Он выстрелил и промахнулся. И слава богу. Он не хотел стрелять, но уж очень испугался, когда обтянутая выгоревшим пиджаком спина стала быстро удаляться и вот-вот должна была скрыться за раздвоенной сосной, – вот тогда-то он и нажал на спуск, не успев, к счастью, прицелиться. От сосны отлетел кусок коры. Еще не стихло эхо выстрела, а он уже мчался, не разбирая дороги. Вломился в кусты и, исцарапавшись до крови в зарослях шиповника, выбежал на прогалину. Справа затрещали кусты, и он бросился к раздвоенной сосне. Черный пиджак мелькнул между елочками. Ирус бежал пригибаясь, но его выдавали верхушки молодых деревьев. Вилипут бросился вдоль посадок. И-раз-два-три – и-раз-два-три… Он сбивался с ритма и боялся, что его подведет дыхание. Ладно. Надо держаться. Не у кого просить помощи. Даже у братана – не получится. Он не хочет. Внезапно Ирус выбежал на прогалину. От неожиданности Вилипут остановился, вскинул пистолет, но Ирус метнулся в кусты и скрылся. Господи. Да он с ума сошел. Зачем он размахивает пистолетом? Так же убить можно. Не дай бог. Он прыгнул через канаву и побежал за Ирусом, которого лишь угадывал в густом подлеске.
Он, конечно, поторопился и сбил дыхание. Закололо в левом боку, через несколько секунд, когда ему вновь пришлось прыгать через поваленное дерево, боль резко усилилась, и теперь что-то тупое и твердое бешено, в такт сердцу, колотилось в подреберье. В голове все дрожало, временами зрение заволакивалось розоватым туманом. Некоторое время он бежал с закрытыми глазами и очень удивился, поймав себя на этом. Не хватало только со всего маху врезаться в дерево или сверзиться в яму. Ирус бежал далеко впереди все так же размеренно и тяжело, и казалось, что так он может пробежать и десять, и тысячу километров. Лес внезапно расступился, и оба выбежали на неширокую полянку. Ирус оглянулся, и Вилипут увидел его расширенные глаза и оскаленный рот.
Вилипут наддал. Расстояние между ними сокращалось. Они бежали краем оврага. Потягивало холодком.
Погода могла вот-вот перемениться, как часто бывало в этих краях, где дожди летом налетают внезапно и так же внезапно сменяются палящим зноем. Овраг тянулся до самого болота, до самого Одиннадцатого кордона. Ну, добежим, а что дальше, подумал Вилипут, и что? Дальше-то он не побежит. Зачем же тогда убегать? Чтобы вымотать Вилипута до полусмерти? А потом до полусмерти же избить? Но мордобоем Вилипуту еще никто ничего доказать не смог. Это и Ирус знает. Значит, растерялся. Просто не ожидал, что малявка Вилипут не отстанет. Ни за что.
В вышине загрохотало. В просветы полетели первые капли дождя. Вилипут скользнул на гладком корне и упал. Вскочил – и чуть не завопил от злости: Ируса не было. Впереди поляна, справа овраг, который хорошо просматривался сверху. Ируса не видно. Притаился, что ли? Держа пистолет в вытянутой руке, мальчик медленно пошел вперед, ощупывая взглядом каждый кустик, каждое дерево, каждый клок травы. Ирус хитер, силен и безжалостен. Самый хитрый, самый сильный и самый безжалостный брат на свете. Смотри в оба. Так и не начавшийся по-настоящему дождь внезапно прекратился. Вилипут остановился. И тут он увидел на другой стороне оврага Лешу Леонтьева с охотничьим ружьем в руках. Вилипут резко присел и на четвереньках быстро пополз к кусту орешника. Пыхтя и не спуская глаз с Леши, он отползал все дальше – и вдруг остановился и упал на живот, увидев напоследок чьи-то ноги в грубых башмаках…
Целя над головой, Леша выстрелил из двух столов. Ирус метнулся в сторону и скрылся за деревьями. Леонтьев прыгнул на склон, но не удержал равновесие и на дно съехал на заднице. Цепляясь за ежевику, торопливо вскарабкался наверх и помчался к опушке. Чутье не подвело: Ирус бежал по дуге, стремясь поскорее обогнуть поляну. Значит, где-то там должен быть и Вилипут. Снова обрушился дождь, на этот раз сильный. Через минуту в редком лесу все стало мокрым и скользким.
Здесь было много поваленных деревьев и ям. Зимой тут вели санитарные рубки, все годное в переработку вывезли, а хлам оставили. Трухлявые бревна и толстые сучья лежали грудами. Под ногами хлюпало. Следы тотчас заплывали черной водицей. Леша перешел на шаг. Где же Вилипут? Однажды он увидел спину Ируса и стал ждать, что вот сейчас появится и мальчик. Но его не было. Во второй раз он увидел Ируса, когда тот бегом поднялся на взгорок, поросший сосенками. Уж тут-то Вилипут обязательно должен был обнаружиться. Может, он потерял след? Леша торопился. Ноги скользили на мокрой траве. Дождевые струи текли по лицу, стекали за ворот, но Леонтьев уже ни на что не обращал внимания. Он не имеет права уйти из леса, если не найдет Вилипута. Он должен это сделать. Во что бы то ни стало. Он упал и больно ударился коленкой о сук. Ему показалось, что слева мелькнула чья-то тень, и он бросился туда. Нога скользнула на гнилом бревне, скрытом травой, и он полетел в яму, спиной бухнулся в вязкую и липкую грязь… Сверху сыпались и сыпались сучья и бревна, погребая его на дне. Все. Он был вбит по грудь в грязь на дне глубокой воронки – таких следов от авиабомб в этих лесах было много. Ноги придавлены бревнами. Ружье торчало из грязи стволами вверх, увязнув выше замка. Он попытался освободить ноги, но из этого ничего не вышло. Тяжелые гнилушки прочно зажали его в этой ловушке, и с первого раза он не смог даже дотянуться до ближайшего бревна. Тяжело дыша, откинулся на спину. Тело облеплено льдистой жижей. Сквозь папоротники, росшие на краю воронки, сыпал дождь. Леша зажмурился и дернулся всем телом. Острая боль ударила в ноги, отдалась в животе. Дела. Ну и дела. Похоже, обе ноги сломаны ниже колен.
Когда Вилипут открыл глаза, ему показалось, что черное небо рассыпалось на осколки, и только когда услышал раскаты грома, понял: уже ночь, а эти белые трещины на небе – молнии. Лил дождь. Страшно болела голова. Удар пришелся по затылку, немного сбоку, и именно там сосредоточилась вся боль. Вилипут сел. Голова закружилась. Внезапно его вырвало. С трудом встал, держась за ветки. На ногах держался плохо, словно не было у него коленей. Шагнул. Получилось. Еще раз. Сойдет. Пистолет? Ирус не дурак, чтобы оставлять ему оружие. А без пистолета Вилипут – ноль. Иди домой, пацаненок. Нож? Ерунда. С Ирусом не сладить ни руками, ни ножом. Только пистолетом. Так что топай домой, малыш, возвращайся в свою Вилипутию и живи там по своим законам, как хочешь. Не путайся под ногами у королей. Не суйся в Великанию. Иди. И он пошел к опушке. Да, он пойдет. Только не домой. Нет у него дома. Ничего и никого у него нет. Ни дома, ни матери, ни отца, ни братана, ни Галахи. И его ни у кого нет. Ни у матери, ни у отца, ни у братана. Разве что у Галахи, потому что она мертва. Маленький тощий упрямец, тень короля, преданный оруженосец, братан. Рот как бескровный порез на узеньком бесцветном личике. Неподвижные глаза. Острый подбородок. Цыплячья грудь. И непомерная гордыня: я – сам. Один. Я. Никогда не склонявшийся ни перед кем. Никогда не плакавший. Никогда не жаловавшийся. Никогда ни у кого ничего не просивший. Всем, кому должен, он все вернет. До гроша. Носихе. Леонтьеву. Только пусть ему не мешают. Только и всего. Разве многого он хочет? Братан сам говорил: «Закон нарушать нельзя». Вилипут ему даже Галаху не пожалел – отдал. Чего уж. Братан же. А он был ей вместо брата, отца, матери, и кого там еще полагалось иметь недоразвитой девчонке с волчьим нёбом, огромными глупыми глазами и гугнявой речью. Мать ее небось рада, что избавилась от обузы. Теперь можно и самогонки нагнать невозбранно, никто не осудит, даже Леонтьев. Во поминки-то будут – на год. На пару с Носихой. Вилипут Галаху причесывал, кормил – «На хлебца, Галаха», защищал – «Гусей не бойся, Галаха». Она ходила за ним собачонкой: «Иття, Иття (это она его имя – Витя – пыталась выговорить), туда?» – «Туда». Летом он брал ее с собой на рыбалку в ночь, и они вместе спали у костра, прижавшись друг к дружке под старым бабкиным ватником. Ему становилось душно и страшно, когда она слишком уж прижималась к нему. Он укрывал ее и уходил к реке и до утра дрожал – наверное, от холода. Не мог он этого. То есть – мог, но не мог. Вот так: можно, но нельзя. Такие вот дурацкие законы были в этой самой его Вилипутии. У кого что, а у него – закон. У Ируса был другой закон. Они лежали на сеновале втроем. Он ему сказал: «Сходи-ка домой, малый, а? У меня курево кончилось, принеси сигарет». А ведь он знал, что на сеновале будет. Но пошел. Братан попросил. Король велел. Когда он вернулся, все уже случилось. Галаха мурлыкала у Ируса на плече. Он похохатывал: «Глянь-ка, дура, а понимает. Тоже – баба!» И понесла как баба. «Кто это ей?» – только и спросила Одиночка (так в городке прозвали ее мать-пьяницу, которая по поводу и без орала: «Я мать-одиночка! А ты кто? Ты нет никто!»). И все. Одиночка в таком же возрасте рожала, и ничего. И эта выживет. Не выжила. Тяжело переваливаясь, испуганно носила свой большущий живот, смотрела на Вилипута глупыми глазами: «Иття, Иття…» Он морщился, мучился, убегал от нее. Прятался дома, зажмурившись, со всего маху бил хлебным ножом по ладони, шептал: «Аз, буки, веди…» И так до конца. Бабка Носиха научила. Успокаивало. Утром кое-как разлеплял ладонь: порез затягивался, чуть саднил, напоминая все о том же. Зачем же тогда он это делал? Чтобы забыться? И – не забывать?
