По тогдашним правилам, если человек писал жалобу в провинциальный центр, она обязательно спускалась с резолюцией в область, оттуда – в уезд и дальше – в народную коммуну, то есть в данном случае к Ли Госян. Резолюции тоже все были на один манер: «Прошу разобраться и принять меры», «Принять меры, исходя из соответствующей политики», «Соответствующему комитету – разобраться». Поскольку отличались они только датами, их не писали, а штамповали специальными печатями – непременно круглыми и непременно красной мастикой. Впрочем, существовали еще различия в величине печатей и яркости оттисков. И все же жалоба сыграла определенную роль: представление укома в вышестоящие инстанции о назначении Ван Цюшэ заместителем председателя ревкома народной коммуны так и не было завизировано. Даже секретарь укома Ян Миньгао покачал по этому поводу головой и, вздохнув, сказал, что корни консерватизма, подавляющего новые молодые силы, еще глубоки. Позднее, сообразуясь с обстановкой, уком решил выделить Лотосы в самостоятельную административную единицу, поменьше коммуны, и дал Ван Цюшэ должность, для которой не требовалось согласия вышестоящих инстанций, – сделал его председателем сельского ревкома, жившим не столько на зарплату, сколько на трудовые единицы. В то время студенты выступали за постоянные поездки в народные коммуны, а новые кадровые работники – за оплату не жалованьем, а трудовыми единицами. Это была инициатива последнего этапа «великой пролетарской культурной революции»: борьба против буржуазного права. Ван Цюшэ являлся как раз одним из таких новых кадровых работников, которым полагалось побольше закаляться среди масс и демонстрировать свои безграничные перспективы…
– Мать их! Боролся больше двадцати лет, а выходит, не за то боролся? Помешанного Циня хотят не только освободить, но и «шапку» правого с него снять, даже на работе восстановить! И еще зарплата должна быть не ниже прежней, то есть значительно больше моей – хозяина целого села! Ян Миньгао, видно, решил мне напакостить, когда назначал старостой: даже в государственные кадры не включил, трудовыми единицами кормиться заставил, а доплату дал только тридцать шесть юаней в месяц!
Ван Цюшэ сидел в своем кабинете перед двумя делами о реабилитации, присланными из укома, и не знал, как избавиться от них. Заниматься ими или не заниматься? Может быть, потянуть? Но такие дела сейчас идут по всей стране, о них каждый день пишут в газетах, орут по радио, а ты, Ван Цюшэ, лишь жалкий сельский староста на трудовых единицах. Или, может, у тебя несколько голов?
Если так пойдет, то после Цинь Шутяня и Ху Юйинь придется реабилитировать налогового инспектора, восстанавливать на работе председателя сельпо… А тут еще этот «солдат с севера» Гу Яньшань! В общем, целая связка. За последние двадцать с лишним лет многие руководящие работники села ошибались, один Гу Яньшань прошел почти чистеньким… Но, с другой стороны, разве ему, Ван Цюшэ, без борьбы удалось бы дослужиться до нынешнего поста? Нет, он до сих пор оставался бы просто хозяином Висячей башни и жил бы как собака. Раз от него сейчас требуют нового раздвоения, придется опять раздвоиться!
По больше всего Ван Цюшэ беспокоили чисто экономические вопросы, например необходимость отдать новой кулачке Ху Юйинь ее дом, в котором, после выставки классовой борьбы, давно устроена сельская гостиница. Эта гостиница ежемесячно приносила больше ста юаней дохода, не облагавшихся налогом и очень полезных для приема начальства, всевозможных инспекций, представителей братских организаций, для устройства банкетов и угощений, покупки вина, сигарет и так далее. «Придется поговорить с Ху Юйинь начистоту, попросить ее войти в положение, вернуть ей пока только формальное право на дом и продолжать использовать его как гостиницу, а ей давать небольшую арендную плату – скажем, пять или восемь юаней в месяц…»
Еще больше Ван Цюшэ тревожил другой экономический вопрос: необходимость вернуть Ху Юйинь полторы тысячи юаней, конфискованные в период движения за «четыре чистки». За десять с лишним лет эта сумма как-то незаметно разошлась. Сначала Ван Цюшэ вообще не получал денежной доплаты за свою должность, потом стал получать всего тридцать шесть юаней, а ведь надо есть, пить, покупать всякие вещи, дарить подарки – или вы думаете, что у Ван Цюшэ есть машина для печатания денег?
«Мать их! Откуда взять эти полторы тысячи? Откуда? Может, пока не отдавать? Правильно, потяну, а там увидим! За десять с лишком лет было столько всяких движений, столько неясностей… Кстати, кто получал эти деньги? Кто давал расписку? Ха-ха-ха, да их можно вовсе не возвращать, это мертвый долг. Я просто скажу Ху Юйинь: тебя реабилитировали, вернули доброе имя, звание мелкой предпринимательницы, право на дом, позволили жить вместе с Цинь Шутянем, так чем же ты еще недовольна?»
Но слова словами, а выкручиваться Ван Цюшэ становилось все труднее. За последнее время по селу пошли опасные для него разговоры – что начальство собирается назначить председателем сельского ревкома и заодно секретарем парторганизации «солдата с севера» Гу Яньшаня. И хотя никаких бумаг по этому поводу не было, сельчане удовлетворенно улыбались. Ван Цюшэ, несмотря на свою ограниченность, чувствовал их настроения, которые беспокоили его не меньше, чем мечи, занесенные над головой. Но теперь он уже не решался устраивать собрания для опровержения невыгодных ему слухов. В панике он даже позвонил в уком, чтобы проверить их, – ему ответили что-то невнятное. Тогда он совсем скис и дошел до того, что ни есть, ни спать не мог спокойно. Целыми днями он с опухшим лицом тупо сидел в своем кабинете, смотрел прямо перед собой и что-то бормотал. Понять его бормотание было решительно невозможно, но однажды он вдруг громко выкрикнул:
– Нет, нет! Пока я на этом месте, и не думайте ни о какой реабилитации!
Глава 4. Названый отец Гу Яньшань
В то тяжкое время, когда люди обличали, предавали и губили друг друга или, съежившись, как черепахи, сидели в своих панцирях, добродетель и совесть, честность и верность не исчезли, не иссякли, а только проявлялись необычным образом. Например, старый солдат Гу Яньшань запил с горя. После того как Цинь Шутяня приговорили к каторге, а Ху Юйинь – к принудительным работам, Гу Яньшаню пришлось изрядно поволноваться, потому что он выступал чем-то вроде свата «черных супругов». Но на допрос его так и не вызвали, из чего он заключил, что они люди честные, надежные и не выдали его, иначе он наверняка вылетел бы из кадровых работников.
Однажды зимним вечером, когда дул северный ветер, а с неба падал снег, похожий на гусиный пух, Гу Яньшань возвращался откуда-то, по обыкновению немного выпивший. Вдруг из бывшего постоялого двора до него донеслись крики:
– Мама, спаси меня, умираю!
Крики были такими душераздирающими, что волосы вставали дыбом. «Не иначе как Ху Юйинь рожает!» – подумал Гу Яньшань, поднялся на крыльцо, отряхнул с себя снег и толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Он вошел в темную холодную прихожую, затем в спальню и тут при слабом свете масляной лампы увидел Ху Юйинь с большим животом, лежащую на постели. Обеими руками она вцепилась в края кровати и едва не теряла сознание; на ее руках и лице выступили крупные капли пота. Гу Яньшань сразу протрезвел от испуга – он никогда не видал таких картин.
– Юйинь, ты что, уже скоро?…
– Почтенный Гу, благодетель… Помоги мне присесть, дай воды напиться…
Гу Яньшань с тоской подумал, что ему не следовало бы заходить в этот дом, но нашел воду и подал ее Ху Юйинь. Она выпила и стала утираться полотенцем. Потом, словно утопающий, заметивший спасительный камень, обеими руками ухватилась за Гу Яньшаня:
– Благодетель ты мой… Мне уже тридцать три года… Разродиться никак не могу…
Гу Яньшаня тоже прошиб пот от волнения.
– Тогда… давай я схожу за повивальной бабкой!
– Нет, нет, не надо! Не надо ходить… Все наши бабы давно уже плюют на меня… Я боюсь их… Ты лучше посиди со мной, все равно я скоро умру – и я, и маленький… О мама, мама, зачем ты оставила меня страдать на этом свете?!
– Юйинь, не плачь, не говори так! Если тебе больно, ты лучше кричи! – Старый солдат смягчился и вдруг почувствовал себя сильным, обязанным спасти обе жизни, находящиеся в опасности. Какое это имеет значение – кулачка она или нет! Верно всегда говорилось: один раз помочь человеку в беде важнее, чем подняться на семь ступеней к совершенству [42]. Ну что с ним сделают за это? Самое большее – раскритикуют и накажут. А когда человек проникнется решимостью, он уже больше ни в чем не сомневается.
– Хорошо, Юйинь, ты не волнуйся. Я попробую тебе помочь…
– Благодетель, благодетель ты мой… Надо бы, чтоб все товарищи, которых правительство присылает, были на тебя похожи, но они… А ты, ты для меня как ясное небо… Если ты будешь здесь, я, может быть, как-нибудь разрожусь… Ты вскипяти котел воды и сделай мне яичной похлебки… Я с утра даже рисового зернышка во рту не держала… А говорят, когда рожаешь, нужно есть, много есть, иначе сил не будет…
