. Картинным движением он забрасывал полу халата на плечо, словно бы это был плащ Дон Жуана или тога римского императора, и обращался к Стефке таким патетическим тоном, как будто выступал перед целой аудиторией.
