Храня незыблемую веру в свое дарование, он испытал его к двадцати девяти годам только в нескольких мелких постановках и этим ограничился. Строй его мыслей напоминал винтовую лестницу: с любого уровня, с любого поворота он созерцал одно и то же — свой незапятнанный, ни разу не испытанный талант. По натуре Фредерик был интеллектуалом вообще, интеллектуалом без определенных занятий. Возможно, счастливейшими часами в его жизни были те, которые он проводил за чтением различных произведений на тему «Пляска смерти» или делая пометки на полях сочинений Стриндберга, в то время как Аннабел, чье убогое искусство всегда находило спрос, отправлялась на студию либо на несколько недель выезжала на натурные съемки.
Фредерик считал, что жена занимается чем-то совсем непохожим на то, что хотелось бы делать ему. Она не спорила, не очень ясно понимая, о чем идет речь. Когда он рассуждал о «проникновении в образ», Аннабел соглашалась с каждым словом, так как еще в театральной школе привыкла к разговорам на эту тему: все говорили о «проникновении в образ» и о высоком искусстве. Что все это означает, она представляла себе смутно. Сама Аннабел прибегала к инстинктивно выработавшемуся у нас методу, который заключался в том, что она занимала перед камерой какую-то определенную позу, будто готовила серию фотографий для домашнего альбома. Этим искусством она овладела вполне, так сказать, понаторела в нем. Благодаря ему и помощи Луиджи Леопарди через десять лет она была признана очень хорошей актрисой.
Но еще в ту пору, когда Аннабел играла небольшие роли в кинофильмах, глупость мало-помалу начала с нее сходить; это получилось само собой, без усилий, благодаря уверенности, которую ей принес первый успех в кино. Оказалось, что все очень просто: не обязательно быть умной — достаточно существовать; роль играть не требуется — нужно лишь находиться перед камерой. Удивляясь, как это не пришло ей в голову раньше, она поделилась своим открытием с мужем. Тот усмотрел в ее словах присущую ей ограниченность и с раздражением ответил:
— Не выводи теорию из ерунды. Играть ты не умеешь. Тебе просто везет.
— Я об этом и говорю.
Когда оглядываешься назад, нетрудно себе представить, как обстояли дела в прошлом, хотя в свое время все казалось неясным.
Фредерик сделался сварливым, но жену не задевал. И поскольку объектом его гнева служила не она, а главным образом ее обидчики, Аннабел почти не замечала, что у мужа портится характер. Она встревожилась лишь, когда Фредерик, распалившись, весьма некстати вздумал за нее вступиться и нагрубил режиссеру, в фильме которого она снималась.
— Кто тебя за язык тянул? — недоумевала она. — С ним и без того трудно ладить.
— Ты мне сто раз на него жаловалась. Что ж, по-твоему, я должен спокойно смотреть, как тебя притесняют?
Она и в самом деле нередко ворчала, что режиссер этот ужасный самодур, невропат, что он слишком много пьет и с ним невозможно иметь дело. Брюзжать таким образом, придя домой, стало для нее чуть ли не отдыхом, одной из тихих семейных радостей. Аннабел привыкла обрушивать на мужа, словно он только для того и создан, все свои неурядицы. Рассказывая, она увлекалась и для красного словца сгущала краски. Однако до сих пор Фредерик не вмешивался в ее дела. Моя карьера, испугалась она, может пострадать моя карьера. Позже она высказала свои опасения вслух. Фредерик усмехнулся. Ее охватило смятение, и она чуть ли не на полторы недели потеряла покой.
В этом же году, работая тайком в ее отсутствие, Фредерик написал сценарий. Сценарий был принят, и, к удивлению Аннабел, мужу неплохо заплатили. У нее в то время был роман с чопорным молодым американцем, который обучался в театральной школе и получил небольшую роль в фильме, где снималась Аннабел. Роман длился два месяца, в течение которых любовники встречались главным образом днем, в промежутках между съемками. Оборвался роман после того, как Аннабел дважды посмеялась над своим возлюбленным. Оба раза ее насмешило выражение его лица. Ему, как и ей, было двадцать восемь лет, и он уже не первый год получал отсрочку от воинского призыва, с тем чтобы довести до конца изучение сценического искусства в Европе. Как-то случилось, что повестка пришла прежде, чем он успел подать прошение о новой отсрочке; он весь день пытался дозвониться до своего адвоката в Калифорнии и был вне себя от ярости: кричал телефонистке, что у него срочный, не терпящий отлагательств вызов, что речь идет о важнейших делах. В самый разгар его пререканий с центральной станцией Аннабел рассмеялась. Это и был первый раз. Он взглянул на нее растерянно, с обидой, и его круглое пылающее лицо было точь-в-точь как у школьника, этакого младшего братца, который понял наконец, что мама терпеть не может животных. Это выражение его лица и насмешило Аннабел, которая сама не знала толком, что ей кажется таким забавным. Второй случай тоже произошел у него дома. Они приехали после ленча, куда их пригласил один продюсер и где пили шампанское. Почувствовав тошноту, он встал с кровати и вышел в ванную. Его вырвало. Когда он вернулся сказать ей об этом, Аннабел лениво откинулась на подушку и, посоветовав ему лечь, закрыла глаза.
— Но меня же тошнит! — крикнул он. — Тошнит!
Она снова открыла глаза. Он стоял на ковре, потрясенный ее британской черствостью, и был очень похож на куклу: негнущиеся руки торчат, будто сшиты из тряпок и набиты ватой, рот и глаза совершенно круглые. Она расхохоталась — во второй и в последний раз.
Позже он говорил:
— Я никогда не забуду, как ты смеялась надо мной, когда меня тошнило.
Спустя немного времени, когда все это уже закончилось, Аннабел пересказала мужу оба эпизода, не без сожаления умолчав лишь об одном обстоятельстве, которое, на ее взгляд, придавало особый комизм ситуации. Фредерик нашел истории забавными, супруги весело похихикали, но на досуге он попробовал себе представить подробности обеих сцен и призадумался, уж не лежала ли та парочка в постели или, может быть, только что встала, или собиралась лечь.
Она очень радовалась, что их брак не распался, ведь в первые годы ее работы на студии дело, казалось, явно шло к тому. Через несколько месяцев Фредерик принялся за новый сценарий; главная роль в нем предназначалась Аннабел. Он теперь с большим вниманием прислушивался к ее словам и, по-видимому, уже не считал ее такой дурой, как раньше. И сама она находила, что по сравнению с другими он все же интересный мужчина. Ей нравилось, что его волнистые волосы начинают седеть.
Жизнь, которую она вела, став киноактрисой, и в самом деле шлифовала ум. Это было увлекательно, но страшновато. Она тянулась к Фредерику, тянулась даже к его старым друзьям, людям, с которыми их то сталкивала, то разлучала судьба; особенно она ценила Билли О'Брайена, считая, что его присутствие развлекает мужа, когда она уезжает.
Билли обращался с ней насмешливо, враждебно, иногда просто грубо. Она прощала ему все в память о прошлом, о милых временах, прелесть которых она оценила только позже. Сейчас у нее появилось больше денег, больше писем, больше дел и больше тем для разговоров и раздумья. В прежние годы, освободившись пораньше, она, случалось, усаживалась за письмо к отцу, или кузине, или школьной подруге. Она писала его от руки, потом запечатывала и отправлялась на почту, там покупала марку, лизнув, приклеивала ее к конверту и Для верности придавливала рукой; потом шла к ящику, опускала письмо, и оно падало на дно с глухим стуком.
Сейчас этот приятный ритуал безвозвратно канул в прошлое. Скорее с теплотой, чем с сожалением, Аннабел вспоминала, как строчила эти длинные, почти бессодержательные письма, ходила на почту и, вернувшись домой, снова ставила чайник на плиту.
Как-то раз, когда Фредерик и Билли явились поздно ночью, во втором часу, Аннабел мечтательно проговорила:
— Как хорошо было в те времена, когда я изредка писала по одному письму и сама ходила опускать его в почтовый ящик; одно-единственное письмо. А потом...
— Ах, да перестань позировать, — сказал Билли.
Она стояла на ковре, опираясь рукой о столик и устремив взор в прошлое, словно играла роль героини средних лет.
— Я вовсе не позирую, — ответила она и тут же плюхнулась в кресло. — Просто мне нравилось самой отправлять письма, вот и все.
Фредерик, который был слегка навеселе, а сейчас налил себе еще виски с содовой, сказал:
— Она считает, что я и есть тот самый ящик — здоровенный ярко-красный почтовый ящик, куда она бросает свои письма. Ей только для этого и нужен муж.
Она быстро ушла в спальню, подавляя желание возразить и дать повод для ссоры. Аннабел с удовольствием затеяла бы ссору, но наутро ей предстояло в семь часов быть на ногах, чтобы в восемь ясными глазами смотреть в объектив кинокамеры. Фредерик не так уж часто напивался. Обычно, когда Билли говорил ей колкости, Фредерик его не поддерживал, хотя и не останавливал.
