Дождя не было, это ясно. За десять дней следы как минимум должны были осыпаться. Я двинулся дальше. Следы появлялись то здесь, то там, никогда не идя непрерывной цепью.
Заночевал я в стогу. С вершины его можно было разглядеть тусклый ореол свеченья фермы.
Небо смежило веки, и звездная бездна опрокинулась мне в череп.
Всегда жутко лежать лицом к диску окоема, ночью особенно, до головокружения и жути, с которой упадаешь в прорву созвездий.
Чтобы заснуть, я стал вспоминать названья звезд. Узнал мигающий на излете ковша Арктур. Отыскал созвездие Короны. Она плыла, утопая в белесом мареве восходящей луны.
Я задыхался от душного запаха сена.
Волки появились внезапно, они словно бы втекли. Сначала чернота внизу всколыхнулась неясными змеями. Сгустки темноты петлисто покатились там и тут. С пухлого пружинного стога было плохо видно, но я различил несколько угловатых силуэтов, мигающих желтым стеклянистым огнем.
Я забарахтался в сене, стараясь подняться повыше. Часть стога осыпалась, ушла мягкой опорой из-под ног, я боялся соскользнуть.
Первым завыл тот, что расположился слева в арьергарде.
Только тогда я осознал всю серьезность положения. Вой холодным широким клинком пронизывал тело.
Рассуждение оставило меня.
Над верхушками деревьев показалась луна, я различил четырех волков и человека.
Двойник мой сидел на земле, остановившийся его взгляд был направлен в сторону фермы. Весь его облик был воплощенной отчужденностью, и, если бы не точное совпадение внешности, я бы опознал в нем незнакомца.
Волки его словно бы не замечали, перебегая в самой от него близости.
Между нами по прямой взгляда было метров десять, не больше.
«Волки-то мелкие. Шакалы, что ли», — мелькнуло у меня в голове. Я закричал:
— А ну, пошли вон! Ату, ату! — и стал бросать в них зажженные спички.
Звери, казалось, приостановились. Я все еще вижу длинную худую морду с прикушенным набок языком, озаренную покатившимся от спички бледным шаром. Спичками я старался попасть и в двойника. Лицо его было спокойно. Он смотрел себе на коленку. Одет был в солдатскую рубаху и штаны со штрипками. Он повернулся. Другую его щеку перечеркивала царапина. Это преломляло его внешность, и мозг мой зацепился за эту мету, чтобы отличить, уничтожить двойничество.
Волки явно передумали и сдали назад, но вдруг один наскочил на стог и с прыжка клацнул зубами под ногой.
Я рванулся вверх, уже зажженная спичка выпала из пальцев, сено вспыхнуло.
Ногой я старался сбить огонь, но он только рассыпался еще шире.
Скоро пелена огня отделила меня от волков, от двойника, по которому заплясали отсветы пламени. Он чуть улыбался, краешком губ.
Шум пламени опалил меня, стог был охвачен валом белого едкого дыма.
Я прыгнул из огня, покатился, хватая ладонями затрещавшие волосы.
Несколько мгновений я был вне соображенья.
Стог в яростном безмолвии пылал до неба.
Я не чувствовал тела своего. Пекло обожженное лицо, оно словно бы растворялось в дрожащем плавком воздухе, я исчезал, растекался, стараясь проникнуть в спасительную остужающую темень.
Присев на корточки в стороне, я лихорадочно затягивался сигаретой.
Скоро налетели всадники. Они завертелись, обкладываясь на дыбы, вокруг догоравшего стога, спавшего до малиновой кучи золы.
Я встал им навстречу.
Их лица были стерты гневом и возбуждением от опасности.
Увидев меня, Руслан прибил лошадь, взметнул поводья.
Лошади всхрапывали, глухо перестукивая копытами по земле, вскидывали колени, вращали, закатывали глаза, налитые отсветом пламени; земля дрожала под ногами.
Первый удар пришелся через темя. Второй — между лопаток.
Не давая опомниться, преграждая ходом лошадей путь к бегству, степняки погнали меня к ферме. Голова гудела колоколом, удары плети жгли руки, я пытался перехватить плеть, скинуть на себя всадника. Но скоро понял, что меня не слышат, — и, прикрыв руками голову, глаза, побежал.
Загнав меня во двор, Леша и Руслан спешились, стали вязать к столбу лошадей.
Женам Руслан крикнул, ударил кулаком воздух:
— Я же говорил, он это, его следы, меня не натянешь.
Ночь я провел вместе с коровой, которая чем-то болела и по временам издавала страшный стон, будто кто-то к ней подходил с ножом.
Я не спал. Петух вместе с полоской света проник в сарай. Он прокричался над моей головой. Птица сверху окатывала меня глазом — то одним, то другим, перекидывала на сторону алый гребешок.
Я отвернулся, опасаясь, что петух клюнет меня в ухо.
Горело лицо, опухшее от ссадин. Правый глаз видел темно и красно. Дрема тихонько сморила меня, и мне приснился двойник. Он лежал на боку среди пылающих маков. Голова его была запрокинута, в остановившихся белых глазах бежали гряды облаков…
Меня разбудил Леша, принесший воды умыться.
После в черном кулаке разжал два пузырька: перекиси и зеленки; дал кусок бинта.
В треугольнике зеркала, в котором дрожал и качался потолок, ныряла коровья морда с надрезанной губой и выставленной на языке глубокой язвой, тянулись пыльные пласты света у стропил, связки сухих трав, ряд разбитых горшков — я старался выхватить то, что осталось от лица, и выводил по нему бинтом с пенящейся перекисью, лил зеленку.
Дважды навещал меня Леша. От него я узнал о себе многое. Оказывается, пока меня здесь не было, я зарезал овцу — ее без ноги нашли неподалеку от места нашей прошлой стоянки. Несколько дней назад я напал на сестру Леши — Гузель, утащил в заросли на ильмене и продержал до ночи. Полуживая она вернулась и третий день молчит, ничего нельзя от нее добиться. Далее, в двух местах на острове я поджигал сухую траву, едва не сгорел лодочный сарай, еле отлили его водой. Теперь мне, как объяснил Леша, предстояло отработать все убытки. Руслан сейчас очень зол на меня, утром он высчитал стоимость сожженного сена и в сердцах хотел отделать меня батогом. Но женщины удержали.
Все это Леша рассказывал, затачивая и оттягивая на наковаленке косу. Лезвие пело под оселком, я молчал, не отнекивался и курил одну за другой.
Той ночью к хлеву приходила Гузель. Она потихоньку стенала, плакала, стучала немощно камнем по замку.
Я шептал:
— Гузель, Гузель, прости.
Девушка не отвечала, только переставала хныкать, и удары по замку прекращались.
За три недели плена я накосил, наворошил и высушил три стога, раза в два выше моего роста. Леша неотступно присматривал за мной. Руслан изредка появлялся посмотреть на работу. Он никогда не заговаривал со мной. И с Лешей помалкивал.
Я видел краем глаза, как он присаживается на корточки, как закуривает; чувствовал его взгляд: я знал, он теряет разумение, вчера снова кто-то зарезал овцу, и третий день вокруг фермы все пески истоптаны босыми следами, я сам видел…
С заходом солнца заканчивая работу, я садился в траву, разжевывал кусок хлеба с солью и смотрел в остывающее небо… Почему-то тревожно было наблюдать сочетание двух разных светов: остатков прямого солнечного, которым еще сочились верхние слои атмосферы, — и отраженного Луны, осеребрившего подбрюшья лиловых облаков. Казалось, слияние этих двух освещений не было простым смешением, а рождало структуры прозрачности — подобно тому, как краски, сочетаясь по краям мазков, производят невиданные составы цветового объема. Или, точнее, подобно тому, как семейство гласных звуков, произведенных прямым дыханием легких, гортани, — сочетаясь со звуками согласными, отраженными от губ, неба, зубов — рождают слово. Так вот, прозрачные эти структуры по случайной прихоти — не понять: воображения или восприятия — принимали форму разнокалиберных лодок: шлюпок, шаланд, швертботов, яликов, дубков, байдар, яхт, каравелл… И весь этот скомороший, ярмарочный флот кружился и таял вверху, будто птичий немой базар, поглощаемый сгущающейся над морем близорукостью сумерек. Множество прозрачных букв-лодок, сочетаясь в слоги, текли, растворялись и вновь сгущались зрением в звуки — некой песни на неизвестном языке…
В ту ночь запылал мой первый стог.
Следующей ночью мы сторожили сено. С вилами в руках я зарылся поглубже в душную сухую траву. Руслан и Леша засели на двух ветлах, росших в отдалении. Посматривая во все стороны, они должны были предупредить меня, мигнув фонарем три раза.
Две ночи, проведенные в засаде, результата не дали. Половину второй я мирно проспал.
В субботу на закате Руслан пришел в хлев. Долго сидел передо мной. Глаза его в прищур поблескивали сквозь дым сигареты.
— Я не знаю… Я видел тебя тогда. Ты лучше в Москву двигай. Понял? — произнес он, кроша в пальцах окурок.
Руслан сунул руку в карман гимнастерки, протянул мне тысячную купюру.
— Спасибо. Я верну переводом, — пообещал я.
— Не надо. — Он встал и задержался в дверном проеме, зажмурившись в туннеле низкого сильного солнца.
