— Да, — говорит Сара в трубку. — Заказ к свадьбе Марковиц. Нам нужен смокинг, того же фасона, длина сто десять, да, двубортный.
— Сара!
Сара тянет телефонный провод через кухню, высовывает голову в дверь, вызверяется на Эда. Машет на него рукой.
— Не вешайте трубку, подождите минутку. — Она закрывает рукой трубку, шипит: — Эд, перестань орать. Я пытаюсь заказать для твоего брата…
— Сара, ты только посмотри, кто это написал.
— Не знаю, кто, и знать не хочу.
Он тычет газету ей в лицо.
— Ты только посмотри, что тут написано. Зеэв Шварц, Скарсдейл, Нью-Йорк.
— Рада за него. Внесите, пожалуйста, стоимость залога за смокинг в наш счет. Я сказала — шея сорок три сантиметра. Какая шаговая длина? Не знаю, какая. Ч-черт, не могу найти листок с размерами. Послушайте, я, пожалуй, отправлю к вам его самого. Завтра не поздно? Он сегодня прилетит из Англии. — Она вздыхает. — Спасибо. До свиданья.
— Зеэв Шварц! — вопит Эд и откашливается, точно это имя стоит у него костью в горле. — Это же отец нашего будущего зятя!
— Может быть, это другой Шварц.
— Сколько, по-твоему, Зеэвов Шварцев в Скарсдейле?
— Пара-тройка может найтись, — говорит Сара.
— И чтобы имя — буква в букву — совпадало? Говорю тебе, это он. И надо же, чтобы именно он — никого другого во всей стране не нашлось — написал эту галиматью! Нет, ты можешь себе это представить?
— Ты же сказал: это черт-те что.
Эд закрывает глаза.
— Сара, он войдет в нашу семью! Мы с Зеэвом Шварцем станем… э…
— Никем вы не станете, — говорит Сара. — Станете свойственниками, только и всего.
— У нас будут общие внуки. — Эд снова вглядывается в газету. Его охватывает уныние. — Он что, не знает моих работ? А моя позиция, он же ее совершенно не учитывает.
— Ну откуда ему знать твои работы?
— Мог бы прочитать! Мог бы обсудить их со мной!
— Ты видел его два раза в жизни. К тому же Эд, у людей нет привычки заглядывать в научные журналы.
— Научные! Он мог прочесть меня в «Пост».
— Видишь ли, я так думаю, до Зеэва Шварца в его Скарсдейле «Вашингтон пост» не доходит. Послушай, у меня куча дел, и все срочные. Я должна позвонить в цветочный магазин, оркестру…
— Сара, он реакционер, маньяк, — Эд просто убит.
— Ты что, не знал этого? — отмахивается от него Сара. — Ты же с ним разговаривал.
— Я не знал, что он выставит эту бредятину на всеобщее обозрение! Есть же люди, у которых цель жизни: писать письма в газеты. Конек у них такой — выставлять свои предубеждения напоказ. Делать им нечего, вот они и…
— Будет тебе, Эд, они имеют право на свое мнение.
— Не спорю.
— Так что уймись. Беседовать с ним на профессиональные темы тебе не придется. Ты делаешь из мухи слона.
— Ты не понимаешь, вот, к примеру: я и твои отец. У нас тоже есть расхождения, — говорит Эд. — Но не по философским вопросам. Тут у нас с ним полное согласие.
— Ладно, ну а с твоим братом…
— По Ближнему Востоку у нас с Генри единство.
— Как по-твоему, сказать или не сказать Мириам, что ты празднуешь труса? — спрашивает Эда Сара; они стоят у выхода — ждут, когда к самолету подведут кишку.
— Это я праздную труса? Я, что ли, выхожу замуж?
— О чем и речь, — говорит Сара.
Она смотрит в ночь — по ту сторону стеклянной стены на самолет Мириам надвигается пасть длинного крытого телетрапа. Кусать яблоко — так называла это в детстве Мириам.
— Давай ничего не скажем Мириам о письме, идет?
— Я и не думал ей ничего говорить. — Эдуард чувствует, что им помыкают. Разве он не вправе — отец он или не отец — сказать об этом письме дочери? Но Сара стоит на своем: они должны быть выше. А вот и пассажиры: пробивающиеся вперед нахрапистые дельцы, военные, подростки с рюкзачками, семейные пары, отряхивающие крошки, и в этой толпе их дочь, студентка-медичка, она сгибается под тяжестью сумок.
— О-о! Ну пудель и пудель! — волосы падают Мириам на лицо, Сара отводит их назад. — Тебе надо срочно подстричься! Смокинги и цветы у меня под контролем, но дяде Генри придется сходить на примерку. Иначе ему смокинг не подогнать.
Эд молчит. В уме он проворачивает их разговор и так и слышит, как Сара одергивает его:
— Какое это имеет значение? Ты вечно все драматизируешь.
— Никакого. Разве только то, что я всю жизнь потратил на изучение этого вопроса, а также на то, чтобы внушить людям, насколько сложно его решение.
— Эд, ты что, думаешь, он это письмо написал в пику тебе?
— А мне, знаешь ли, плевать, почему он его написал.
— Пап, что случилось? — спрашивает его Мириам.
— Ничего. — Эд подчеркнуто сух.
— Ты что-то нахохлился… не в духе?
— С чего бы мне быть в духе.
— Нам надо окончательно обсудить все с оркестром, — говорит Сара дочери уже по дороге домой.
— Я думала, мы все обговорили, — отзывается Мириам с заднего сиденья.
— Нам остается утвердить песню для первого танца.
— Какого еще первого танца? — взвивается Мириам. — Мам, разнополых танцев на нашей свадьбе не будет.
— Мы что, пуритане? — ворчит сквозь зубы Эд.
Мириам и Джон в их новоиспеченном традиционализме нацелены на ортодоксальную свадьбу со строжайше кошерным столом, совсем молодым и сурово ортодоксальным раввином и разными танцевальными площадками для мужчин и женщин.
— Ты хочешь сказать, что вы с Джоном не будете танцевать первый танец? — спрашивает Сара.
— Нет. Разнополых танцев не будет. Ты что, забыла? Сколько можно об одном и том же…
— Так-то оно так, — говорит Эд. — Только первый танец будет. Сначала ты танцуешь с Джоном, потом со мной. А Джон танцует со своей матерью — вот как оно будет. И только так.
— Папк, ну что — нам опять ссориться? — голос у Мириам жалобный.
Эд пропускает ее слова мимо ушей.
— Мириам, я прекращаю разговоры на эту тему.
— Хорошо, — говорит Мириам.
— Скажу одно. За оркестр плачу я, и, когда придет время, оркестр сыграет первый танец, и мы с тобой пойдем танцевать. Вот и все. Конец дискуссии. Это свадьба, не поминки.
— Детка, — Сара собирается с духом только на подъезде к дому, — если не будет танцев, бабушка и дедушка не поймут.
Когда они идут к двери, Эд пытается обнять Мириам, но она стряхивает его руку и вбегает в дом.
— Не злись. — Эд обижен. Он спускает с плеча ее вещмешок и — налегке — проходит в кухню. Вера не подействовала на дочь благотворно, напротив, сделала ее жесткой и педантичной. От необременительного, присущего их кругу иудаизма она отошла, чтобы стать, и кем — отказницей. Она отказывается есть в ресторанах, если они не под приглядом раввина, отказывается ездить в машине по субботам, отказывается посещать службу в синагоге, куда ходит вся ее семья, потому что мужчины и женщины там сидят вместе, а раввин пользуется микрофоном. И Джонатан такой же, только менее въедливый. Без кипы его не увидишь. Мириам с Джонатаном напечатали пространное пояснение трудно постижимых обрядов, которые выбрали для своего бракосочетания, — шаферы будут раздавать его родственникам и гостям как тем, кто не понимает, что к чему, так и тем, кто любопытствует, что и почему.
Автоответчик мигает. Эд нажимает кнопку.
— Эдуард? Привет! Слышишь меня? Это твой брат. Мы только что приехали. Нашу комнату зарезервировали дважды, так что нас поместили в ошеломительный номер. Мы собирались навестить вас сегодня, но совсем выбились из сил, вот какое дело… Саре, наверное, некогда было заняться моей визиткой. Если так, прошу тебя, очень прошу, сказать ей, чтобы она ничего не предпринимала. Мы со Сьюзен подыщем что-нибудь сами. Веришь ли, меня осенила, просто-таки озарила одна мысль. Ты… — Связь обрывается, слышны гудки, однако Генри — в счастливом неведении — все говорит и говорит.
Назавтра Сара просыпается чуть свет, и первая ее мысль, пока она еще в постели, о визитке Генри. Генри надо остановить. Все шаферы будут в смокингах! Они с Эдом пытались вчера дозвониться в гостиницу, но Генри и Сьюзен, по-видимому, отключили телефон. Она оставила несколько сообщений для Генри, но в основном для Сьюзен. Если б только ей удалось связаться со Сьюзен, ее неукоснительно здравой седой английской невесткой. Чутье подсказывает, что Сьюзен ее поймет. А пока и так есть о чем беспокоиться: кто знает — удастся ли жаркое на ребрах, к тому же дети и Шварцы вот-вот прибудут. В пятницу вечером она ждет их на ужин. Всех, кроме Джонатана с сестрой — те в шабат на машине не поедут, останутся в гостинице. Она переводит глаза на Эда, он спит, лицо его вмято в подушку. И вскакивает с постели.
Эд продирает глаза спустя несколько часов. Спал он долго, но словно бы и не спал — так он измотан. Он натягивает халат, спускается вниз за газетой. В доме жутковатая тишина. Записки Сара не оставила. На что употребить время вот в чем вопрос. Что хуже — махнуть на этот день рукой или начать какую-нибудь работу, притом что в любую минуту может разразиться новый кризис? Он знает: сейчас зазвонит телефон. Наверняка кто-то из коллег поспешит сообщить ему, что прочитал письмо Зеэва Шварца. Только кто — вот что интересно. Эд любит терзаться и сам за собой это знает. Знать-то знает, но это ничуть его не взбадривает. Только к вечным треволнениям примешивается еще и отвращение к себе. Тут телефон и впрямь звонит, Эд подскакивает как ужаленный.
