А мне не удаётся вспомнить, выжать память до капли: расплываются черты лиц, изразцы окон, да чего уж, целые города построены из фантазии, замешанной на чужих мыслях. Спящей красавицей называл меня Гелий, а Бо спрашивал, когда приедут телевизионщики: летаргия для них — сенсация. «Кому нужны сны других?» — пожимала плечами в ответ. У всякого — своя камера.
Дверь в палату № 8 была открыта всегда, будто в ожидании перемен. Или чуда? На пороге думала, что так и надо жить — вне времени и пространства, в любую минуту взять и начать всё с чистого листа. Люди сами запирают себя в камере: нашли место под солнцем и встали, как вкопанные, семья, работа по специальности, круг друзей. Удавиться можно от такой перспективы. А если открыть дверь, то… наверняка никуда не уйдёшь, но предчувствие свободы греет, не даёт впасть в отчаяние. И мы хохотали до слёз. Над анекдотами, воспоминаниями, историями знакомых. Над моими снами. Мне не о чем было им рассказать, зачитывала записи с ноутбука. «В этом есть что-то интимное, читать сны, — язвил Гелий. — Когда-нибудь дойдём с тобой до трогательных отношений. В палатке на Селигере. Подожди немного, починят спину, и сразу поедем». «Ржёте как кони, никто в больнице не спит», — шикала на нас Ариадна. «А что ещё остаётся заике? — писал на листке Борис. — Смеющийся человек не заикается».
Нарисовал со слов нашу великолепную четвёрку: Маугли, Аморгена, тебя и меня. Ульвиг, мы как живые! Боюсь потерять лист с портретами. Самое дорогое. Под матрас положить нельзя — помнётся, в тумбочку не влезает. Ношу с собой в пластиковой папке, выпрошенной у доктора.
Наблюдая за Бо, поняла, почему художники аккуратно используют цвет. У Бо — двадцать четыре фломастера в комплекте, а рисует двенадцатью. Урезанная палитра. Цвет порабощает и ослепляет. Как любовь. Испугалась отдаться цвету, и тёмные силы моих снов забросили нас в мёртвый город, заставив проснуться. Но лилии — белые, хранят в лепестках все цвета радуги. На белой странице напишется всё: что было, что есть, что будет, что могло бы произойти, но не произошло. Если бы не приснился, тебя стоило бы сочинить. Что есть любовь? Влюбляясь, мечтаешь о человеке и создаёшь его заново в мыслях — своим отражением. Мы — на разных берегах реки времени. В моих первых строчках — весна, слякоть и пасмурное небо, ты читаешь их в яркий осенний день, и за окном падают листья, а может быть, идёт снег или летний дождь. Ты — в настоящем, я — в прошлом. Но в этот миг встретились, потому что связь времён существует и во сне, и в тексте.
Лишь во снах мы свободны
от расставаний
и в полёте не помним
притяженья земли.
И если ты — это я, то мы победили время.
* * *
— Первое июня, — многозначительно постучал по столу ручкой Андрей Николаевич, — нет оснований держать вас дольше. Аппетит хороший, температура 36,6, гемоглобин, как у здорового мужика. Пора на выписку.
Я вздохнула.
— Что-нибудь не так? Головокружения нет? В глазах не темнеет?
— Нет, всё в порядке.
— Тогда на заключительный осмотр, и можете собирать вещи. Утром пойдёте домой.
Дверь кабинета распахнута настежь. Решилась уже на пороге, не смогла уйти, не спросив:
— Гелий, пациент из восьмой палаты, будет ходить после операции? На какой день она назначена?
— На четвёртое июня. Операция нужна для стабилизации позвоночника. Сделаем всё возможное, в больнице лучшие в столице хирурги, современное оборудование. Но и успешная операция не всегда восстанавливает утраченные функции. Обычно лечение даёт положительные результаты, но диапазон может быть широким: от субъективного улучшения до полноценного выздоровления.
— То есть никаких гарантий?
— Вера — его гарантия. Это всё, что я могу вам сказать.
Жизнь и судьба — качели, неравновесные чаши Маат, кого-то возносят до небес, а кого-то сбивают наземь. Им всё равно кого.
— Кира! — окликнул доктор. — Навещайте его. Бориса мы скоро выписываем. Первое время Гелию будет одиноко, вряд ли сдружится с новыми соседями, как с вами. А записи сновидений советую отправить в Московский Институт изучения снов, есть такой, поищите адрес в Интернет. Выписку из истории болезни, если понадобится, предоставим по запросу.
— Зачем в Институт снов? — опешила я.
— Там изучают патологии сна. Летаргия для них — исключительный случай. Расшифровка ваших снов поможет другим пациентам с отклонениями.
Закрываю глаза, и в темноте сознания возникает экран. «Play», и на экране без титров и предисловий начинается кинофильм моих снов. Грустные ангелы склонили головы над заснувшими зрителями. Плёнка рвётся, и слышно, как кто-то в зале тихонько плачет. Ночью меня разбудили ветки, царапавшие окно палаты. Ветер раскачивал деревья, тени на стене напоминали уродливых богомолов. Хищные серпы лап целились со всех сторон. Один из них когда-нибудь сожрёт меня, тёплую, непроснувшуюся.
— Не дрейфь, — подбодрил Гелий. — Смогла создать сон, сможешь создать и реальность.
— Спасибо за поддержку.
Сидела на краю койки и вертела в руках лист с портретами. Борис куда-то вышел, мы были вдвоём.
— Ты вернёшься? Я ж помру без тебя от … никотинового голодания.
А мог бы сказать «от тоски»!
— Обязательно! Пригоню целый караван верблюдов.
— Смотри, не забудь, а то выйдешь за ворота и решишь, что и я — сон.
— Тогда ты мне приснишься. Кстати, доктор просил отослать мои записи в Институт изучения снов, утверждает, многим могу помочь.
— Ты что, «Красный крест»? — взвился Гелий. — Не смей! Запрут в клетку, напоят всякой химией и будут ставить эксперименты, как на кролике или крысе. Мало тебе нашей тюрьмы?! Я мечтаю до окна доползти, морду на воздух высунуть! А ты! Не понять тебе. Тоскливо, когда нет выхода.
Замолчали. Гелий уставился в окно. Я — на портреты.
— Дай мне сигарету, — наконец попросил он.
Прикурила, он легко прихватил фильтр губами, не коснувшись пальцев. Маленькое движение вызвало ураган нежности, снова бросило в жар. Странно мы, люди, всё-таки устроены.
Положила лист с портретами и зажигалку на тумбочку, обошла койку по кругу, села с ним рядом присмотреть за дверью. Думала, как взять его за руку, и что он об этом подумает. Внезапно на другой стороне кровати вспыхнул пожар. Горел лист. Гелий тайком от меня щёлкнул зажигалкой. Тушила голыми руками, прихлопывая огонь ладонями прямо на тумбочке.
— Аспиды! — заголосила влетевшая в палату Ариадна. — Вы мне больницу спалите!
Я выбежала из палаты, размахивая в воздухе портретами. Лист ещё тлел в руках.
— Выкини свои сны и живи, как все нормальные люди! Найди себе место под солнцем! — орал Гелий мне вслед.
Солнце давно село. Во дворе больницы лил дождь. Размытые водой линии фломастеров и обугленный фон придали рисунку глубину и выразительность фаюмских портретов. Уцелели двое: я и Ульвиг.
Дождь остужал горящие щёки. С Гелием не поспоришь, жизнь — ощущение капель дождя на коже, закаты над Селигером, соприкосновение рук. Языческая радость бытия. Остальное — домик на вулкане из моих снов, рухнет в любой момент. Ценно то, что невозможно у нас отнять. Талант: у каждого он есть, как кусок земли вокруг дома, но кто-то возделывает её, как Борис, чтобы взошли цветы, а кто-то забросил ради важных дел, и сад зарос бурьяном. Мечта: она и есть наша дорога, рука Гелиоса, чаши Маат и судьба. Время: если научиться его беречь, то родник счастливых воспоминаний никогда не иссякнет. Любовь: люди нас покидают, но не любовь, она — феникс и возрождается из пепла. Мы унесём это под кожей, как в рюкзаке, когда побежим вниз по склону после очередного извержения.
Я почти готова была бежать, жить, отражать удары, но ветер усилился, дождь не гладил по щекам — хлестал, промокла насквозь, а больничные окна манили теплом и уютом.
В пустом холле работал телевизор. «Звезда Сириус изменила цвет, — рассказывали в вечерних новостях, — мы привыкли видеть её синей, но теперь вокруг звезды возник красный ореол, и его можно наблюдать с Земли невооружённым глазом. Современные учёные считают Сириус бело-голубым карликом, тогда как древние мыслители — Сенека, Клавдий Птолемей и другие — описывали звезду как красную. Неужели „Красный пёс“ наших предков вернулся?».
* * *
За воротами больницы ветер исполнял скерцо. Кусты гнулись и корчились в танце, смеялись мне вслед. Глянец молодой зелени — испарина их усердия. Прошагать парк навылет, придерживаясь теневой стороны. Берёзы тонкими сигаретами курились в небо, выпуская колечки облаков, как дирижабли. Яркий летний день, сияющий мир.
— Тебе нужно полюбить жизнь, — советовал доктор.
— Найди себе место под солнцем, — вторил Гелий.
А если я не хочу в это адово пекло? Где испокон веков сильный пожирает слабого? Обезьян причесали, одели в элегантные костюмы, но палку в руки они по-прежнему берут с одной целью — побольнее ударить сородича. Инструменты ничего не стоят, стоит оружие. Ты либо жертва, либо палач, выбирай. Тебя либо прикончат, либо, защищаясь и нападая, превратишься в чудовище.
